Тебе больно?

      — Тебе больно?       Голос, мелодичный, нежный, летним ветром врывается в угасающее сознание. Сродни наваждению, что предстает перед умирающим в момент кончины, он трогает что–то незримое в глубине, и Кингу цепляется за него, как за единственный маяк среди пустоты. Холодной, как касание Хаоса, из которого он был слеплен. Безупречное орудие, что не должно знать поражений, и всё же плоть его испещрена сотнями ударов, а разум тонет в липкой хватке агонии. Столь сильной, что из горла заместо слов вырываются лишь рваные стоны.       Кингу не видит, но чувствует, как теплые пальцы скользят по влажной коже. Сначала касаются шеи, замирая там на долгие мгновения, а следом избавляются от ошметков куртки, скрывающей безобразные раны. Прикосновения, столь чуждые, инородные его существу, должны вызывать протест, но вместо этого порождают штиль на душе. Приятный, как и отголоски фраз, что он ловит вспышками среди морока.       Мать не оставила его. Даже погребенная, заточенная глубоко в самом нутре мира, она послала спасительницу от своего имени. Ту, что заберёт страдания и вырвет из объятий забвения в час беды. Кингу не ведает, кто она такая и на какое имя отзывается, но ему хочется сделать хоть что–то: отчаянно тянется навстречу рыжим бликам и вскоре жар опаляет ладонь. Чистый, бурлящий, как жерло вулкана.       Ему мерещится, что он везде, где бы они не соприкоснулись. Однако ожога нет, и Кингу льнет ближе, впитывая его как живительную влагу. Частичка Хаоса, разбавленная, но такая необходимая телу, что висит над гранью.       — Не дергайся, прошу, раны слишком глубокие.       Сил ответить нет, и он лишь кивает, сосредотачиваясь на ощущениях, запахе и тембре голоса. Незнакомка прикладывает что–то влажное, прохладное: он различает звон стеклянных колб, а следом и едва уловимый аромат Вдовоцвета. Редкий цветок из самых темных и прохладных пещер севера. Лекарственный, если знать верные пропорции и правильно высушить алые листья.       «Врачевательница? Алхимик? Может, бродячая торговка?»       Хотя какое это имеет уже значение. Минуты утекают сквозь пальцы, как песок: по крупицам боль отступает, а глаза, наконец, начинают улавливать чуть больше, чем смазанные цвета. Сначала он различает лицо: брови, сдвинутые в напряжении, взгляд, что лихорадочно мечется из стороны в сторону. Так сильно, что медовый оттенок радужки почти блекнет, прячась за вереницей густых ресниц. Следом рыжие пряди, меж которых мерцает серебро и красные щёки. На них пестреют отметины, неровные и словно бы оставленные каким–то бродячим зверем. Почти, как у кошки. Она вся… необычная, и оттого Кингу смотрит на неё куда пристальнее, чем того бы позволил обычный этикет. Чем он когда–либо жаждал смотреть хоть на кого–то.       В повисшем молчании нет неловкости, лишь притяжение, что наливает воздух с каждой секундой. Безмолвное, но ощутимое на уровне куда более глубоком, чем просто слова. Незнакомка позволяет себе улыбку, оголяя аккуратные клыки.       — Слава Тиамат, ты очнулся. Я было подумала, что всё зря, и настойка не помогла, но, кажется, ты, наконец видишь меня.       Кингу сглатывает, а когда, наконец, находит в себе способность говорить, то собственный голос кажется ему гулким, низким отзвуком ручья.       — Вижу. Благодарю… за спасение, — слово само слетает с языка, — госпожа.       Она смеется, отмахиваясь свободной рукой.       — Да какая я госпожа, всего–то обычная травница. Лучше зови меня Нингаль.       — Нингаль.       — Так–то лучше, — её пальцы ловко завязывают последний узел на бинтах, — я не привыкла к формальным обращениям. Не моё это. И за такое благодарить не стоит, не могла же я просто пройти мимо.       — Могла. Но не прошла, и за это я и выражаю благодарность.       — Ты со всеми такой вежливый? — она заправляет прядь за ухо. — Или только с прелестными незнакомками?       — Это впервые.       Нингаль моргает. Глаза её чуть темнеют, становясь похожими на тягучую карамель.       — Впервые что?       — Впервые я благодарю кого–либо. И, — ладонь смыкается вокруг девичьего запястья, — впервые встречаю того, кто не испугался меня.       — Ты же вовсе не страшный. С чего бы мне боятся тебя?       — Я не совсем обычный.       — Это как? — брови её непонимающе сходятся на переносице, но она не отстраняется. — Если ты про то, что не человек, так я ведь тоже, смотри.       Нингаль глубоко вздыхает, и на кончиках пальцев вспыхивают игривые языки пламени. Яркие, как и её волосы. Она даёт им пару секунд потанцевать для пущей убедительности и следом тушит одним ловким взмахом.        — Видишь? Так что я не боюсь тебя, какой бы магией ты не обладал.       Кингу приглушенно смеется.       — Моя магия отличается от твоей. Даже не так… Я сильно отличаюсь от тебя.       — Это не важно. Я пообещала себе присмотреть за тобой, а потому не собираюсь бояться, будь ты хоть генералом самой Тиамат или Лаббу в человеческом обличии. Ты слаб и сам не встанешь на ноги.       Она не лжёт: в каждом жесте проглядывается искреннее желание помочь. Незапятнанная, почти невинная душа в мире, давно погрязшем в пороках. Настолько, что Кингу отказывается верить в возможность подобного. Таких не существует: чтобы вот так бескорыстно, открыто, без какого–либо желания выгоды.       Терпкий вкус трав щекочет язык, и, смотря на её расслабленное лицо в лучах солнца, он слышит, как неистово отстукивает ритм собственное сердце. Впервые ему хочется не убивать, а защищать, и он клянется самому себе, что не позволит этому нежному цветку рассыпаться под натиском жестокой реальности.       ***       — Тебе больно?       Кингу смотрит внимательно. Ищет даже малейший намек на дискомфорт, но находит лишь бескрайнюю нежность. Для него это всё в новинку: мягкость кожи, чужие губы, что мажут по скулам и щемящее чувство целостности. Он не знает, как с этим быть. С легкостью в голове, желанием отдать ей всего себя и даже с мыслью, что он заслуживает близость, что ему дарит Нингаль. Терпеливо, трепетно. По крупицам открывая те двери души, что были спрятаны в самых дальних уголках.       Она не боится его. Ни тогда, ни сейчас, уже зная его сущность, столь отличную не только от людей, но и самих магов. Хаос, что струится под кожей, может изменить её, но она лишь улыбается, увлекая ближе. Обнимает, стискивая оголенную спину и утыкается носом в шею. Его прекрасная, дивная Нингаль. Его дом, его пристанище, его всё в этой Вселенной. Единственная, кто видит не титул, а его самого: потерянного, сломанного, но готового разорвать глотки любому, кто посмеет коснуться её со злым умыслом.       — Нет. Ты не способен сделать мне больно.       — Способен. Могу увлечься, неосторожно утратить контроль. Сама мысль, что из–за меня ты можешь пострадать, невыносима.       — Всё будет хорошо, я верю тебе, — Нингаль шепчет, вжимаясь в мощную грудь, — доверяю больше, чем самой себе.       Без остатка.       — Если бы я только мог гарантировать, что последствий не будет…       — Не будет. А если и будут, то я готова принять их. Как и приняла то, что случайно спасенный мною маг оказался самим Кингу, о котором слагают легенды, — пальцы теряются в россыпи длинных локонов, черных, как смоль, — и который, кажется, любит, когда его волос касаются.       — Мне сложно сказать. Я никогда не был столь близок с кем–либо. И… никогда не думал, что это будет настолько…       — Приятно?       — Волшебно, — Кингу прикрывает глаза, вбирая в себя её запах, тепло и даже то, какой миниатюрной она ощущается в его руках, — необыкновенно я бы сказал. Даже магию можно описать, а это всё… Это всё.       — Чувства. Тут нет логики, нет принципа, это идёт изнутри. От сердца, моего и твоего тоже.       — Я и представить не мог, что оно способно на такое. Что я в состоянии, — Кингу перекатывает слово на языке, словно привыкая к тому, как оно звучит, — любить.       — Это не сложно, правда? Просто нужен определенный человек. Твой человек, что поможет тебе познать любовь во всех её видах.       Их пальцы переплетаются. Кингу подносит их к губам, оставляя на костяшках цепь из поцелуев: невесомых почти, но хранящих в себе всю трепетность, на которую он способен.       — Смею заметить, что ты в любом виде прекрасна, моя Нингаль.       — А я смотрю, ты наловчился в комплиментах. И так быстро.       — У меня отличный учитель.       Нингаль морщит нос, обнажая клыки. Даже слегка смущается, отчего становится ещё краше: как произведение искусства, которым хочется любоваться часами. И Кингу любуется. По крупицам впитывает черты, чтобы даже через века помнить её именно такой. Нагой, любимой и улыбчивой в его объятиях. Самой прекрасной частью его существования, что было лишь блеклым туманом до того дня.       — У меня что–то на лице? — она подмечает пристальный взгляд, нервно заправляет прядь за ухо, — ты так смотришь.       — Наверное, просто… счастлив.       — Я тоже счастлива. Как никогда в жизни.       Кингу мерещится, что внутри него ярится пожар, бескрайний, как небосвод за окном. Рассыпается искрами, опутывает рёбра, и их души поют в одной симфонии. Столь чувственной, что этот миг хочется вкушать вечность. Он ловит её губы, зарывается пальцами в волосы и шепчет имя на выдохе. Как молитву. Как просьбу. Как благословение.       — Останься со мной. Не только сейчас, но и впредь. До конца моей жизни.       — Клянусь, я всегда буду рядом, — её ладонь на щеке кажется совсем маленькой, — моя луна.       — Мое солнце.       Они смотрят друг на друга и верят, что всё это навсегда.       ***       — Тебе… больно?       Кингу кажется, что вся вселенная сжалась до одной точки. Момента, что будет терзать его кошмарами долгие годы вперёд, а, может, и всю вечность. Ему хочется вопить. Выть, как раненому зверю, чье сердце вырвали, раздавили и выбросили на съедение падальщикам без жалости и сострадания. Хотя, пожалуй, у тех, кто это подстроил, не было ни того, ни другого.       — Почему…? Я же, — Нингаль заходится в кашле, размазывая кровь по земле, — п–предала тебя. С–слишком поздно поняла, что меня исполь… зовали.       — Не смей винить себя. Не смей, слышишь, Нингаль?!       — Я… я думала, что спасаю тебя, что… Что дракон, дракон, — её губы еле шевелятся, а во взгляде столько раскаяния, что Кингу чувствует, как дрожат его пальцы, — сводит тебя с ума.       — Не надо, прошу… Ничего не говори, иначе твоя рана…       Его голос срывается на всхлип, а ткань под ладонями нещадно багровеет. Он опасается отдавать ей чистый хаос: небольшое количество лишь снимет боль, а нужное разорвёт на части и без того ослабленное тело. И если бы только это… Неподготовленный разум не способен противостоять такой силе. Он сломается, как хрустальная ваза, а после и вовсе сгинет в бесконечном кошмаре. И всё же… всё же Кингу не может просто смотреть, как его единственная любовь страдает, тая на глазах подобно туману.       — Меня уже… не спасти.       — Не говори так. Не говори. Я вытащу тебя, даже если сгину сам. Просто дай мне, — горбится, склоняясь над ней, — дай мне хотя бы попытаться.       Страх стискивает горло, когда ответом ему служит тишина. Оглушительная даже среди лязга металла и чужих выкриков. Кингу не слышит их, сосредоточенный лишь на том, чтобы подарить ей хотя бы пару минут: капля за каплей жизненная сила вливается в Нингаль. Неразбавленная, необъятная, способная, как спасти, так и уничтожить. Хрупкий баланс, нарушив который, он рискует всем: отдача способна испепелить кожу, кости и даже внутренние органы, но Кингу готов положить на эшафот всё. Тело, сознание, существование, как таковое — лишь бы Нингаль выбралась.       — Всё будет хорошо. Ты спасла меня тогда… И я спасу тебя. Обязательно. Мы поклялись, что всегда будем рядом. Всегда, — Кингу переворачивает её, притягивает ближе, отчаянно целуя, — всегда… Моя Нингаль.       Её кожа бледна, а губы холодны, как зимняя наледь: кровь щекочет язык, и он уже не знает, где начинается боль его сердца, а где — её. Лишь руки кольцом сжимаются вокруг плеч, удерживая, как самое ценное сокровище в своей жизни. Одно на весь свет.        Кингу ждёт, что Нингаль ответит. Обнимет, как сотни, тысячи раз до этого: крепко, растрепывая волосы и задорно смеясь. С хрипотцой, приглушенной и свойственной ей одной. Ему нужно лишь знать, что она жива. Хватит стона, выдоха, даже малейшего шевеления пальца. Обрывка надежды, что его усилия не напрасны. Потерять Нингаль для Кингу значит потерять себя. Отпустить луч света и погрязнуть в бездне: вечно голодной, ледяной и не терпящий никаких намёков на человечность. Вновь.       Она должна быть с ним, шагать рука об руку, расти, познавать магию, спасать жизни. Нежная, ласковая и жертвенная. По–настоящему уникальная половинка его души, что разбудила то, что дремало веками, погребенное и заточенное. Так не должно быть: слишком рано ей уходить, непозволительно рано.       Увы, судьба свирепа и безжалостна: Нингаль молчит, и в этом безмолвии кроется печаль куда громче любых слов. Рана, глубже и ужаснее, чем самая жестокая расправа. От таких нет лекарств, нет спасения, даже время лишь смазывает краски, но никогда не стирает шрамы до конца.       — Прости, что не понял сразу. Прости, что не защитил, — пальцы Кингу убирают прилипшие волосы со лба, замирая у прикрытых глаз, — надеюсь, ты найдешь покой в объятиях Тиамат. Клянусь, им всем воздастся.       Огненный шар врезается в ствол над головой, и Кингу вынужден скрестить взгляды с Шамашом, одной рукой вытирающим кинжал о штанину. Тот самый, что он не отразил. И тот самый, что забрал у него Нингаль: короткий, острый и отлитый словно специально для незаметных убийств.       — Смотри–ка, дракон, а шлюшка–то твоя найденная таки полезной оказалось. Сделала всю грязную работенку за нас, да ещё и как охотно. Прелесть, правда?       Кингу стискивает рукоять меча до тупой боли. Поднимается, стирая рукавом слёзы. Горькие и первые на своей памяти.       — Ещё одно слово, и я отрежу твой язык одним точным ударом. А потом всажу этот кинжал, которым ты убил её, в самое сердце.       — Какие напыщенные слова для того, кто теперь не больше, чем обычная букашка, — Шамаш ухмыляется, дернув плечом, — возможно, мне стоит напомнить, где твое место. Где оно было всегда до того, как ты возомнил себя лучше нас. На коленях.       — Ты ответишь за каждый волос, что упал с головы Нингаль. Для этого мне не нужен амулет, я могу уничтожить тебя голыми руками.       — О, как трогательно, ты даже готов пойти на верную смерть, лишь бы очистить имя этой бездарной сиротки. Аж слёзы наворачиваются, да, Энлиль?       — Думаю, такая крепкая любовь заслуживает достойный конец, — сладко вторит ему он, показательно разминая пальцы, — например, долгая совместная вечность на цепях Иркаллы или медленное расщепление на частички Хаоса. Я с удовольствием помогу вам двоим как можно скорее встретиться.       — Ты в меньшинстве, отродье Тиамат. И мамка твоя больше не поможет, хоть излайся, как последняя шавка. Хотя даже у псов чести побольше, чем у тебя.       Кингу сжимает челюсти, чувствуя, как кровь пульсирует в жилах. Дикая, ненасытная, как бездна, жаждущая отмщения. Нет, правосудия. За всё: лживые обещания, пустые слова и этот спектакль, сыгранный на костях той, кого он любил больше жизни.       — Тебе ли говорить о чести? Вам всем, что замарали руки той, кто доверился вам, а потом убили, словно её жизнь — пустой звук.       — Ну–ну, не говори так, словно мы тут злодеи, — Энки мягко улыбается, — кто же виноват, что это юное создание так сильно хотело тебе помочь, что наивно поверило, что заточив воплощение твоей силы, спасет тебя. Какая однако ирония, не находишь, Кингу?       — Заткни. Свой. Рот. Или я сделаю это сам.       — Я бы не советовал тебе драться, как никак… ты один, а на моей стороне целая армия. Лучше сдайся, и мы решим всё мирно.       — Мирно? — Кингу скалится, делая шаг навстречу. Грудь его вздымается. — Я скорее самолично воткну этот кинжал себе в сердце, чем поверю хоть одному твоему слову. Мира не будет, ни сейчас, ни когда–либо впредь. Отныне — я не часть Пяти.       — Какая жалость. Тогда, увы, у меня нет иного выбора, кроме как принудить тебя подчиниться.       — Попробуй, — лезвие, выпущенное на свободу, рассекает воздух, — если посмеешь.       — Посмею и добьюсь своего. Ничего, пара веков у реки Хубур поможет тебе хорошенько обо всем подумать.       Браслет на запястье тяжелеет. Единственное, что осталось у него от Нингаль. Он смотрит в глазах её убийцам, и не видит там и намека на жалость, а потому и его клинок не знает пощады, когда он вихрем срывается навстречу своей судьбе.       ***       — Тебе больно?       Кингу сжимает украшение, скользя по граням с особой трепетностью — так, словно его пальцы касаются не тусклого металла, а её кожи. Хладной, забрызганной кровью и покрытой не только грязью земли, но и той, что тлела в груди у его злейших врагов. Он достанет амулет, доберется до них, а потом… Потом самолично вырежет сердце у Энки, если оно еще не успело сгнить за все годы, что он бесчинствует и упивается властью над теми, кто слабее его.       Он поднимает взгляд на Никкаль, чьё лицо наполовину скрыто густым сумраком. В её вопросе нет ядовитого упрека или уязвленного самолюбия — пусть даже он не может считать все эмоции, голос её, шершавый, переливается лишь сочувствием. Она понимает, нет, знает вкус потери, что осколками оседает в самых дальних уголках сердца.       — Да.       Отрицать очевидное глупо.       — Это ведь её браслет, так? — Никкаль позволяет себе коснуться серпа луны в лапах кошки, — браслет Нингаль. Ты бы не стал хранить обычную бижутерию и так… внимательно её разглядывать.       — Ты как всегда проницательна.       — Вовсе нет. Ты просто перестал так тщательно скрывать от меня свои чувства. И доверять стал куда больше, чем раньше.        — Ты спасла мою жизнь. Иначе быть и не может.       Никкаль улыбается, горделиво расправив плечи: всего на мгновение пламя костра выхватывает её лик из плена ночи. Яркий, обрамленный жидким огнем в волосах, он невольно напоминает ему Нингаль в тот судьбоносный день, когда она вырвала его из лап смерти. Мимолетное умиротворение рассыпается сродни пеплу, и Кингу стискивает челюсть.       — Расскажешь мне о нём?       — Если ты взамен расскажешь историю кулона, что украшает твою шею, госпожа.       — Как ты?       — Опыт, — констатирует Кингу, с долей любопытства наблюдая, как Никкаль рефлекторно кладёт ладонь поверх пера. — И хорошее зрение.       — Ничего от тебя не утаишь.       — А ты хотела?       Никкаль мотает головой, очерчивая прожилки большим пальцем.       — Нет, просто не хотелось давить тебе на рану… Ведь тот, кто подарил мне его, жив и здоров, а Нингаль…       Слова не слетают с языка, но оба чувствуют горечь оборванной фразы, тяжкую, как бремя вечных оков скорби. И всё же Кингу протягивает браслет на открытой ладони: изломанный кусок собственного сердца, что навсегда поселился меж незамысловатого плетения. Символ любви, горящей даже через века одиночества и забвения. Свой утерянный рай и обретенный ад.       — Пока этот браслет рядом, то и Нингаль тоже. Люди говорят, что в момент смерти часть души остается в каком–то важном для неё пристанище. Маги считают это детскими сказками, но я самолично убедился в обратном.       — Каким образом? — Никкаль вертит его в руках, пытаясь увидеть какие–либо руны или, возможно, древнюю клинопись, которая бы обосновала удивительные свойства. — Она приходила во сне или…?       Кингу улыбается.       — Не во сне, но да, она являлась мне. Изначально я верил, что это лишь козни моего рассудка, но со временем понял, что это её дух.       — Подожди, но Эрешкигаль говорила, что душа Нингаль–       — Верно.       Никкаль моргает, хмурится и недоверчиво косится на рыжую кошачью морду в середине украшения. Ей даже кажется, что та хитро смеется.       — Но как же тогда? Я не понимаю.       — Баланс всего сущего. Она не должна была умереть тогда… Умереть надлежало мне, а вмешательство в естественный ход вещей всегда, — Кингу молчит, подбирая выражения, — приводит к определенным последствиям. Её душа насильно была утянута в Иркаллу, и пусть Эрешкигаль не заботит, кто попадет в её царство, Цикл жизни и смерти живет вне зависимости от желаний тех, кто, казалось бы, им управляет. По итогу к ней попала практически пустая оболочка, отголосок вместо цельной души. Она не пережила и суток, и оттого Эрешкигаль до сих пор считает, что кто–то коварно обманул её, выкрав надлежащую ей собственность.       — Тогда большая часть души…?       — Верно.       Кингу забирает браслет обратно, оставляя на нагретом металле краткий поцелуй.       — Она будет рядом, когда правосудие свершится, и Энки, и остальная Троица уйдёт в те пучины Хаоса, из которых они появились на свет. Я дал ей слово, что справедливость восторжествует, и не собираюсь его нарушать.       — Тогда ты обязан беречь его не меньше, чем собственную жизнь.       — Безусловно. Ты единственная, кому я позволил его коснуться, потому что в твоей душе нет места злу.       Никкаль застывает, пораженная, сбитая с толку подобным жестом. А следом тонкая цепь сползает с шеи, и вот уже изумрудное перо разливается златом по его ладони. Доверие за доверие. Откровение за откровение.       — Для меня этот кулон значит не меньше, и пускай подарили мне его недавно, но в трудные минуты я обращаюсь к нему за помощью. Конечно, он не может вызвать его дух, или даже образ, но… Я бы хотела сохранить его до самого конца.       Кингу понимающе осматривает украшение, подмечая практически незаметную крупинку зачарованной пыльцы. Искусная работа, в которую вложили куда больше, чем просто деньги.       — Мысли материальны. Уверяю, что тот, кто подарил его тебе, чувствует, как твоё сердце горит любовью и благодарностью. Береги этого человека. Я не хочу, чтобы тебя постигла моя судьба, и этот кулон стал бы единственной памятью о нём.       — Спасибо, Кингу.       — Мелочи. А теперь иди, госпожа, пускай твой путь будет легок в этот час.       — Выживи.       — Несомненно.       ***       —Тебе больно?       Кингу кашляет, сплёвывая кровь. Перед глазами мир блекнет, плывёт, дрожа, как водная гладь, и ему думается, что его жизнь стоит того. Мира. Будущего, в котором нет войн, всевластия и упивания собственной силой. Раненный дракон в груди мечется, желая вырваться, да только не может: амулет валяется на земле, как обычная безделушка.       Бесполезная, сломанная и абсолютно пустая.       Но ему не жаль, ничуть: клятва выполнена, Нингаль отомщена и он, наконец, может взглянуть в её глаза без сожалений. Такие родные, что ему хочется ухватить её дух и сжать в тиски. Прижать к себе, обдав тем теплом, что живет в его сердце и запомнить то, как слёзы счастья орошают землю.       И пускай тело кричит в агонии, вонзая в сознание острые осколи, а вокруг мир рассыпается пеплом, ему уже нет до этого дела. Лишь пальцы касаются прозрачной щеки, ласково поглаживая отметины.       — Нет, больше нет… Наконец, мне не больно.