***
трубецкой и рылеев — особенные. подле них и другие: муравьев-апостол, бестужев-рюмин, каховский… а они извечно вдвоём: в обсуждении дела, на встречах, даже в рядовых обедах и прогулках. это так естественно, так незаметно для окружающих, ведь как лидер быть может без правой руки? рылеев вертится рядом, трещит много и часто; и трубецкого, необщительного мизантропа, это отчего-то не злит. красивыми словами маслит сердце литератор: видит в трубецком романтического героя — исключительного, идущего только вперед, честного и достойного; и это сладко: засыпать в смаковании воспоминаний, где вокруг крутятся с искренним восторгом. сладко — знать, что кто-то в тебя верит. сладко — ловить смущённую тонкогубую улыбку рылеева, переглядываться устало, плестись в обнимку, нос к носу сталкиваться всякий раз в недолгих, скорее, шутливых спорах. рылеев верит, что революция произойдет во всём, везде: в политике, в экономике, в законах, порядках, в жизни, в мыслях и… в чувствах. он ставит долг выше любви, но отдаётся всему с такой страстью, с безумием влюблённого, готового перевернуть горы. трубецкой наблюдает и никак не вразумит: почему же этот человек таков, а за ним бегает? стоит ли он ногтя рылеева? стоит ли он алеющих ушей, закусанных щёк, дрожащих пальцев? трубецкой хочет верить во многое. он жаждет упиваться идеей, не бояться ошибки, не шугаться крови на ладонях. тщедушное сердце сжимается от мысли, что грядет восстание, что придётся пожертвовать чем-то, встать во главе людей, хотя он ни разу не пылкий романтик, как чудится рылееву. — неужто ты трусишь? — подначивает тот. трубецкой показушно мрачно взирает исподлобья. рылеев скалится проказливо, щурит маленькие умные глазки, взывает к ответу. — предпочитаю различать благоразумную осторожность и трусость. — одно и то же — просто где-то слова красивей. добавь туда же… гм, стратегическое отступление, терпение к ближнему… — что ж, трус я, раз терплю вас столько? — трубецкой в лице не меняется. рылеев молчит долгие секунды и, не выдерживая, взрывается громким хохотом, хлопает позабавлено в ладоши. весело ему: в рюмке неуместно плещется вино. — не трус, ведь я вам нравлюсь. трубецкому сложно не отразить улыбку.***
рылеев — хаос и безумие, огонь и великая идея. трубецкому кажется, что он сходит с ума. он держит живое пламя, пьет, поглощает безмерно, словно это поможет согреть равнодушное ледяное сердце. у рылеева острые тазовые косточки. он маленький, неусидчивый, деятельный, даже тогда, когда бразды правления у другого. трубецкой наваливается сверху, супит брови, ворчит; и кондратий выцеловывает стиснутые в жесткий жгут губы, совершенно не тушуется, не мнется; но жар прижатых щёк ошпаривает. трубецкому сложно: он боится ударить в грязь лицом, показать робкое мягкое нутро, выразить неуверенность и опасение разочарования. он старается быть твёрдым и грубым, но держит тело в руках как хрустальную статуэтку. он сминает кожу, но деликатно, без животного напора, терпеливо. рылеев снизу прогибается, хватается за плечи узловатыми пальцами, вечно измаранными в чернилах, и губами за воздух, жмурится. то за волосы оттянет, то шею примется кусать, то под ухо тычется. ёрзает, получает всё и сразу. — к-князь, — ляпает вместо оха. и это и смешно, и трогательно: никогда не назовёт по имени, на «ты»; но обязательно «князь» — писатель, — хмыкает в висок. у рылеева влажные веки, разомкнутые губы, дыханье хриплое (видно, продувает вновь, раз без шарфа шныряет), взлохмаченные волосы, капля пота на лбу, открытая беззащитно шея. он принимает в себя так открыто, так восторженно, что трубецкой жмурится от эйфории. кажется, если революция и будет, то только такая: яркая, чувственная… влюблённая в своих героев, с фейерверком на небе и в пьяных мыслях, с долгой судорогой наслаждения, сиплым от облегчения и переполняющей радости смехом; с большим глотком вина. трубецкой не выдерживает: об этом говорит. рылеев не смеётся: растягивается на постели, утыкается в подушку и светит блестящими глазами. всё будет хорошо или не будет никак.***
с приближением зимы по груди расползаются сеткой морозные узоры. — пора действовать, — решают все. и они, ободрённые, пылкие, мечтательные, отличаются от трубецкого, застывшего тёмной громадой у дверного косяка. на него косятся временами, от него же отшатываются, ходят по струнке мимо. диктатор — строгий недосягаемый образ их праведного гнева. только рылеев словно и не замечает, как коршуном тот нависает сверху, и беззаботно с ногами на стул забирается, сюрпая чаем. бесцеремонный чудак. с его угла обзора торчит только каштановая макушка. трубецкому не охота слушать извечные рассуждения: когда, как, куда, с кем. сейчас бы уткнуться в мягкие курчавые волосы, дышать запахом хрусткого пергамента, чернил и банного мыла; нежиться в тепле, а не внимать кривлянию бестужева-рюмина. — князь, — тихонько цедит рылеев. — всем видно, как вам скучно. но, конечно же, «всем» — это только ему. — не терпится преступить к делу? — да, — обрубает трубецкой, опуская, что «дело» в его понимании — это рылеев.***
дальше всё идет наперекосяк, но союз спасения продолжает играть в бравых героев. может, никто взаправду не замечает, как много несостыковок, глупостей, наивности в нелепой попытке отвоевать право на мирную смену власти. декабрь щиплет ноздри, кусает за лицо, уши; лезет под шинель. в толпе, разрозненной бестолковой куче, не теплее. трубецкой весь во внимании. николай с немногочисленной свитой виляет на лошади из стороны в сторону, ни туда ни сюда. волевой, спокойный, рассудительный, даже в такой обстановке. когда трубецкой выходит напротив него и оказывается весь как на ладони, то прирастает к земле от неминуемости грядущего проигрыша. николай не просто умён: он мудр. непоколебимая хладнокровность этого человека перечёркивает их страсть, подобно порыву мощного северного ветра в знойный день. это отрезвляет, но трубецкому вскоре становится жаль. о, лучше бы остаться опьянённым сказочным будущем, чем стать предателем лишь оттого, что проснулся вовремя!.. а может, наоборот, нельзя просто взять и пробудиться от кошмара, который сам и устроил. рылеев, мокрый как мышь, пробивается ближе, хватает за грудки и трясёт от бешенства. такой крохотный, уставший от беготни, наверняка мучающийся от отдышки и температуры, кондратий орёт в иступлённом бешенстве: слюна пузырится на краях разъезжающихся губ, что с утра, кажущееся таким невозможно далёким, успевает зацеловать до красноты трубецкой. он слушает, но не слышит. их будто погребает под водой, и звуки расплываются по мутному пространству кругами. — идите на площадь и побезумствуйте хоть раз в жизни! — криком он раздирает душу в мелкие клочья. и забывает, что единственное в жизни безумие трубецкого есть сам рылеев. помешательство на человеке — не на идее. бессонные ночи, бесконечные думы, неспокойное сердце — всё этот фанатичный отчаянный писака, для которого трубецкой без революции — никто. зато для него рылеев без революции это хлебать чай ложечкой, измазывать манжеты в чернилах, декламировать стихи во весь голос, постоянно забывать шарф или шапку, хлопать в ладоши, говорить правду в лоб, смеяться до боли, иметь юношеские кудри и зябнущие пальцы, быть поэтом, литератором, журналистом и любимым человеком. пропади всё пропадом, если тот сгинет здесь. а потому он озлобленно шипит: — ступайте домой!.. — и цедит далее смирней, как только узкое лицо тускнеет от растерянности. — вы мешаете. и быть может, ошибка всей жизни ставится печатью на их судьбах. звуки застревают в горле; рот наполняется желчью; сердце ноет так сильно, что в пору хвататься за грудь и падать коленями в рыхлый снег. — будьте вы прокляты, — голос бесцветного разочарования. трубецкой действительно проклят — проклят детской невзаимной любовью к человеку, утекающему безостановочно сквозь пальцы. рылеев тоже влюблен, но в образ: в каменную безжизненную скульптуру идола-диктатора, под оболочкой которого так тошно отыскать слабую скукожившуюся душонку. серое небо с белым низким солнцем нависает над дворцом; выстрелы не прекращаются; от тел повсюду кружится голова, вспоминающая ужасы войны. он видит оторванные бошки, разбросанные конечности, расплющенные кишки, туши лошадей — и молится, чтоб нигде не встретить окропленную красным меховую шапку. угрызения совести напополам с тревогой за неугомонного… возлюбленного колят грудь. их кампания проваливается под лёд, идёт ко дну, заливается водой; и трубецкому, далеко стоящему от побоища, легко представляется, что он в самом эпицентре.***
хуже становится намного после. пятерых товарищей собираются казнить, а его, труса и предателя, — в ссылку. трубецкой мелочно радуется, что николай первый милосерден, но… челюсть предательски трясётся, когда оглашают список на казнь. «рылеев кондратий фёдорович», — значится чёрным по белому. трубецкой сходит с ума. информация не усваивается, плавится, пластом падает на отрывки услышанных сплетен и незначительных ежедневных мелочей. он проживает день, два, потом еще и еще, так, словно ничего не происходит; готовится к отъезду, общается с семьёй, не прячется от назойливых взглядов конвоиров. нельзя и подумать о встрече с кем-то из союза, да трубецкой и не жаждет в последний раз взглянуть на лица, но не от высокомерия, а потому, что никчёмное лицемерие это — отрекаться от братьев, а на смертном одре прощанье выпрашивать. рылеев — не брат, но нечто гораздо большее, сложное, забравшееся глубоко под кожу и выжегшее на ней каждое слово: проклятье, безумие, сладкая жизнь и горькая смерть. трубецкой не романтик, а оттого вкладывает все мысли в сухое, скупое на чувства письмо и просит вручить перед казнью.***
в комнату быстрым шагом врывается посланник. оторвавшись от полотенца, рылеев вскидывает ещё влажное лицо и пробует глядеть оценивающе и скептически, но проклятая надежда так и взбирается на лицо. до казни остаётся полчаса, и отмена приказа была бы чудом. стоит вспомнить: чудес не бывает, есть только люди, отчаянно желающие перешагнуть законы жизни. под нос суют конвертик. — от трубецкого, — коротко рапортует молоденький конвоир и ретируется. имя их клятого диктатора царапает и без того истрёпанное сердце кинжалом. рылеев держится до последнего, с улыбкой встречает новый и последний день, но есть вещи выше и его сил. рылеев оседает на пол, съезжая по стене, и долго вертит конверт в руке, не решаясь распечатать. на плахе стоит гордо и свободно, головой не вертит и на людей снизу презрительно взгляда не бросит: victoria за ними — они герои.«ты — моё безумие и проклятие, кондратий. единственное, о чем я жалею, это о том, что не поцеловал на площади в последний раз. прости за малодушие и прощай.»
в темноте накинутого мешка глаза предательски увлажняются.