Отделясь от толпы, к ней подходит один, Тихо шепчет ей странные речи: «Сбрось печальный, ненужный наряд инокинь И открой свои юные плечи». И сняла она чёрный платок с головы И, бледнея, откинула прочь, И рассыпались до полу на две волны Её тёмные косы, как ночь.
— Кума, можно поцеловать руку? Не могу спокойно смотреть. Руки в соку, — подставляет блестящий локоть. Чуть коснувшись его губами, говорит с запинкой: — Кума... — Что, кум? — Знаете, какая история: у одного человека сердце ушло из рук и он сказал уму: прощай! — Как это сердце ушло из рук? — Это из Саади, кума. Был такой персидский поэт.
«Да как вы не понимаете, что…» Тринадцать раз. Он пересчитал нарочно. Тринадцать раз за четыре часа он возмущался и пытался всё объяснить. Все тринадцать раз не заходили дальше этого самого «что» – спасибо любимому отцу, который каждый раз успевает перехватить его локоть. Его же не для того сюда взяли, чтобы молчать, верно? Так а почему тогда каждый, абсолютно каждый в их скромной людской делегации считает своим долгом повторять «Реймунд, придержи язык» куда чаще, чем «Как будет угодно Вашему Величеству»? Почему его отец, пальца которого они все здесь не стоят, должен перед ними оправдываться, что его бесценный отпрыск, дескать, ещё очень молод и многого не понимает (это он-то не понимает, с его-то образованием)? Он не выдержал, прервал эти унизительные извинения и заявил, что сам, хвала разуму, в состоянии отвечать за свои слова. А если мы все будем только кланяться и поддакивать каждому слову королевы, что пользы было (рискуя, кстати, жизнью, но это так, мелочи) высаживаться на том берегу Риверсоул? Да не хочет тут никто ничего понимать, ни она, ни король, ни все эти придворные льстецы! Неужели вы не чувствуете, с каким пренебрежением они на нас смотрят?.. – Раньше вечера я не дам вам ответа, господин советник. Это ваш сын? – уже начавшая седеть женщина в чёрной мантии с кровавым подбоем бросает в его сторону чуть брезгливый взгляд, как на неведомого зверька. – Ну, если бы он приехал в одиночку, я могла бы подумать, что в Альтергроу питаются этой вашей смесью селитры, угля и серы. Велите же ему прогуляться хотя бы до большого фонтана, а то как бы мальчонка не вспыхнул – совсем как ваше оружие в Долине. Подобные приглашения, увы, отказа не предполагают. Оставим в покое тошнотворное «мальчонка» (себя Реймунд считал, конечно, уже взрослым и солидным мужчиной и перед каждой отражательной поверхностью разглядывал свою мужественную физиономию и с гордостью поглаживал едва пробивающиеся усики), но выгонять? За что? Он даже сказать ничего не успел. И что прикажете ему делать? Бросать камушки в фонтан, пока там решается судьба его страны? Он, конечно, не встречал ещё таких отвратительно-высокомерных королев, как эта Маргарет, но в одном она права – останься он на минуту дольше, наверное, действительно рванул бы как подожжённый порох. От всего сразу. От бесхребетности посланника, молчаливого поддакивания двух поверенных и бессилия отца что-то изменить. Драяды не захотят вести дел с теми, кого в глаза и за глаза называют «бездушными» и кому накрывают за столом прибор в последнюю очередь. Кажется, чтоб заметить это, достаточно быть просто не совсем полоумным. – Вы не должны здесь чистить такие вещи. Вода в фонтане прозрачная, как слеза, а вы хотите всю её загрязнить, – прерывает его раздумья тонкий, но строгий голос. Кажется, последний раз подобным образом с ним разговаривали десять или двенадцать лет назад, когда он подпалил деревянный пол и чуть не остался без глаза, набивая гильзу собственноручно изготовленной смесью для фейерверка. Сейчас он всего лишь ополаскивал под струёй фляжку – в ней даже налито было не вино, а всего лишь вода. Словом, нынешнее его преступление выглядело на фоне воспоминаний такой ерундой, что только правила хорошего тона не позволили Реймунду прикинуться глухим. Правда, правилами хорошего тона ему совсем не запрещалось вместо ответа наклониться к бесценному фонтану и умыть лицо, лишь после этого соизволив развернуться на голос. – Я сделала замечание даже Его Высочеству, когда он хотел вымыть в ней яблоки из дворцового сада, и он сразу понял, что так нельзя, хотя ему всего три года. А вам, похоже, уже глубоко за двадцать, а вашим воспитанием так никто и не занялся. Если бы в подобном тоне к нему обратился мужчина, скорее всего, его ждала бы в ответ какая-то грубость, вероятно, даже не остроумная. Словами не передать, как его раздражает эта чисто драядская привычка смотреть на них так, словно они только что выбрались откуда-нибудь из выгребной ямы и пачкают их прекрасную природу одним своим дыханием. Но голос принадлежал женщине, поэтому он… ну, хотя бы попытается сделать вид, что ему не совсем наплевать? Настойчивая драядка при ближайшем рассмотрении оказалась такой, что можно было даже не оборачиваться. Во-первых, где-то одних с ним лет – значит, обойдётся и без поклона, одним кивком. Во вторых – по всем меркам не из вельможных. Вместо прихотливой причёски, которыми так чванятся местные дамы – гладко расчёсанные волосы, лишь на самых концах чуть подкрученные – похожи на латунные ленты или в лучшем случае на бронзу. Не на червонное золото уж точно. Почти не расшитое платье, даже пояс отделан самым простым узором. Из украшений – одно жиденькое колечко. Одним словом, смотреть тут не на что, чья-нибудь, наверное, камеристка или горничная. Хотя так его отчитывает… Разговорчивая. Это не комплимент, если что. – Что же вы сразу не сказали? – с видимым равнодушием смахнул каплю воды с подбородка. – А я ещё и умыться из этого драгоценного фонтана успел, вот досада-то… Теперь его только засыпать и остаётся. Да поскорей бы – ещё какой уважаемый драяд жажду утолить пожелает, а здесь уже вода рукой человека отравлена – бегите же скорее, хоть распорядитесь к нему часового с ружьём приставить, а то ведь и правду кто сдуру напьётся да окочурится. С такой искренней, заразительной весёлостью смеяться над своими шутками могут только очень молодые люди, которые, как шиповник, цепляют колючками каждого, кто пройдёт мимо, и им нельзя не простить только за то, что им так весело, так безоглядно весело, как может быть только на рассвете жизни. Драядка нервно сцепляет пальцы дрогнувших рук, не в силах поднять глаза. Она ничего здесь не значит, ничего не вправе решать, всякий в этом дворце может отдавать ей распоряжения – но так обезоруживающе-издевательски над ней не насмехались никогда. Зажмурившись в бессилии, она не имеет права даже уйти – это было бы невежливо – и вынужденно слушает, слушает его смех… Небрежный, заливчатый, с каким-то приятным рокотком в голосе, упивающийся собственным остроумием. Сбить бы эту уверенность, поставить этих людишек на место, чтобы помнили, где находятся – ух!.. Как нестерпимо хочется… и как же страшно. Страшно не наказание, нет – страшно докоснуться, как до паука-каракурта, хотя б даже для того, чтоб столкнуть его в этот фонтан. Ну же, решайся, Жозефина. Сейчас или… они начнут вот так же хозяйничать во всей Долине!.. Во дворец её взяли в семнадцатилетнем возрасте, сразу же приставив к бледному, болезненному ребёнку, к которому проявляет хоть какой-то интерес лишь отец. Словно в насмешку, король Бартелот высок, широкоплеч и силён как медведь – бедняжке не в шутку делается жутко, когда он поднимает сына на вытянутой ладони и держит так сколько угодно времени. Почти все в этом замке сильнее её, и разве может, разве имеет она право ощущать в руках какую-то силу, когда этими самыми руками она обнимает хрупкого, словно первый пробивающийся из-под заснеженной земли цветок, мальчика, подтыкает на ночь покрывало в его постели и чешет снежно-белые волосы? Неотступный, панический страх причинить кому-то боль сковывает решимость юной наставницы, и, всё-таки не выдерживая, она с усилием подаётся вперёд, толкая альтергроузского наглеца. – А добиться-то вы чего хотели, красавица? По драядским меркам, конечно, жгуче-чёрный цвет волос может быть только следствием ужасающей копоти в воздухе и таким же признаком нездоровья, как сероватый цвет лица без намёка на румянец, но, даже толкнув незваного гостя почти со всей силы (со всей не смогла – побоялась, чтоб не расшиб голову при падении) она вынуждает его разве что с усилием упереться ладонью в борт фонтана, но никак не упасть, зато сама она едва не теряет равновесие и не падает только оттого, что ей не под силу сдвинуть с места своего недруга. От неловкости ситуации брезгливо отстраняется, не зная, куда девать руки. Хуже не придумаешь. Мерзкие людишки. Ничего нет хуже, чем попытаться справедливо наказать кого-то и потерпеть сокрушительное поражение. – Кого бы вы ни толкали, – между тем продолжает тот почти участливо, – никогда не бейте вот так с размаху. Вы его по груди больше похлопаете, чем причините вред – да и ему только плечом дёрнуть в сторону, чтоб увернуться. Толкать нужно вот так, – кровь бросилась в лицо драядки – он перехватил её запястья – той самой человеческой рукой – даже без перчатки. Теперь, чтоб отмыться от такого позора, ей придётся семь раз переменить воду и извести пуд мыла. Честно говоря, она предпочла бы, чтоб ей велели принести в платочке живого скорпиона, а уж когда он распрямил ей ладони и переложил к себе на грудь, рванулась из его рук с таким отчаянным и жалобным вскриком, что нужно было обладать поистине людской чёрствостью, чтоб удержать её. – Ну, что трепещете-то так? – не съем, чай. Смотрите, сила удара должна идти не от плеча, а от кисти, – поочерёдно дотрагивается, но уже мягче, осторожнее, – тогда противник не успеет приготовиться. И не бейте со всей силы – приберегите её, когда опустите на него всю руку целиком. Да не бойтесь вы его, не жаровня ведь, не обожжёт. Только не резко, а постепенно, вот так, ну!.. Не зная, почему с такой точностью следует его словам, драядка, преодолев отвращение, упёрлась обеими ладонями ему в грудь, приналегла и оттолкнула с непривычной для себя силой. То ли его наставления действительно работали, то ли ей самой страшно хотелось поквитаться, но воодушевлённо-взволнованное «Раздери меня Тар!» ясно выдавало, что оказаться на земле в планы Реймунда явно не входило. Судьба отвела на торжество нянюшки юного принца, впрочем, не более нескольких секунд. Под конец этих нескольких секунд её даже охватили сомнения, не слишком ли жестоко она поступила с этим чужаком, чтоб его солнце выжгло. Вдруг сам встать не сможет? А вдруг… вдруг ему взаправду больно? Виновата во всём, Тара ей в ребро, конечно, Маргарет. Если б не она, он, ясное дело, вскочил бы, а не вытряхивал сейчас пыль из волос. Что смешного-то? Сколько ещё раз за сегодня он поймает страдальческий взгляд отца, в очередной раз усомнившегося в верности решения взять это божье наказание (а если бога нет, то кому можно предъявить счёт за несносный характер единственного сына?) с собой? – Жозефина! Наконец-то, никого не дозовёшься, – любой из альтергроузцев, увидев издали госпожу Цецилию, непременно бы предположил, что в глаз у неё вмонтирована подзорная труба, но при драядском дворе о зоркости смотрительницы замка уже ходили легенды. С расстояния в пару сотен локтей она тотчас же безошибочно выхватила взглядом платье Жозефины цвета мха среди всей зелени сада, а уж о звучности голоса госпожи Цецелии были осведомлены даже лягушки из королевского пруда. – За комнатами для посланника тоже я проследить должна? Все как с ума спрыгнули, кружатся вокруг этой телеги без лошадей. – Парового самохода, тётушка, – с безучастным выражением поправил Реймунд, покусывая сорванную травинку. Заметила она его только после того, как он подал голос. – Хотя за этот день вы уже тридцать первая, кто его так назвал. Меньше всего на свете Цецелия Бельроз ожидала увидеть здесь человека, который, к тому же, тут же полез набиваться к ней – почтеннейшей драядке с безупречной родословной – в племянники. На тот промежуток времени, который измеряется в Долине морганием глаз, она даже замешкалась. – Вы… вы зачем здесь улеглись, м-молодой человек, и… и кто вообще дал вам право называть меня тётушкой? – Так не совсем, знаете ли, дурак, уж вижу, что не статс-дама, а надо ведь было к вам как-то обратиться, – он невозмутимо пожал плечами, точно в возлежании на земле нет ничего удивительного. – Да так, любопытно стало, чем у вас дорожки выкладывают – у госпожи Жозефины вот поинтересовался… никакого королевского приказа, надеюсь, не нарушаю? – Но Его Высочество там совсем один и… хорошо, хорошо, я прослежу за всем, позабочусь… чтобы всё… – скромно опустив голову, поспешила перебить Жозефина, только по своему ангельскому смирению устояв перед искушением пнуть его под бок. – Обязательно… я всё сделаю, Её Величество останутся довольны. Легко на этом свете быть сильным! Проводив рачительную смотрительницу замка взглядом, девушка поджала губы. Бегай теперь, смотри, чтоб в комнатах для этих людишек, Тар упаси, соринки какой не нашлось. А ведь принц там совсем один, ждёт обещанную сказку про волшебную траву, которая умеет петь, и полночную горлицу. Она могла бы, конечно, рассказать, что ей пришлось задержаться в другой стране, которая лежит далеко-далеко от заповедных лесов Долины, но про самоуверенных и упрямых альтергроузцев даже хорошей сказки не придумаешь. – Надеюсь, за фляжку мы с вами рассчитались, Жо-зе-фиииина, – прервал её мысли голос одного из этих последних. – Красиво звучит. Да, можно как-нибудь распорядиться, чтоб ужин подавали в покои советника – и чтоб свеч отпускали не по две, а ну хотя бы штук по шесть или семь? Отцу керосиновой лампы-то мало, а у вас ночью хоть совсем глаз выколи. «Отцу?..» Ей показалось, что она ослышалась. Гораздо лучше было бы, если б у неё просто зазвенело в ушах. Да, она бы оказалась в неловкой ситуации, но… святой Тар, не стала бы избивать сына королевского советника! Что теперь будет, её обвинят в покушении на убийство? Но если в покушении, это ещё не так страшно, а если… а если она только что развязала войну между Альтергроу и Долиной?.. Когда каждый день пытаешься развлечь воспитанника новой сказкой, поневоле начинаешь верить в самый невероятный исход событий! Он, конечно, заслужил, но… она тоже хороша – ну откуда им было узнать в этом Альтергроу, что такое чистая вода?.. – Извините, я думала, вы из прислу… что вы сопровождаете посланника, – Жозефина отвела взгляд и потупилась. Отвратительное чувство – просить прощения у человека, на которого злишься ещё больше, чем раньше, но происхождение даёт право его злопамятству сделаться местью. Не ей – а ненужному, одинокому ребёнку, который так страшно провинился перед родителями. Да, Лиам виноват. Он подвёл всех – престол, страну и собственную мать, родившись мальчиком. Он старается, как может, бедняжка, искупить вину, он хрупок и нежен, как самая изящная из принцесс, он так похож на Маргарет этой тонкостью черт и голубизной глаз, он никогда не кричит, не капризничает, как другие дети, и, кажется, понимает больше, чем положено знать в его возрасте, когда обвивает её шею своими крошечными ручками и сиротливо жмётся к плечу, но разве такое прощается? Она с вызовом, почти с ненавистью обернулась на шевельнувшего губами в подобии улыбки сынку влиятельного человека, чувствуя, как в глазах уже стоят слёзы. В мягко округлённых чертах его лица не было ничего жестокого или исступлённого, как должно быть у каждого уроженца Альтергроу (по крайней мере ей всегда думалось именно так), даже напротив, слишком отчётливо проступала какая-то украдчивая непринуждённость баловня судьбы, которому всё слишком легко сходит с рук. Она отдаёт маленькому принцу половину своей души, если не всю душу, он её любовь, её сокровище, её гордость – и её называют хорошей нянюшкой, а этому молодчику достаточно не растоптать чужую судьбу, чтоб заслужить звание добродетельного человека! – Господин, – она склонила голову, как утопающая, схватилась за его руку, впившись в неё ногтями от стыда и обиды за то что его придётся просить, – пожалуйста, не говорите, что… – нет, это невозможно!.. Невозможно же подвергать её такому унижению перед… перед этими! Она же никому, никогда за всю жизнь слова поперёк не сказала. Глухое, сдавленное рыдание вырвалось у неё из груди. Как же ей ненавистна эта жестокая, отвратительная, бездушная страна!.. Будьте вы все прокляты, зачем вы сюда приехали, вы всё, всё рушите… Ужасные… Вздрагивающие плечи, закрытое ладонями лицо, тяжело, словно с камнем на шее поникшая фигура – она так горько, едва слышно плачет, словно это не Лиам, а она – напуганная, потерявшаяся в лабиринте сада маленькая девочка. – Жозефина, – должно быть, в доверительном жесте, с каким он накрыл её ладонь, не было никакого намёка, но ей поневоле казалось, что он показывает свою расцарапанную руку. Хотя из-за кровоподтёков она выглядит даже какой-то более естественной, – раз уж мы в такой ситуации, давайте вот так с вами поступим – вы меня проводите и покажете, где нам всё-таки разместиться, ну и заодно объясните, кого там можно дёргать, если наш поверенный от подушки расчихается – на него иногда находит, он пух не переносит – а с остальным я сам разделаюсь, задерживать вас больше не буду. Чтобы отозваться на его предложение, нужно сначала прийти в себя, а у неё пока ещё не так, чтоб это получилось. Вместо понимания драядку всё ещё потряхивает не столько злость, сколько несправедливость, хотя ей уже не кажется, что он пачкает её своим касанием. Да и ей ведь ничего не стоит отодвинуться и высвободить руки, если ей станет неприятно. – Почему вы тогда здесь оказались? – вопрос непривычно для себя самой звучит устало и недоумевающе. – Вы должны были быть в тронном зале, а не… Для чего вы так поступаете? Для чего… издеваетесь?.. Неважно, что он подумает, если увидит её опухшее от слёз лицо, увидит это отчаяние (пускай – не ему платить по счетам, пусть хотя бы посмотрит, хоть раз в жизни – больше никто ведь не посмеет ему возразить, даже она сама), в котором недоверие мешается с желанием ошибиться насчёт людей. Ну что за больная натура у этих драяд, слова им не скажи. Всё он не так делает – говорит, рассуждает, смотрит, да даже дышит. Хотя похоже на то, что не ему одному достаётся. Девчонка-то, видать, совсем забитая. Ну чего его бояться, что он, аспид какой? Да нет, его она не боится. Вернее, боится, но не его, а его положения. Реймунд на собственной шкуре убедился, как быстро человек, который только что говорил тебе «здорóво, старик!», хлопнув по плечу так, что не захочешь, а пригнёшься, резко выпрямляется на стуле и складывает руки на коленях, стоит только где-нибудь обмолвиться и назвать господина советника папой. Почему-то с тобой сразу перестаёт быть интересно шутить про механических ворон, которых можно запускать (конечно, как только их изобретут), если срочно нужно будет своровать абрикосов из какого-нибудь драядского сада и обсуждать, что в профиль лицо Его Величества удивительным образом напоминает сплюснутый цилиндр. А вот при дворе – наоборот, не ставят его в грош, считая великовозрастным оболдуем, а уж с тех пор, как он примкнул к Братству Красной юбки, на него и вовсе махнули рукой. Откровенно говоря, отец и сюда-то его повёз только затем, чтоб Реймунд хоть немного посмотрел на дворцовые порядки, а не только на свободу слова. Насмотрелся уже, спасибо. А ведь какие глаза у этой драядки были… Пусти её на волю, она б ему голову об этот фонтан пробила. Порох, петарда, фейерверк!.. Вспыхнул на мгновение – и стих, обратился пеплом. Догадка так поразила его, что, при всей очевидности вопроса, ответил он не сразу: – Королева ваша выгнала – ну меня и досада взяла. Хотел кого-то зацепить. Знаю, глупо. Извините. Состоять в Братстве Красной юбки – и задирать беззащитную служанку! Позорище. Впрочем, не так, чтоб очень уж он её задирал, больше их порядки, чем её саму. К тому же, он извинился, сам предложил отпустить её к воспитаннику, в конце концов, такому маленькому ребёнку нужно внимание. Вполне достаточно, он пока ещё дворянин, к тому же, иноземец. Не слёзы ведь ей вытирать. А подумать – да, нужно. Он её рассердил, поэтому она загорелась. Окажется на его месте кто-то ещё – норов пообломают. – Сколько вам сейчас лет? Удивляется такому вопросу, пожимает плечами, даже замедляет шаг перед следующим пролётом лестницы. – Двадцать. Двадцать. Годком его помоложе. Ну вот ещё так пару лет – и отгорит весь фейерверк. Останется только запуганное, покорное существо. Не возразит больше никому, хотя б даже её и грозили прикончить на месте. Загубят, затюкают ни за что. Жалко. Драядку, и то жалко. У него-то за пару часов терпение лопнуло, а поживи-ка в этом осином гнезде всю жизнь. Придерживая длинные полы платья, юная наставница поднималась торопливо, даже перепрыгивала иногда ступеньку. Указать ему поскорее, куда их там засадят, и скорее к своему мальчику, он ведь её ждёт. Ой, да забирайте ради Тара ваше извинение, обиду ещё на вас держать, больно вы нужны. Вот она придёт, опустится возле него на колени, возьмёт поскорее на руки – и сердце её забьётся в упоении безудержной нежности, когда её ангел прижмётся к ней, от восторга прикрыв небесно-голубые глазки. Жозефина улыбнулась. Не уточнила, правда, что от предстоящего возвращения, а не нынешней прогулки. Эта последняя по мере приближения к нужной двери всё больше из катастрофы превращалась в досадное недоразумение. – Вон та, самая большая, должна быть для посланника, а из этих можете занять любую, они обе предназначены для двоих. Но, если будете писать поздно вечером, лучше эта, в ней светлее, – она пропустила своего спутника внутрь, но времени осмотреться дольше минуты не дала – их ведь никто за дверь не выставит, а она спешит. – Надеюсь, Ваша Милость останется довольна, – и скороговоркой прибавила, чтоб не показаться невоспитанной. – Вас ведь Ваша Милость нужно называть, правильно? – А без виноградной лозы в изголовье, как я понимаю, нельзя было, – вообще драядское пристанище ему не понравилось. Зачем-то свалили на пол с полдюжины подушек, у стола какое-то кресло – в таких только спать можно, а для работы стул нужен, а ещё лучше конторка. А с потолка что за корни свисают? Ах это люстра? Ну-ну. Но ведь не высказывать же, ему и так шикать не успевают. И какая, к Тару, «Ваша Милость»? Хуже драядского высокомерия может быть только драядское чинопочитание. Вероятно, поэтому он отозвался резче обычного. – Реймунд. Жозефина хлопнула дверью.***
Братство Красной юбки насчитывало около пятидесяти участников, считаясь собранием самых прогрессивных людей во всём Альтергроу. Само нахождение в братстве было таким же верным атрибутом прогрессивности, как окуляр для часовщика. Называлось оно в честь любимого наряда бессменного его лидера – рыжей, как лиса, дочки главы цеха оружейников. С пылающими почище жара в муфельной печи, вечно растрёпанными кудрями и необъятным бюстом, Матунетта считалась красавицей, и в перерывах между их учёными совещаниями и выдумыванием реформ одна смелее другой, проходившими обычно где-нибудь на чердаке или в давно не действующей ратуше, когда можно было пошутить и немного даже позлословить, с улицы частенько слышался её смех, похожий на грохот въезжающего в тоннель поезда. Ха-ха-ха! Следом подхватывали и другие, и вот уже стёкла в окнах дрожат от гула голосов полусотни реформаторов. ХА-ХА-ХА! Когда-нибудь они всё на свете переделают. Но пока их всплывающий в памяти смех – единственное, что хоть как-то сдерживает его человеческое, слишком человеческое сердце. Нет, если бы Реймунду доказали, что подобная операция точно безвредна, он не отказался бы вмонтировать себе в грудь маятник на его место. С маятником в груди не станешь ведь ни кипеть, ни пламенеть, даже если придётся слушать Его Королевское Величество Бартелота Белозоркого. Королева Маргарет великодушна и справедлива. Никто из драяд в этом ни на миг не усомнится. Даже презираемым ей людям она не скажет того, что думает о них, и Жозефина вряд ли ошибётся, посчитав, что эту почётную обязанность Её Величество передоверяет супругу. В его словах нет ни слова неправды – не вина ведь короля Долины, что люди глупы и беспомощны без плодов своего пытливого ума, что даже просто в темноте близорукие их глаза уже не видят, что они жалкие, бессильные изгнанники, вообразившие о себе невесть что. Её не допускают на подобные приёмы, но ей известно едва не каждое слово, проронённое королём – комнаты маленького принца (возможно, не без умысла) расположены в самой отдалённой части дворца – подальше от покоев всесильной матери, а даже скудного людского ума достанет сообразить, что толковать о правителях чужой стороны лучше там, где меньше слуг – и подальше от них самих. Прибывший ко двору посланник (мягкий, участливый баритон) не красноречив и не очень убедителен, но терпелив и покорно сносит пренебрежение короля и королевы. Первого поверенного почти не слышно, второй настаивает на инициативе – с позволения Его Величества, разумеется. Да, отослать депешей. А что в этом такого? Советник строг, рассудочен, и всегда оставляет последнее слово за собой, хотя и никогда не повышает голос. Его сын… его слышно лучше всех, с таким звоном отскакивает у него от стен негодование. – Не буду я молчать, его тон, его манера держаться, его слова – они меня бесят! Ничего о деле, ни одного звука – только и знает, как желчью захлёбываться. Жалкие пасынки природы! Что-то не вижу большой заслуги в том, чтоб сидеть на всём готовом и упрекать людей, которые возводили своё государство на голой земле. В чём я придираюсь, в чём? – докажите, что он прав, и я замолкну!.. Жалкие пасынки природы. Драядка повторила про себя несколько раз и вздрогнула всем телом. Это же про её мальчика, отвергнутого собственной матерью, которая лучше подарит свою ласку другому ребёнку (как она хвалила и гладила по голове ту смышлёную малышку! – дочь церемониймейстера, кажется, Мэри) и замечает его только когда он, бывало, расшалится, как всякое дитя. Это же про него. Воображение дорисовало остальное. Они… они такие же никому не нужные дети, которые пошли гулять и заблудились, но никто, никто не стал их искать, и они сначала бродили по чёрному лесу, совсем одни, под дождём и ветром, а потом, чтобы не замёрзнуть, натащили веток и построили себе укрытие. Вот так прошло много-много лет, и уже не хрупкие веточки, а стволы огромных деревьев, а потом и могучие валуны в их руках складывались в стены, но дети всегда остаются детьми, и они придумали себе сказку, что никуда они не терялись, а сами убежали из дома от злой мачехи, и они не просто хотят защититься от холода и ветра – они строят своё собственное королевство, в котором могут бегать и шуметь сколько угодно, и никто не может прийти к ним и отругать или уложить спать, и они очень счастливы, никогда никому ни за что не признаваясь, что совсем-совсем никто не поцелует их на ночь и не споёт им колыбельную. И от этой мысли отчего-то становилось так страшно, что ей самой стало холодно, словно ледяной мороз сжал ей сердце. Лишь трепетно приникнув губами к белоснежной макушке своего спящего ангела, она чувствует, как из сердца постепенно уходит тревога. Что бы с ней было, не будь в её жизни этого золотого мальчика?.. Обронённые королевской рукой зёрна упали на самую благодатную почву. Недоставало только случая, который бы позволил прорваться этим росткам из земли. Нельзя сказать, чтобы с Реймундом они совсем не встречались. Чаще всего даже не встречались, а сталкивались, спеша куда-то ещё, но останавливались, чтоб перекинуться парой слов. Дольше, чем на минуту, заботливая нянюшка не задерживалась. Кроме одного раза. Который стал тем самым случаем. Уже набивший оскомину поворот у покоев гостей из Альтергроу. Настежь распахнутая дверь, чуть не задевшая её и сердито-раздосадованное «Ты позоришь меня!» вслед исчезающей фигуре молодого человека. Ей всё стало ясно безо всяких расспросов по одной вспышке света, упавшей ему на лицо. При всей своей неприязни к людям, Жозефина догадывалась, что и у них есть какие-то чувства, что и они умеют тосковать и даже оплакивать свои прегрешения (очень, очень многочисленные), но увидеть в слезах Реймунда… Не рассуждая ни мгновения, она развернулась от него, толкнула дверь и скрылась в покоях советника, не остановившись, чтоб ни задержать, ни заговорить с его сыном – как-то инстинктивно ощутила, что не в людском обычае сопереживать – а ведь это удавалось ей лучше всего на свете. Жозефина! Стой, да куда же ты?.. Вот же! Влетела уже, и не выведешь. Чего ей? Отец сейчас так разозлён… выгонит же, ну! В узкой освещённой полоске пространства комнаты выделялся тёмный силуэт её платья. Обрывки фраз не складываются во что-то связное – «всего лишь драядка… что вы чувствуете… сколько есть сил… обесценивает… но это не так… всей душой…». С досадой упрямец отпрянул от двери. Да не существует никакой души, это всё драядские сказки! И почему отец до сих её слушает и не прерывает? Я, значит, его позорю, ему стыдно, что королева интересуется – отчего это его сынок сегодня ни о чём не высказывается и ни с чем не спорит, так непривычно! – а эту прислужницу, выходит, терпит. – Ведь даже Её Величество чувствуют это, и совсем не сердятся, – продолжала между тем Жозефина. Если бы она осмелилась поднять ресницы и взглянуть в лицо хозяину покоев, могла бы увидеть, что старый советник чуть заметно качнул головой. – Ведь это замечательное качество, готовность вступиться за свою страну – вот Его Высочество – они совсем ещё маленькие, но им уже интересно послушать про мудрую королеву Эвсебию, которая правила так давно – это при ней возвели мост через Риверсоул – разве это стыдно, Ваша Милость? – равнодушие в тысячу раз хуже. Ведь он очень старается, очень переживает, что вы скажете, поддержите ли. А в Долине вокруг все чужие лица, если не у вас, где ему искать опоры? – сначала желая лишь усмирить бурю, Жозефина увлеклась, оживилась, даже на щеках у неё вспыхнул румянец – всякий раз, как ей случалось за кого-то вступаться. Чаще, конечно, за провинившуюся горничную, но никак не за родовитую особу, тем более за мужчину. – А ваши слова значат для него так много, что… – Ну-ну, будет, – жестом прервал её уже наполовину седой человек, наделённый властью прерывать любые рассуждения. Морщины так глубоко прорезали его высокий лоб, что казались высеченными из камня самым тяжёлым резцом. – Будет вам. Заступаетесь ещё за этого казуиста. Неодобрение отчётливо горчило в тоне советника, но под этой чисто людской желчью сквозь кроткую, чуть огорчённую иронию просвечивала такая любовь к сыну, какая не снилась Их Величествам даже вместе взятым. Вторжение Жозефины не подтолкнуло, а лишь подбавило скромную лепту к его решимости, но видеть такое заступничество даже от драядки было бальзамом на душу старика. Ей следовало бы, наверное, уйти – такие разговоры не для чужих глаз, но, отступив и дав ему пройти к двери, Жозефина выскользнула следом, оказавшись на достаточно почтительном расстоянии, чтоб остаться незаметной, но не настолько отдалённом, чтоб не иметь возможности смотреть, как поседевший мужчина приближается к расстраивающему свои раны в полумраке сыну, ещё не успевшему по-настоящему возмужать и слишком занятому своими обидами, чтоб обернуться на звук шагов, как-то деликатно, почти просяще дотрагивается до его руки, и в чём-то убеждает его, а тот сначала брезгливо топорщит плечами, дёргается, пытается, кажется, спорить, как вдруг с плачем бросается в объятия отца и в раскаянии целует его руки. И этот влиятельный старик не пеняет ему ни на задиристый нрав, ни на то, что сыну уже немало лет, а сам же утешает его. Мог бы её мальчик, если б был сейчас взрослым, ждать такой же сердечности от родителей – или его чувства важны только тебе, Жозефина? Ладно, можешь не отвечать. На закате дня, заметив её в парадной анфиладе залов, он извинился перед выговаривающим ему что-то местным сановником, нагнал её и впервые почтительно, проникновенно склонился в поклоне. С этого времени они виделись уже при всяком удобном случае, и часто Жозефине случалось, не сводя глаз с играющего в саду принца, украдкой опускать кончики пальцев в ладонь развлекавшего её историями Реймунда. Без историй у него не обходился редкий день, число действующих лиц в которых превосходило население среднего города, так что она постоянно путалась, кто в них с кем выпил и подрался и кто за кем ухаживал, но слушать их было интересно. Так интересно, что, когда восьмилетний Берт (любимец всего дворца, паинька в присутствии королевы и сорванец во всё остальное время суток) выпросил у «дорогой сестрицы Маргарет» разрешение докрасить вместе с Лиамом бурное море на стене его спальни, которую он почему-то называл мастерской (рисовать так много волн одной синей краской в одиночку слишком скучно, поэтому бурное море стояло недокрашенным вот уже третий месяц, что, конечно, никуда не годилось), она сама пришла к своему альтергроузскому другу и, краснея, спросила, не найдётся ли у него немного времени побыть с ней – по вечерам она боялась оставаться совсем одна, а прислуга не держала её, так близко стоящую к королевской семье, за свою и говорила с ней неохотно. Уже уходя, он пожелал ей доброй ночи, осторожно обнял за плечи и поцеловал в голову, а она прильнула к нему спиной безо всякой задней мысли. Промелькнувшая симпатия друг к другу совсем не означала такого же снисхождения к чужой стороне – она так же морщилась от одного воспоминания о задымлённом небе над Альтергроу, старалась не обращать внимания, когда он бранит их порядки и выговаривает, что дворец слишком зелен и дурно освещён и не подпускала к Лиаму, напоминая, что принц слабого здоровья, и присутствие человека может дурно на него повлиять, а он всякий раз нахваливал, что у неё такие маленькие, аккуратные ушки – «почти как людские», будто себя самого пытался в этом уверить, и скучающе отводил взгляд, когда она рассказывала, что оплетающий колонны дворца плющ символизирует бессмертие природы, завершая строками из какой-то драядской легенды. Порой Жозефина поражалась несвойственной ей в жизни разговорчивости – ей хотелось, чтоб Его Высочество выросли образованным драядским принцем, но не хотелось слишком утомлять его трудным учением, а принц ещё очень юн, чтоб учиться, и никто-никто в целом свете не знает, как она старалась и сколько всего узнала из королевской библиотеки. После смерти матери оставленная на воспитании во дворце, она почти не покидала его пределов и, не имея ни одного знакомого, которому была бы интересна, не знала ничего, кроме того, что пишут в книгах. Просиживающий за работой в архиве не больше трёх-четырёх часов (по отцовскому настоянию и ровно до тех пор, пока звон карманных часов не возвращал ему свободу) и весь остальной день проводивший в компании целой армии приятелей, в любое время дня и ночи готовой сорваться с места ради какой-нибудь авантюры, Реймунд казался ей существом не то, что из другого мира, а едва ли не выходцем из какого-то параллельного измерения. Она сама диву давалась, как начала доверять ему так скоро – почти сразу после того, как это стало его привычкой. А может быть, дело в годах, ведь кто не был доверчив в юности? Несколько месяцев спустя, во время второго визита гостей из Альтергроу, принц был болен (медики говорили, что у Лиама слабое сердце, для которого всякое переутомление или слишком сильное потрясение может стать последним) и почти не вставал. Она уже не отходила от своего мальчика, но нередко в саду, куда его выносили на постели, чтоб свежий воздух и аромат редких трав укрепил его здоровье, и Жозефина развлекала своего любимца новой историей о пастушке королевских мышей ростом с мизинец, у которого была волшебная дудочка и семимильные деревянные башмаки и злобном великане, который задумал выстроить замок в стране облаков, неосторожный хруст ветки или уже неразличимый для привычных к нему людей тонкий запах дыма выдавал ей притаившегося за кустами кавалера. Когда она прошла мимо, привлечённая каким-то шумом, он так поспешил уткнуться в книгу, что его учёный ум не успел предупредить неловкости момента – даже самый ярый ненавистник Альтергроу не отказал бы людям в уме настолько, чтоб читать вверх ногами. Но в следующий раз она рассказывала сказку уже погромче. Конечно, он взрослый и солидный мужчина. Ну просто не его же вина, что у некоторых драядок такой мелодичный голос? Нет, погоди, а как великану удалось влезть в семимильные башмаки? А, ну если они волшебные, тогда ладно. – Ты без малого не ухаживаешь за этой маленькой наставницей, – как бы невзначай бросил советник где-то между замечанием об опубликованных в газете чертежах нового аэростата и сетованием на поистине колоссальное упрямство Бартелота. Вот разве что поведение наследника по сравнению с прошлым визитом безупречно – за целый день всего четыре замечания! – Скажи, тебе она понравилась? Вся молодёжь убеждена, что их никто не понимает – это какая-то повальная болезнь их возраста – и у самих же всё на лице написано. Реймунд был не хуже других – вспыхнул так натурально, что мог дальше ничего и не объяснять: – Папа, как ты не понимаешь, она случайно со мной пересеклась. Ну да, проводил. Но те книги были довольно увесистыми, не мог же я позволить молодой девушке нести такую тяжесть. – А вчера она случайно дунула тебе в лицо одуванчиком, когда убегала от тебя в кипарисовой аллее, – отцу очень хотелось придать голосу побольше строгости, но как же сердиться на детей, когда им весело? – По моим часам было около полуночи, а вас слышно с третьего этажа. Тот не захотел отвечать, чтоб не покраснеть ещё больше. По всем признакам он не был влюблён – в присутствии предмета сердечной страсти голос у него не дрожал, лоб испариной не покрывался и шнуровка манжетов сама собой не развязывалась, но, просидев как-то дома пару дней с ангиной, от скуки он изрисовал всё окно вензелем «Ж. С.», водя пальцем по стеклу, что выглядело слишком неоднозначно из-за случайно встреченной полгода назад девушки. – Меня передёргивает от мысли, что Жозефина будет самой нежной женой и матерью, но достанется не мне, – и это после того, как они «случайно пересеклись»! То-то он всё в толк не мог взять, с чего мальчик так умолял взять его в ненавистную Долину. – Я не могу тебе запретить, конечно, сынок, – по мнению ровно половины господ при их дворе, советник слишком миндальничает со своим дебоширом, которому давно бы следовало намылить шею, и чуть ли не боится его рассердить, но ведь это справедливо – жена души не чает в Розалинде, наряжает её как принцессу и пылинке на неё упасть не даёт, ну так неужели он меньше сестры заслуживает родительской ласки? Остановившись за спиной у сына, советник прикрыл крышку портсигара раньше, чем тот успел до него дотянуться. – Достаточно, ты мне обещал, что не будешь к этому приучаться. Больше того, я и не хочу тебе запрещать, ты уже взрослый. Просто хочу напомнить. Ты не можешь принадлежать только себе, Реймунд. Вспомни, кем ты должен стать. Воплощённым разумом, высшим проявлением закона и порядка при дворе. И если короли имеют право на слабости, ты не имеешь права не быть безупречным. Поверь, сынок, даже в нашей стране дворец – это… не то место, где можно простить уязвимость. Осторожно взывая к голосу рассудка, старый советник и сам чувствовал себя неуютно. Насколько он мог судить, эта Жозефина была действительно хорошей, ласковой девушкой, которая могла бы смягчить его норов, и жалко было вмешиваться, но если не сейчас, то дальше будет ещё тяжелее. Маятник, маятник… Как было бы легче, если бы ритм его жизни отмерял он, а не это бестолковое сердце, которое только и умеет, что сбивать его с пути. Он с досадой отмахнулся. – Когда это ещё будет, отец! – ну зачем напоминать ему о том, о чём так неприятно думать? – Я не хочу, понимаешь, я всё равно никогда не буду таким умным, как ты, – не стоило, не стоило так говорить, папа всегда огорчается, когда он признаётся, что совсем не желает делаться советником. Он ведь уже не дитя, и давно понимает, что «воплощённый разум» – это такое слабенькое утешение после того, как Его Величество заявляют, что примут к сведению, а потом в очередной раз торжественно садятся в лужу, потому что в голове у Их Величества, видите ли, достаточно собственных мыслей, чтоб прислушиваться к советнику. Самая неблагодарная должность на свете, а Реймунд, к тому же, находился ещё в том самоотверженном возрасте, когда не хотеть сжечь себя на костре во имя человечества считается низким поступком. – Если даже тебя король не слушает, то меня… Повисло неловкое молчание. Щадя его чувства, отец не стал упоминать о самых болезненных последствиях связи людей с драядами – всё равно он не сможет понять, что значит быть изгоем даже для своей семьи. Может быть, не будь у короля Долины такого несдержанного языка, ты б так и не ведал, что тебя можно не любить, мальчик мой. – Она знает? – Знает о чём, папа?.. Нет, нет, что ты, этого я не могу. Она же… нет, ни за что, я только выставлю себя на посмешище. – Но будешь страдать, если её внимания удостоится кто-то другой. Реймунд, нельзя на ночь глядя назначать девушке свидание, а потом притворяться, что ничего не происходит, потому что у тебя не хватает смелости, – в голосе отца впервые мелькнуло недовольство, – Я понимаю, ты не хочешь ничего дурного, но так непорядочно поступать по отношению к ней. – Ты хочешь, чтоб я объяснился… и добавил, что у этого всего не может быть будущего? Ты учишь меня жестокости, отец. – Я учу тебя не принимать поспешных решений и быть правдивым человеком, а это не всегда легко и приятно. Опасения Реймунда сбылись ещё больше, чем он полагал. Всю ночь провспоминав всё, что он когда-либо читал и слышал про любовь, подбирая самые изысканные выражения и самые проникновенные признания, на следующий день, примчавшись к своей Семирамиде, он сначала ошарашил её признанием, что должен ей что-то сказать, потом с перепугу начал заикаться и под конец, отчаявшись, заявил «Ну ты слишком красивая, понимаешь?.. Да не знаю я, как это делается, но только пускай меня почитают за грязного изгоя в городских трущобах и пусть я сдохну как подлое отребье, если когда-нибудь забуду тебя». Не будь у Жозефины любящего сердца, она бы, пожалуй, искренне посмеялась его объяснению. Мельком заглянула в зеркальные створки дверей – вот только кожа на щеках немного пообветрилась и уголки глаз бы чуть-чуть подвести – а так ведь и впрямь хороша, будто цвет вишнёвого дерева в мае. Может быть, тогда оба ещё в глубине души верили, что всё обойдётся невинной шуткой и чувство, обдув их летним ветерком, отхлынет так же легко, оставив после себя лишь приятное воспоминание. В первый раз провожала она его с улыбкой, ласково потрепав по щеке. Во второй поднималась на цыпочки, чтоб поцеловать. В третий погладила по спине и отвернулась, поднеся платок к глазам. В четвёртый плакала навзрыд. В четвёртый над ними первый раз пробил колокол.***
Сейчас, уже много-много лет спустя, она по-прежнему спрашивает себя – почему именно в ту ночь? В ту единственную ночь, когда надежда, что все, кто жил прежде нас, не мог ничего поделать из-за собственной глупости и упрямства, но мы – мы совсем не таковы, и власть предрассудков только оскорбляет нас – когда эта вдохновенная чушь, в которую так сладко верить молодым душам, согревала их блаженством веры и лихорадкой сладкой истомы, почему в ту самую ночь она не осталась возле Лиама, когда… На рассвете она осторожно провела кончиками пальцев по щеке и коснулась темени спящего Реймунда. В садовой беседке с утра было прохладно, но по свойственному людям легкомыслию он не задумался, что их встреча может зайти глубоко за ночь, и выбежал к ней просто так, без редингота, накидки и даже без сюртука, и она накрыла его своим платьем, оставшись в одной сорочке, только закутавшись оставленной старой привратницей шалью. Сегодня она в первый раз видела, каковы они, люди, когда их сморит сон, и эта мысль радовала и чуть смешила её. Драяды спят очень чутко – малейший шорох – и вот уже напряжённо дёрнулось острое ухо и перевернулось в удобную позу гибкое, как у лесных зверей, тело. Люди спят безо всякой защиты, ничего не чувствуя, так же наивно, как верят в то, что ни на земле, ни на небе нет ничего непостижимого их разуму, верят, что нависающая опасность согласится любезно подождать их пробуждения. Даже сейчас, когда она осторожно трогает его и гладит по волосам, он не открывает глаз, пока, уже тревожась, она не принимается тормошить и звать по имени. – Вставай, вставай, а то нас хватятся, – великий Тар, кто бы раньше сказал ей, что к человеку можно прикасаться с такой растроганной нежностью, так вкрадчиво ворошить двумя пальцами его недавно отпущенные бакенбарды, так едва-едва ощутимо щекотать подбородок кончиками ногтей. Как все застигнутые врасплох и пытающиеся не подавать виду люди, Реймунд, едва прогнав с глаз сонную пелену, тут же начал с откровенного вранья: – Да, да, я уже давно не сплю, – и поэтому сейчас торопливо растирает кулаком лицо и не сразу успевает сообразить, что укрывался её платьем. – Погоди, а как ты… как же это, выходит, я тебя ограбил?.. То утро Жозефина запомнила почти по минутам. Как он помогал ей одеваться, как послушно отворачивался, когда она просила, не доказывая, что уже мог бы этого не делать, как, дразня её, нарочно зачерпывал у фонтана полные пригоршни воды, поливая себе в лицо и на плечи, чтоб взбодриться и в то же время рассказывая, как подаётся горячая вода в их хвалёном Альтергроу – как-то остановился вдруг, посмотрел на неё искоса, чуть помедлил, но всё-таки спросил, не хотела бы она как-нибудь увидеть своими глазами – она не дала ему даже договорить – ну как он может такое спрашивать, у неё же её драгоценный мальчик (как ни старалась Жозефина пореже упоминать при нём о принце, чуть не каждые четверть часа у неё проскакивало «а вот у Его Высочества…», «и в этот же день Его Высочество…»), как, побоявшись, чтоб он не обиделся, забралась коленями на скамейку и принялась нашёптывать ему какие-то милые пустяки, тут же, на месте пришедшие ей в голову. Потом их шалости прервали какие-то крики со стороны дворцового флигеля, а, когда на аллее, ведущей к их беседке, показалась фигура кого-то из гвардейцев, предчувствуя неладное, он выскочил ему навстречу, по людскому обыкновению нащупывая рукоять пистолета… – Король Бартелот умер, – только успел он проговорить, вернувшись в ужасной поспешности, едва переводя сбившееся от бега дыхание. – Сегодня ночью. Сам того не желая, он сказал так же, как следом повторила сотня других голосов – своих, драядских, оскорбившихся бы даже намёком, что они якобы вторят человеку: король Бартелот умер. И лишь для неё – остановилось сердце у единственного, кто был добр к Лиаму. Она глухо, надрывно вскрикнула и, не помня себя, побежала в сторону дворца, где так вероломно покинула его. Руки великой королевы по-прежнему держат бразды правления – а её сын остался совсем один. И в эту ночь, когда она была нужна ему рядом, как никогда – она бросила больного, беззащитного ребёнка, чтоб отдаться мужчине! Чтоб вернуть эту последнюю ночь жизни его отцу, дать ему умереть вчера или завтра – но только не сегодня – она бы согласилась провести всю жизнь на коленях, вымаливая прощение у своего мальчика, который, едва открыв глазки, с детской безмятежностью бросается к ней и целует щёки, гадкой, отвратительной, так подло предавшей его преступницы. Эта Жозефина сущая чудачка – покойник за шесть лет не сказал ей больше десятка слов, а она убивается по нему так, как будто хоронит десятерых мужей. Хорошая, старательная наставница для ребёнка, но такая непроходимая дурочка… Как ни зла Маргарет, на неё не выходит даже сердиться. Не она ведь виновата, что так глупа и простодушна. А вот Бартелот… он оскорбил её по-настоящему. Насмеялся над ней и над её короной. Что толку в его медвежьей силе и метании копья на всём скаку, когда из этого вышел тщедушный, хилый мальчишка? Умер, не оставив ей даже надежды на наследную принцессу – в сорок три года, от какой-то инфлюэнцы, добро бы ещё от тифа или чёрной оспы. Подлец. Явись он ей сейчас, Маргарет взяла бы грех на душу, чтоб убить его второй раз за всё горе, что он причинил престолу и ей. Но Бартелот сбежал от расправы, а гнев королевы не может рассеяться, как дым, не покарав никого за то, что покойник так позорно передоверил честь испытать на себе гнев его царственной супруги кому угодно. – … именно накануне вашего отъезда. Какое любопытное совпадение, – чеканит уже всё решивший и не терпящий возражений королевский голос, но пронзительные голубые глаза оглядывают каждую жертву с той стороны стола заседаний. Не так важно, кого, но кто-то должен ответить за всех. Напрашивается посланник, он заметнее других, и король Альтергроу не сможет просто так отмахнуться от обвинения, но посланник слишком мягкотел – начнёт просить, оправдываться… не хочется слушать этих ослиных речей. Разумеется, она лучше всех знает, что Бартелот умер назло ей, но при дворе ведь не ставят трагедии без виновников. – А вот ваш сын, господин советник… мне помнится, у него часто возникало желание оспаривать слова покойного короля. – Но Ваше Величество понимают, что это невозможно! Как я должен был пройти мимо стражи и… – Я с вашим отцом разговариваю, юноша, и я не давала вам слова. Советник – как разумный государственный муж, вы понимаете, конечно, что волнения вокруг трона начинаются именно с этого и подают дурной пример аристократии. В свою очередь, истинные приверженцы власти смогут иметь все основания усомниться в правителе, почитающим такие инциденты за безделицу и даже заподозрить в преступном потворстве замыслам чужого государства. Со стороны короля Альтергроу не могу похвалить его за предложение дипломатической связи, как вы утверждаете, однако не исключив возможности подобного разлада в рядах союзников. Увы, досмотреть до конца, как будут разбираться с ним свои же после этого заседания, не получится. Это могло бы хоть немного утешить её. Жаль, конечно, мальчонку – у него такое лицо, как будто сейчас заплачет – но для показательной порки натура самая подходящая. К тому же, он её раздражал ещё во время первого визита. Препротивный мальчишка! – Покойный король не успел высказать своей воли относительно условий договора между Долиной и Альтергроу, – продолжает меж тем королева, но буря в её голосе уже не рвёт с прежней силой – нет, она не ошиблась, когда говорила, что в Альтергроу, быть может, и любят отпускать бороду, но если б он сам стал человеком, это был бы безбородый, задиристый юнец, проучить которого под силу лишь степенной и мудрой женщине – матери большого семейства. А юнцы тем и отличаются от мужчин, что их достаточно выдрать разок за уши, чтоб приструнить. – Три предыдущих ряда условий также выдвигались им, и, выполняя свой долг перед его тенью, я позволю воплотить в жизнь это соглашение… (надежда – такое вдохновенное слово, что даже людские лица способна преображать светлым чувством) … но исключительно для торговцев и не больше двух барок в год. Пребывание людей в Долине становится утомительным. Это значит… что отец всё-таки был прав? У них не может быть никакого будущего, что бы их ни связывало. И… они больше не… В молодости тяжело представить, что значит «никогда» – это слишком долгое время. Есть только «сейчас». А сейчас ему нужно идти прощаться. Немало пришлось побродить в поисках покоев принца, но усердие всегда вознаграждается в конце – дверь не была заперта, и он мог войти без стука. В нос сразу ударил запах каких-то лечебных трав, заставив его закашляться, и тихое, взволнованное «Кто там?», сказанное самым мелодичным голосом на свете, заставило его забыть обо всех злоключениях. На коленях Жозефина держала спящего мальчика лет шести-семи, кажется, ужасно уставшего — она по-прежнему поддерживала его спину одной рукой, пока его голова бессильно свесилась ей на грудь, другой то и дело прикладывала его маленькую ладонь к своей щеке, покрывая её поцелуями. Мальчик был весь белый-белый, точно молоко – Реймунд впервые так близко видел его, и невольно попятился, вспомнив её предостережения, что присутствие человека может ему повредить. Он взглянул на Жозефину – она казалась уже почти спокойной, только лицо у неё опухло от слёз. Почти… если можно было так сказать, держа на руках ребёнка, который слишком рано увидел то, чего ему не следовало видеть, которого пытаешься утешить, зная, что это горе останется неутешимым. Если бы Лиам кричал и плакал, как другие дети, разбивая кулаки в кровь и не чувствуя собственной боли, она испугалась бы сильнее, но знала бы, что делать. Она чувствовала себя такой же растерянной девочкой, которой никто не объяснял, что надо отвечать, когда он смотрит вот так тебе в глаза, как не должны ещё смотреть в его возрасте, и спрашивает «Жозефина, а почему Дороти плачет, что папа уехал в далёкое путешествие?». Если бы кто-то другой рассказал ему… если бы она могла только отдавать ему свою любовь, всю, без остатка, не омрачая его ещё слишком маленькое и хрупкое сердечко. Прижимаясь губами к темени маленького принца, она не может не продолжить – если бы он был нужен кому-то так же сильно, как ей. Ведь нельзя же забывать о существовании ребёнка, хотя бы родной матери, ведь это же невозможно, это несправедливо?.. Она ведь не может откреститься вот так, до конца, закутаться в свою величественную скорбь, как в мантию, словно покойный король унёс с собой всё, что делало её – хотя бы на несколько минут – кем-то ещё, кроме королевы? И чем дальше, тем больше Жозефина чувствовала, что на все вопросы ответ лишь один – нет. На плечи ему наброшен плащ-невидимка, как в той сказке, что ты рассказывала ему так давно. Тогда он смеялся и хлопал в ладоши, каждый раз прося поиграть с ним в невидимку, ещё не зная, что вероломная ткань закутает его навсегда. Теперь, когда король навеки сомкнул глаза, никто больше не заметит присутствия его сына. Можешь заняться этим, Жозефина, если так хочешь. Конечно, если найдёшь минутку в перерывах между твоими свиданиями. Она почти с испугом отшатнулась от Реймунда, выставив перед собой ладонь. Она отвечала ему безучастно, точно эхо («Я уезжаю» – «Уезжай», «И вернусь за тобой, я не оставлю тебя» – «Не возвращайся»), дичилась его как чужого, прикрывала от него Лиама, почти прогнала, не в силах смотреть на него как на свой неискупимый грех, а перед отплытием корабля прибежала на берег и упала к нему на грудь, точно его забирали у неё куда-то в геенну огненную (впрочем, это не такая уж и неправда), обнимая с таким исступлением, что, если б не предостерегающий жест отца, Реймунд схватил бы её в охапку и уволок на корабль посреди белого дня, не задумываясь о последствиях. Странное дело – в первые месяцы траура по покойному королю, когда все разговоры то и дело сводились к его фигуре, Жозефина едва ли могла сказать, что верна своему плану провести остаток жизни на коленях, искупая грех перед маленьким принцем. Нет, со своим ненаглядным мальчиком она не разлучалась ни на минуту, но часто бродила задумчивой, прислушивалась ко всем упоминаниям о людях и на страницах её дневника то и дело проглядывали невнятные обрывки фраз с каким-то постоянно упоминаемым сочетанием букв «Рмд», иногда в обрамлении одних разбросанных по строке тире вперемешку с восклицательными знаками. Но время шло, и Жозефина, наконец, успокоилась. Нагрянувшая во дворец целая процессия молодых и уже не очень дворян не занимала её, и даже чаще других обращавшего на себя внимание поместного аристократа с глубокими, как море, голубыми глазами – по слухам, Маргарет очень его отличала – она едва ли замечала, даже не с первого и не со второго раза запомнив его очень короткое имя. Преисполненный амбиций, деятельный, выделявшийся почти не по-драядски пытливым умом, Винс как-то пришёлся к начавшему оправляться после смерти прошлого короля двору и, если не понравился, то, во всяком случае, сумел запомниться Маргарет. На Лиама он не обращал никакого внимания, зато королева с его появлением как-то расцвела и даже подобрела, пока однажды Жозефина, рассказывая о занятиях воспитанника (под влиянием ли Берта или по собственному интересу, но ему нравилось чертить углём и сангиной по бумаге и подолгу пропадать в дворцовой галерее), не обратила внимание, что, слушая, Маргарет прежде всегда складывала руки за спиной, а не сплетала запястья у талии. – Я назову её Орианой, и в Долине никогда не зайдёт сияние её славы, – словно невзначай опустила Маргарет, улыбнувшись своим мыслям. – Кого, Ваше Величество? – Принцессу, которая появится на свет к началу зимы. Да, ты можешь обрадовать Лиама – теперь ему будет, с кем играть. Скоро у него появится сестрёнка. «Значит, в заботе о новой семье перестанет даже расспрашивать, что он узнал и чему научился», – про себя отмечает Жозефина, но от этой мысли ей уже не грустно и не весело – просто привыкла. Он тоже. Водя прозрачным белым пальчиком по книге, Лиам читает ей вслух, пока она завивает ему кудри. Вот драгоценность, которую никто не сможет у него забрать. А у Берта таких нет – в весёлую минуту она даже иногда позволяет себе слегка подразнивать всеобщего любимца. И даже ей иногда кажется, что она вполне счастлива – особенно когда у её счастья получается что-то сложное, и он спешит делиться с ней своей радостью. Вот только сражаться, как отец, у него совсем не выходит. Но как она радовалась, как гордилась своим дорогим мальчиком, когда у него впервые получилось натянуть тетиву – самому, без подсказки! – она тогда заставила чуть ли не скакать от радости весь дворец до последнего поварёнка, а уж сколько раз ему случалось промахиваться только из-за того, что Жозефина не могла усидеть от волнения на месте, когда Лиам с решимостью и даже каким-то азартом прицеливался по мишени, затаив дыхание, и бросалась порадоваться его успехам раньше, чем он успевал выпустить стрелу – и не сосчитать. Другой мальчик на его месте бы злился и упрекал её, что она мешает ему сосредоточиться, отвлекает, в конце концов, лезет ему под руку, когда он занят, но Лиам всегда лишь брал её руки, гладил, и сам всё успокаивал её своим тихим, умиротворяющим голосом – «Не надо, не надо огорчаться, нянечка, милая, сейчас я попробую ещё раз, а потом ещё, и у меня обязательно получится, вот увидишь». Он делился с ней каждым переживанием, рассказывал каждый сон и спрашивал её мнения по каждому вопросу просто для того, чтоб узнать, совпадут ли его мысли с её, и Жозефине сладко было тешить себя мыслью, что его доверие питает не одиночество, а любовь к ней, и если бы Лиам не видел своего маленького озорного «дядю» самое большее пару раз в месяц, когда неугомонный Берт удостаивал его своей компании (то есть соглашался не ходить на голове хотя бы полчаса), а вместе с ним и его друзьями взахлёб носился бы по аллеям сада, играя в рыцарей и страшных лесных разбойников (среди измученных примерным воспитанием сынишек ближних вельмож шли настоящие баталии за право сражаться на стороне разбойничьей шайки и спускаться по верёвке с дерева, а в роли похищенной принцессы почему-то всегда оказывалась Мэри, которая всегда посреди игры забывала, что она пленница, и принималась руководить своими бестолковыми похитителями), и тогда, уверяла она себя, он бы поверял ей всё, что лежит на его чутком детском сердечке. Большая политика, договоры, засилье новой знати, вечно всплывающие в самый неподходящий момент реформы Винса и даже постепенно серебрящиеся косы Маргарет и прибавляющиеся места в королевской усыпальнице (Ориана, слава которой никогда не должна была зайти, прожила всего десять дней, Бернардина – только четыре, Зиглинда продержалась почти до конца месяца, близняшки Сельма и Сильва – около недели, самая маленькая, Палома – всего несколько часов) почти не трогают её. У неё есть цель, ради которой она живёт, а всё, что происходит вокруг, имеет значение лишь настолько, насколько это важно для маленького Лиама. Хотя не такого уже и маленького, в нём уже больше трёх локтей росту. Собрания Братства никогда не начинались раньше четырёх часов, поэтому главу цеха оружейников изрядно удивил столь ранний визит к нему. – Рановато как-то для гостей, Реймунд. Ты проходи, конечно, только не обижайся, в мастерской ещё не прибрано. Ты это – к дочке же, да? И вырядился-то каким козырем – жениться, что ли, собрался? Вот вам человеческое тщеславие – стоило только надеть шляпу с полями и запахнуться вместо кожаного реглана альмавивой на бархатном подкладе, как тебя уже обзывают франтом, козырем и чуть ли не пижоном. Реймунд раздражённо сбил налипшую грязь с сапог. – Мастер Корнаро, вы сделали бы мне большую приятность, если бы обратились ко мне… Он не договорил – из коридора его тираду прервал радостный возглас, и Матунетта, рыжая Матунетта, раскрасневшаяся, задорная, в своей знаменитой красной юбке и, как обычно, порванных об какой-то гвоздь чулках, с визгом кинулась ему на шею и в мгновение ока сбила с него шляпу, превратив его аккуратно уложенные волосы в птичье гнездо. – Реймунд, ну как хорошо, что ты пришёл! Сколько тебя не было, две недели, три? Месяц? Живо обещай, что за всю осень не пропустишь ни одного собрания, а то даже Одоарду отдавать не буду, поколочу собственными руками. Из её уст подобная угроза звучала совсем небезобидно – она неплохо орудовала и клещами, и кузнечным молотом, а кулаком на спор била орехи. А уж памятуя, как кольца стриженных кудрей упоённо стекают по её полным, сахарным плечам, нечего и дивиться, что рассердить такое украшение Альтергроу мог разве что покушающийся на самоубийство. При всей неоспоримости её красоты, держать её на руках, впрочем, было нелегко, и он предпочёл отпустить её. – При всём уважении, таскать тебя на руках в обязанности советника не входит, – ну вот тебе и фетровая шляпа, поди отчисти-ка её теперь. – Слушай, Матунетта… ты не могла бы выражать свою радость как-то посдержаннее, что ли? Отец недоумённо переглянулся с дочерью. – Советника?.. – Да, разве я недостаточно однозначно выразился? Глядя на невозмутимо размешивающего растворимый кофе гостя, господин Корнаро раздумывал, что для человека, полмесяца назад лишившегося всей семьи, Реймунд держится слишком уж хладнокровно – Матунетта успела уже дважды всплакнуть, особенно когда стало ясно, что болезнь забрала даже хорошенькую Розалинду, которая ещё недавно спорила с ней, что к зиме точно выучится править фаэтоном лучше этого задаваки Одоарда. С другой стороны, становиться королевским советником в двадцать пять лет – не слишком ли рано? – Хочешь, я буду помогать тебе, чтоб не оставаться в пустом доме одному? – как истинный председатель Братства Красной юбки, Матунетта не могла ограничиться словесным сочувствием, и готова была доказать делом. – И Дитрам и Бьёрн со мной, и Просперо тоже. – Это что за собрание опекунов? – тот поморщился. – Я польщён, конечно, но если ко мне в четыре года няньку не приставляли, то и дальше, думаю, как-нибудь управлюсь. – А собрания? Ты ведь будешь приходить, правда? Мы тебя будем ждать и – вместе же всегда лучше. – Не знаю, может быть, – она поняла, что он ответил так только из вежливости, чтобы не обижать её резким «нет». – Признаться, меня больше заботят доводы кабинета министров насчёт механической прислуги. Она, конечно, не подвержена болезням, как люди, но если эта мера лишит заработка слишком многих, я оспорю её. Мастер Корнаро знал, что такое это «я оспорю». Морщась и понемногу отпивая горьковатый напиток, привыкая к его крепости, Реймунд старался распробовать вкус власти, ещё обжигающий и непривычно терпкий для него, как кисловатый и словно слегка прогорклый вкус деликатеса. «Пускай меня почитают за изгоя в городских трущобах, если я забуду тебя». Восемь лет прошло с тех пор. Она почти не вспоминает о нём, только если иногда, по весне, как таяла в объятиях пылкого сынка влиятельного человека. Неужели он правда ей так нравился? Она и убежать была готова с ним, и если б не советник… Отца когда-то так дорогого для неё «Рмд» Жозефина часто вспоминала добрым словом. Он всегда был ласков с ней, посылал за ней, когда не мог чего-то разобрать в драядских анналах (слушая её чтение, он всегда опускал голову, прикрывая ладонью глаза, чтоб лучше представлять услышанное, а Реймунд – тот вовсе не сводил с неё глаз) и, если встречал её, всегда спрашивал, не потревожили ли их людские разговоры её воспитанника. Если бы не он, она бы потеряла своего мальчика навсегда. Оказалась бы в этом ужасном задымлённом Альтергроу и не видела бы, как он растёт без неё. Страшно сказать, променяла бы счастье быть с ним рядом, слышать его смех и любоваться, как вечером сон застилает его небесно-голубые глазки, на какого-то там балованного юнца. Правильно Её Величество говорят, глупые мальчишки они там все. А вот король Винс, наоборот, любит заступаться за этих мальчишек, оправдывает их, когда королева позволяет ему высказывать своё мнение (Бартелоту она никогда ничего не позволяла, он говорил сам, когда и сколько считал нужным). Не первый уже месяц ходит за ней и упрашивает снять, наконец, запрет дипломатических связей с Альтергроу. Знает, чего просить, хитрец – «ну Лиам уже большой, взрослый мальчик, он хорошо помнит, а Спес ещё совсем маленькая, и не знает даже, что мы на одном континенте живём». Маргарет не хочет, колеблется, но в конце концов уступает. «Хорошо, я напишу их королю. Если хочет, пусть приезжает. Только пусть возьмёт с собой советника – его одного я боюсь не выдержать, а потолковее у них там человека полтора на всё королевство». И вот он является, этот король Альтергроу. Жозефина тайком подсматривает из-за двери, в третий раз спрашивая себя, верить ли собственным глазам. Ещё совсем не старый, дородный человек с очень красным лицом, как это бывает у чревоугодников, о чём-то степенно говорит с королевой, сложив на животе полные руки, важно кивает, когда другие кланяются Её Величеству, наконец, делает знак, подбирая полы запылённого редингота, позволяя выступить стоящему позади него. Тот заговаривает, подобострастно согнув спину, и, судя по прижатой к груди руке, в чём-то убеждает королеву. Слов не разобрать с такого расстояния, но какой у него вкрадчивый, почти заискивающий голос! Чуть прокуренный, но приятный, заливчатый, с рокотком. Всякому известно, с какой неприязнью королева относится к людям, а между тем она благосклонно слушает, на губах мелькает удовлетворённая улыбка, борющаяся с недоверием, и больше, чем следовало бы, прислушивается к речи король. Рассказчик немного возвышает голос, не поднимая, однако же, головы, и сердце бедной наставницы сжимается от того, как сладко он звучит. Почти как был у её кавалера, только ещё более магнетический, ещё более обвораживающий, словно паутину языком вьёт и, с ловкостью приказчика в лавке пропуская её сквозь воображаемое кольцо, расстилает перед Их Величествами, куда там их льстивому двору. Окончив свою речь, отходит с таким же низким, но сдержанным поклоном, как артист, хорошо исполнивший свою роль и заслуженно ожидающий аплодисментов, становится позади короля, но выдаёт волнение коротким переглядыванием с одним из сопровождающих – не напортил ли где? – и, чуть нервозно теребя в пальцах край бархатного плаща, рассеянно оборачивается. Напротив среды, пятого июня, появилась короткая запись, забрызганная чернилами во всегда аккуратных записках наставницы Его Высочества. Рмд – Рмд – Рмд!!!***
– Жозефина, – чисто людским садизмом пахло от его пальцев, затушивших свернутую трубочку из табачного порошка не о гранитную балюстраду, а об цветок оплетавшего её вьюнка. В этом жесте не было даже злого умысла – ему просто не захотелось тянуться рукой до свободного от плетей места. Реймунд не был жесток. Просто, как все люди, не замечал окружающей природы, когда речь шла о собственном удобстве. – Скажи, за кого ты стоишь? Она не ожидала вопроса, и непроницаемое лицо мужчины, лишь наполовину открытое лунному свету, ничего не говорило ей сверх сказанного. На ней была накидка поверх атласного платья, но от страха перед властью этого человека у неё зуб на зуб не попадал. Пытаясь заговорить с ним после королевского приёма, она нагнала его в коридоре, хотела что-то вымолвить, не смогла, пренебрегая всеми правилами этикета, схватила его за руку – он не оглянулся даже, а мотнул головой в её сторону – «Чем могу быть вам полезен?» – и, повиснув у него на локте, свалилась без чувств к его ногам. Он перепугался тогда, подхватил её на руки и выбежал с ней на балкон. Улицу заливал проливной дождь, и она очнулась оттого, что капли падали ей на лицо, а он стирал их ребром ладони, пытаясь её дозваться. Сейчас она уже совсем оправилась, и он мимоходом бросил «Приходи ночью в беседку», и она пошла. Побежала, точно все восемь лет только и ждала этого неряшливого, барственного приглашения. – Я стою за корону Долины Наваждения, – прошептала она единственное, что мог бы ответить каждый драяд на этот вопрос. – Значит, ты против меня. Это досадно. Но ничего, переживу, – такой же сладкозвучный, как в тронном зале, убийственно-равнодушный голос. Не мог он принадлежать пылкому альтергроузскому мечтателю, который приникал к её рукам, чтоб скрыть подступившие слёзы. Это был кто-то другой, удивительно похожий на него чертами, походкой, жестами – и этим задорным движением губ, сдувавшим со лба коротко остриженные пряди волос… Со скрещенными на груди руками, задумчиво склонённой головой и тяжёлым раздумьем, перерезавшим лоб двумя линиями, с едва заметным огоньком в глазах – глазах цвета дымящихся углей – он походил на адского гофмаршала, который нарочно явился сюда прямо из преисподней, чтоб украсить адский пир явлением её невинной и добродетельной души. Она уже почти не сомневалась в том, что под обличьем человека к ней явился сам дьявол – не может ведь её так влечь к этим… пасынкам природы? Как больно, оказывается, говорить, когда дьявольские когти уже подцепили готовую вырваться от них душу! – Конечно, ты переживёшь, – она опустила голову, чтоб избежать его взгляда. Видя её растерянность, он улыбнулся и отвёл глаза, играя окурком папиросы. – Прощай, – уйти, скорее уйти, скрыться из глаз, пока он не посмотрел на неё вновь и не успел остановить, пока соблазн снова не взял над ней власть. Робко, осторожно попятилась, словно спрашивая, позволит ли, отпустит ли её, потом выпрямляется и опрометью летит прочь, неслышно взбегает по ступеням, уже успела миновать увитую диким виноградом арку… – Нет – против тебя – не могу. Это выше моих сил, – остановилась, застыла, словно изваяние, не поворачивая назад и не имея стойкости ни уйти совсем, ни позвать, лишь потерянный, умоляющий о спасении взгляд из-за плеча в его сторону и молитвенно сцепленные руки. – Жозефина!.. – в несколько мгновений покрыв отделявшую их друг от друга садовую аллею, те несколько ступеней он перемахнул, даже не коснувшись их, и в какой-то миг поднял её над собой, сжимая в объятиях. Так высоко она не поднималась никогда. Сейчас она была выше всех – выше всех служителей, гостей, придворных, выше всех канцлеров, интендантов, министров, выше особ королевской крови и разве что чуть-чуть пониже самой королевы. С такой высоты она не смотрела никогда, и, привыкшая к своей незаметности, она невольно втягивала голову в плечи, стараясь стать немножко пониже, занять как можно меньше места, страшась этой высоты и крепче обнимая его похолодевшими руками. – Перестаньте, господин, отпустите меня, вы с ума сошли… – в смущённом бессилии пыталась она унять его, пока тот, словно прося прощения за недавнюю холодность, почти в горячке целовал её колени. – Реймунд… ну что мне с тобой делать?.. – Что делать, что делать… Жозефина! Жозефина, Жозефина, Жозефина!.. Выходи за меня замуж, советницей тебя сделаю, будешь важной особой, в золоте ходить, в экипаже своём ездить, а обидит кто, ни на какое различие не посмотрю, пристрелю и разбираться не стану. Она хотела было вырваться, но он удержал, упросил выслушать его, и с такой покорной настойчивостью смотрел на неё, что уж никак нельзя было отказать. – Ты видишь, обожаемая моя, – стоило ему подсесть к ней и заговорить, горячку его как рукой сняло, – до чего довела искренность того мальчика, каким я был в те годы. Много глупостей натворил – не будем вспоминать, а то мне до утра каяться придётся – теперь совсем не то. Теперь уж я не ошибусь – и не ошибаюсь никогда. Говорю только то, что приятно слышать – всем, без различия. Ну, что ты, какое тут колдовство – у людей в большинстве своём крайне нехитрые желания и ещё более нехитрая мораль. У вас – если не смотреть на кое-какие различия взглядов на жизнь – ещё проще. Ваша королева нетерпима и упряма, но быстро добреет, если признать себя ущербным ничтожеством и воззвать к её мудрости и милосердию. Да какое там унижение! – пойми, мне ведь безразлично, что говорить, лишь бы в цель без промаху било. Стреляю я, как ты понимаешь, недурно, – он заглянул в глаза и поцеловал ей ладонь. – Да, ты назовёшь меня расчётливым. Если хочешь, можешь даже жестоким, это уже не важно. Совеститься мне некого, любить – тем более. У меня не осталось никого, только ты, и с тобой я вполне откровенен. Может быть, я и дурной человек, но владеет моими помыслами лучшая из женщин на свете. Погоди, как у вас это делается-то… – поискав глазами что-то подходящее, он наклонился, осторожно приподнял головку огненно-рыжего цветка, полоснул ножом по корню и обернул ей палец стеблем, как кольцом, повторив свою просьбу. – Соглашайся, Жозефина, осчастливь меня, а уж я в долгу не останусь. Растерянно трогая цветок у себя на руке, драядка испытующе заглянула ему в лицо: – Это ноготки, Реймунд. Цветы палящей ревности. Ты… ревнуешь меня?.. Он не сдержал насмешливой, но горькой улыбки. – Я и сейчас, если бывает тяжело, представляю, что ты рядом, утешаешь меня, отговариваешь от поспешных решений – и мне обижать тебя подозрением? Нет, с чего ты взяла? Ах, цветы… да я ведь не смыслю в этом ничего. Но они красивые – мне так показалось. – Я сохраню его, – накрыв ноготок ладонью, Жозефина осторожно погладила рыжие лепестки. – Ведь правда, они очень красивы, а я и не замечала, что они… такие… – отводит глаза, краснеет, теребит цветок, чтоб только занять чем-то руки, лепеча какую-то безделицу, чтоб только не смотреть в его сторону, зная, что он ждёт её ответа. Если бы он понимал, как страшит её этот вопрос, не осудил бы. Что значит «выходи за меня замуж»? Ведь он человек, а она… Как же это возможно?.. Она не может даже взять в толк, как это – оставить дом, всю прежнюю жизнь, всех, кого она знает, оставить мальчика – уехать в страну, которая всегда была для неё каким-то прибежищем зла, из-за которого она так рано осиротела, отказаться от всего, что любила и любит, ради того, чтоб удостоиться сомнительной чести быть советницей и в лучшем случае всю жизнь таиться и прятать драядские уши ото всех. И ради… ради того, что… «У меня никого не осталось. Только ты». Как же она втихомолку завидовала ему, выросшему в семье и не знающему, что такое одиночество. Даже сердилась на него иногда – как можно из-за сущей ерунды препираться с отцом, который так тебя обожает? – И твой отец тоже?.. – она вдруг с волнением накрыла его руку. – И сестричка? – Она сгорела самой первой, всего за неделю. Отец… – поспешно отвернулся, закашлял и вздрогнул всем телом. – Отец держался дольше всех, он ушёл через две недели после матушки. За… зачем тебе? Прошло уже много лет, я привык – одному мне даже спокойнее, просто… – он как-то просяще, почти униженно развёл руками, но тотчас встряхнулся, приободрился и молниеносным усилием воли стёр с лица всякое замешательство. – Потому что я… – «… не могу тебя бросить», хотела она добавить, но слова застряли у неё в горле. Эти мгновенные перемены от чувствительной доверчивости к почти ядовитому безразличию пугали её, заставляя вновь и вновь задаваться вопросом, не дьявол ли её явился искушать под видом прежнего возлюбленного. – Жозефина, – дымящиеся угли вспыхнули огоньком волнительного ожидания. Советник опёрся локтями на каменный парапет и повернул к ней голову. Всякое смущение бесследно сбежало у него с лица, осталась одна гладкая, как зеркало, деловитость. – Что же ты молчишь? Что, радоваться мне или печалиться? Холодный, прагматичный его тон не мог обмануть – Жозефина уже знала, что за пороховой погреб таится за этой деловитостью. Ей достаточно едва заметно кивнуть, даже не раскрывая рта, чтоб он бросился к ней, но какая же природа в нём настоящая? – Иди сюда, – она кивнула рядом с собой, но он расслабленно привалился у её ног и подставил ей голову, справедливо ожидая, что она начнёт гладить. Прядь за прядью, Жозефина переворошила ему все – не виднеются ли где среди чёрных волос и седые? Отчего-то она ужасно боялась их обнаружить, коснуться течения времени, и оттого подолгу всматривалась в собственное отражение. Ей тридцать один год. Ещё молода, но ведь уже не двадцать. Почему это так пугало её? А может быть, не пугало, а только заставляло недоумевать – ведь… она ещё вчера неслась по ночному саду, едва касаясь цветов ногами и обгоняя весенний ветер, смеясь и краснея от нагоняющего поцелуя. Как же у неё мог получиться тридцать один? – Реймунд, – и как так вышло, что она касается сейчас губами виска советника Вельфхарда Шестого и даже перебирает пальцами аккуратную бородку. Больше всего её поражало не то, что он предлагал руку и громкое звание жены второго человека после короля Альтергроу (и сказать-то страшно!) драядке, а то, что он с такой всё понимающей покорностью прильнул к ней, догадываясь, что она скажет, и утешаясь этой мимолётной лаской. – Ты всё знаешь, милый мой. Я не могу. Прости меня. Прости, прости, прости… – чем дальше, тем нежнее ласкает его, словно пытаясь напитать своей нежностью на всё то время, что придётся провести вдали от неё. Реймунд не противился, но и на её ласку не отвечал, кажется, в глубине души всё-таки надеясь на положительный ответ и пытаясь не выдать своего огорчения, что достался он не ему. – Ему уже четырнадцать, – настойчиво, но не смело поднимает глаза – уже не сулит и не спрашивает, а искательно уговаривает. – Нужна ли ему помощь няни сейчас? В таком возрасте даже самые хорошо воспитанные мальчики пытаются удрать из дома и охотиться на тигров, – и по убеждённому его тону можно не сомневаться – лично у него до тигров, быть может, и не дошло, но с первой частью плана прецедент совершенно точно имелся. – Ему нужен друг, которому он смог бы доверять, и кроме меня, у него нет никого во всём дворце. Понимаешь, никого. Он круглый сирота при живых родителях, сестре, дяде и целом дворце прислуги. Нет, ты не понимаешь, Реймунд. Тебя всегда любили, а он… он бедный, никому не нужный мальчик. А сейчас, когда у королевы появилась Спес, она и не вспоминает, что у неё есть сын. Ты знаешь, он постоянно бродит по галерее, и когда рассказывает мне, как заговаривал с картинами, а они ему отвечали – и если б ещё только портреты, а то он слышал, как ему что-то шептали вершины гор, только не смог расслышать точно, что-то о мудрости и смирении, а однажды утверждал, что корзина с фруктами – чудесная картина, она так хорошо висит, что её всегда озаряет луч заходящего солнца – что вот этот натюрморт с фруктами целый час рассказывал ему, как скоро проходит земная жизнь – я чуть не плачу каждый раз, когда он так говорит. Я порой не справляюсь одна и прошу Берта показать ему что-то и развеселить – ведь это страшно, разговаривать с картинами. Он даже однажды разрезал ножиком одну из них, а потом сказал, что она была недостойна находиться в таком хорошем обществе, и он поссорился с ней… А ведь он хороший, добрый мальчик – если б ты знал, какой он добрый – и вот что может случиться с ребёнком даже с золотым сердцем, если его не любить. В задумчивости слушая её, Реймунд соглашался со всем, воскрешая в памяти образ белого, как молоко, болезненного подростка, каким сейчас должен быть принц, и думал – что же, это ничего. Коротких четыре года – и ему уже будет восемнадцать, король начнёт требовать его участия в делах, пойдут науки, мечты о военной карьере, раз трона ему всё равно не видать, на горизонте замаячит какая-нибудь хорошенькая фрейлина, и ты больше его не увидишь, добрая моя наставница, ведь нет никого забывчивее птенцов, выпорхнувших из гнезда. Завивай ему кудри, пока ещё он позволяет тебе это, Жозефина, а после, после… Я вернусь в тот день и час, когда твой драгоценный принц разобьёт тебе сердце, чтоб собрать его остатки, и уж поверь, моя душечка, на этот раз не промахнусь.***
Кажется, что душа королевы окончательно умерла ещё тогда, вместе со Спес. Она по-прежнему мудра и справедлива, но год от года тянуть эту справедливость, как огромную неповоротливую телегу, доверху набитую добродетелеями, становится всё труднее. Когда-то она была легка, и весело прыгала по усыпанной ковром цветов поляне, обгоняя бодрую, полную сил Маргарет, позволяя той даже вскочить на себя верхом, катясь под гору, когда ещё никому не приходило в голову сравнивать молодую королеву с великими властительницами былых времён. Великая. Многомудрая. Несокрушимая. Доблестная. Великодушная. Справедливая. Дальновидная. Незабвенная. Матерь своего народа. Гулко перестукиваются друг с другом семипудовые валуны в расписной телеге, влекомой седой, измученной женщиной в королевской мантии. Поляна миновала ещё с десяток лет назад, теперь дорога жизни усыпана только острыми камнями и терниями, а благодарные подданные только и успевают подкидывать камни славословия в уже неподъёмный воз, не позволяя передохнуть, остановиться, ведь никому, кроме всемогущей Матери, не под силу совладать с таким грузом, и без неё Долину ждёт по меньшей мере катастрофа. Задыхаясь от приступа кашля, хрипя, сплёвывая кровь с кусочками собственных лёгких, Маргарет, сжав зубы, тащит в гору отяжелевший за годы правления воз, стискивая оглобли жилистыми руками в кровавых мозолях, тащит одним усилием воли, не видя уже ничего перед собой (мокрые от пота седые пряди валятся на лицо, но ноша тянет вниз, и ей некогда отбросить их и посмотреть, куда везёт постаревшую, как она сама, Долину), никогда не выпустит свой воз из рук, чтоб дать ему рухнуть со склона и разбиться, в спокойствии доживя остаток своих дней, и будет везти его до тех пор, пока обитые железом колёса не раздавят её саму. Но она не отдаст своих оглобель ни мужу, ни брату, ни этой бастардке, которая идёт с ней рядом налегке и бойко рассуждает, куда и зачем тащить с собой столько добра, не лучше ли избавиться от половины и облегчить себе ношу? – Вас послушать, советница, так и дикари в городе развелись, и зима раньше срока из-за наших грешков пришла, – пока короли не скажут своего веского слова, почему бы и не позабавиться, постреливая колкостями в сторону своей драядской коллеги, благо, даже у такой умницы на всё один ответ – природа, дескать, гневается. Деймон, конечно, не может себе позволить открытого глумления, ну да на то он и король, чтоб величественно помалкивать. – А впрочем, может и вправду сказать вам чего хочет. Да и народ как будто принцессу не больно жалует… Хотя мне ли обсуждать решения великой королевы Маргарет! Если принцесса окажется хорошей правительницей, это неплохо, будет повод демонстративно посокрушаться о своей недогадливости, окажется дурной – так не её ведь вина, а того, кто дал ей эту власть. Той. Какая ирония! – не дать презираемым людишкам хотя бы попытаться вывести лекарство от точки невозврата и сейчас кашлять кровью, имея в распоряжении все лекарственные растения Долины. Сама жизнь расставила всё по местам, королева, а я вас прощаю. – Вот именно – не вам. Может быть, Лилит станет самой могущественной из королев и заставит пожалеть о своих словах всех, кто не признаёт её сейчас. А если бы не она, Долина уже сейчас оказалась бы в ваших когтях. Может быть, поэтому вы так пытаетесь её очернить? – неожиданно вмешивается высокий и взволнованный, но полный решимости, незнакомый ему голос. Советник переводит взгляд почти с удивлением – хоть король порой и спорит с ним, но прерывать его – это уж слишком. Это кто же там такой прыткий выискался? Даже королева вон помалкивает. Каково, а – сама великая Маргарет! – голоса не подаёт. Небрежно обведя глазами присутствующих, останавливается на говорящем и вдруг вздрагивает, впервые рассмотрев его как следует. Мягкий, как у королевы, закруглённый подбородок, такие же чуть впалые щёки и пухлые губы с характерно очерченной ложбинкой. И эти кипенно-белые кудри, какие бывают только у драяд – такие белые, точно солнце выжгло из них все краски. Такой цвет за всю жизнь он видел лишь однажды – у давно покойного Бартелота Белозоркого. Не боявшемуся, по собственным словам, самого Тара советнику понадобилась вся его выдержка, чтоб не задрожать. Её мальчик. Ли-ам – с таким звуком открывается чуть заедающий футляр для скрипки. Бледное, болезненное дитя, на которого он сам боялся ненароком дохнуть или опалить взглядом (Жозефина частенько говорила – ты так иногда посмотришь, что ожог на коже останется) – вот этот статный юноша, который защищает от него будущую королеву? Он… нападает на него?.. Под легко, как в оркестре, вступающим вслед за первой скрипкой, поднявшейся волной осуждения, советник стушевался, забормотал какие-то извинения, покаянно отвёл глаза – но что значили эти мелочи по сравнению с как обухом сразившим его открытием! Он даже не предполагал, что на Лиама вообще можно смотреть как на мужчину, и опомнился, лишь когда тот поверг его наземь. Немыслимо… «Это с кем же ты препираешься, моль ты бледная?.. Не был бы ты нянюшкиной радостью и не видел б я своими глазами, что ты за мощи в саване, ногтем бы тебя зашиб. Смотри, какую важность возымел. Ах ты недоносок!..» Какими бы словами ни честил его задетый за живое Реймунд, в душе он, едва ли признаваясь в том самому себе, любовался возмужавшим принцем. Каков молодец, а! Не побоялся ему поперёк дороги встать. А ведь всё это нянюшкиными заслугами. Поторопился, конечно – перед всем, считай, советом в нежных чувствах расписался. Теперь по всем статьям героем должен значиться и на взаимность принцессы вдвойне рассчитывать, ну а он, стало быть, злодейская душонка, беззащитный, хе-хе, цветочек обидел. Жаль только, что мы не в сказочке, милые детки, и прислушиваться, дорогой, принцесса будет не к тебе, а к тому, кто ей руку подаст, когда под ней трон закачается, а это будешь не ты, добрый мой мальчик, у тебя на это власти не достанет. По воле ли случайности (хотя сильно вряд ли), их король страшно волнует воображение Лилит. Стоит только намёком коснуться его фигуры, его намерений и взглядов, и вот недостижимая королева Долины слушает, не перебивая и не торопя, слушает каждое слово, с досадой хмуря брови, когда нарочно пропускаешь иные моменты – а, это уж пустяки, стоит ли Ваше Величество ими занимать?.. К самому королю она не подходит, должно быть, опасаясь его пронзительных янтарных очей, а помыкает безропотным царедворцем, который не посмеет ей отказать, и путается, путается, чем дальше, тем сильней в нарочно для неё сотканной паутине сладких речей. Что ни говори, немного найдётся кружевниц, способных сравниться в искусстве с иным отроду не бравшим в руки ни крючка, ни коклюшек мужчиной. – Король ожидает Ваше Величество у себя. Дозволите проводить Ваше Величество… осторожно, здесь ступенька… пожалуйте-ка ручку… Ах ты изменщик бессовестный! Ах, тарантул!.. А клялся, что вовек ни на кого, кроме неё, не взглянет! Погоди же!.. Стул полетел на пол вслед за прикроватной банкеткой, за ним кожаные валики, подушки, саквояж и бумаги. Керосиновую лампу Жозефина пощадила только потому, что не смогла отодрать её от стены. К карнизу она тоже уже примерилась, но в последний момент подумала, что, в конце концов, даже в Альтергроу не стоит нагружать прислугу лишней работой, если советник их короля оказался вероломным негодяем. Под ручку с ней ходит, а, под ручку!.. Драядка тяжело опустилась за трюмо, зажмурилась, чтоб не видеть окружающей её обстановки, уже изрядно подпорченной, из груди вырвался горький, вымученный скрип, как из сломанной музыкальной шкатулки. Почему мир устроен так несправедливо?.. Ему пятьдесят один год, и молодая королева ходит с ним по городу и смеётся над его шутками, а она стара и ни на что больше не нужна. Оплакивая ушедшую молодость и кляня изменника, Жозефина едва ли не впервые в жизни тревожилась не о чужой, а о своей участи. У Долины теперь есть новая мать, пусть она думает о дикарях и сражениях, а кто подумает о ней хотя бы в благодарность за столько лет службы?.. Она не раздражена, нет. Она раздосадована. В этой встрече всё было слишком. Слишком ярко пылали на фоне серого города огненно-рыжие кудри королевы. Слишком любезно он поклонился ей, слишком рьяно метнулся целовать руку, слишком лукаво смотрел ей в глаза, слишком сладко журчал этот мягкий, манящий голос. Слишком, слишком, слишком. Она хотела броситься ему на шею, а он с этой своей безукоризненной вежливостью склонил перед ней голову и наскоро поднёс кончики пальцев к губам. Жозефина зализала ладонями волосы и дотошно всмотрелась в своё отражение, словно оно принадлежало её злейшему врагу. Давно поблекли нежные розы на впавших щеках. В уголках глаз залегла сеть морщин. Вытянулись в тонкую, недовольную ниточку маковые лепестки губ. От носа пролегли складочки, которых не было ещё лет пять назад. Но тонкость очертания профиля всё так же хороша, так же бел и чист почти не тронутый дыханием времени лоб, так же насмешливо изгибаются ровные дуги бровей и так же прихотливо вьются кудри на висках. Она ведь совсем не так стара. Просто она уже не молода. Со злостью бьёт по трюмо, задев ладонь очередной шестерёнкой, безо всякого вкуса и практической пользы налепленными здесь повсюду, и уронив голову на руки, тихо, беззвучно плачет, вспоминая рыжие кудри и насмешливые зелёные глаза. Она всю жизнь пыталась быть хорошей для всех, и чем вы ей отплатили за это… Лилит забрала её дорогого мальчика – ну пусть… хорошо… Она и сама знала, что нельзя, греховно так смотреть на молодого человека, которого брала на руки ещё младенцем, и думать, как же нежно и преданно будет любить этот чуткий малыш, которому она отдала всё своё сердце. А что сделали Её Величество, чтоб он вырос таким? Совсем ничего, она забрала чужое сокровище, потому что решила, что оно ей подойдёт. Как он стал отдаляться от неё, каким взрослым стал как-то в одночасье, стоило ей появиться здесь, заговаривая всё больше о Лилит. Лилит такая чудесная, правда? Думаю, Лилит станет прекрасной королевой. Забавно сегодня вышло, дядюшка рассказывал Лилит о змеях, а она не знала, какие они спокойные, и испугалась, это выглядело так мило. Лилит. С Лилит. О Лилит. Она смирилась, не находила себе места, плакала, но смирилась – в его возрасте нужно любить, любить так, чтоб замирало сердце, иначе для чего и жить на свете? – она смирилась и не стала возражать, но за что, за какие прегрешения Вашему Величеству отнимать последние крохи, что у неё остались? Ну зачем, зачем Вашему Величеству гулять со стариком?.. За что вы так с ней?.. Она всю жизнь жила тихо, никому зла не делала. Неужели она такая дурная женщина, что ни от кого не заслуживает хотя бы толики сострадания?.. – Еле вырвался от вашей смиренной просительницы, – как всегда, с ветерком и, как всегда, слегка задыхаясь от поспешности, нарушил её уединение такой нужный ещё час назад и кажущийся таким обманчивым сейчас голос советника. – Жозефина! – при виде неё не замечая ничего вокруг, даже когда чуть не упал, споткнувшись об опрокинутую банкетку, он наклонился к ней и по её вздрагивающим плечам понял всё, с какой-то смущённой нежностью, какую никак невозможно было в нём предположить, словно спрятанную где-то глубоко-глубоко, чтоб нельзя было и догадаться, провёл по её волосам. – Обидел я тебя, красота моя несравненная. С королевы взгляд не спускал, а о тебе не радел. Нечего и оправдываться, когда кругом виноват. Это было так просто и так безыскусно, так не похоже на заманчивый лоск его речей, что она не стала ни убеждать, ни попрекать его, только устало прижалась щекой к его ладони. Спроси он её сейчас, она бы, ни мгновения не раздумывая (к чему лукавить? На это мгновение у неё было тридцать лет), ответила, что согласна. Потом бы жалела, тосковала по Долине, казнила себя как изменница, но это всё потом, а сейчас он встал слишком близко, а она слишком нуждалась в нём, чтоб вспоминать об Альтергроу. Но он спросил что-то о том, понимают ли Её Величество разницу между карабином и карабинером и ещё о том, что, быть может, ей было бы приятно и дальше считать альтергроузцев бездушными, но недооценивать народ – самая частая ошибка, которую допускают правители. Потом наклонился к ней, медленно, смакуя, поцеловал и вновь оставил её одну: могут ли минуты страсти нежной задурманить разум стоящему у руля обескровленной страны? Его Величество оспорили бы его решение. Впрочем… тридцать лет назад Реймунд бы и сам помедлил с ответом. Наверное, его единственного не радовали ни победа, ни предстоящая свадьба. Жозефина не могла найти этому объяснение, но ведь её не обманешь, за столько лет она выучила его наизусть – Реймунд старался казаться непринуждённым, но был как-то встревожен и словно чему-то печалился, ни на кого не глядя. Откуда было ей знать, какая кропотливая работа велась в этой беспокойной человеческой голове, полной тревоги за своих и досады на короля, который опять забывает, что он не может принадлежать только себе и своим желаниям. – Хотите верьте, хотите нет, но из этой свадьбы ничего не выйдет. И из объединения земель тоже, – никто не услышал этого несвоевременного предупреждения, сказанного слишком негромко, чтоб быть замеченным, но она – она окажется рядом (впервые за тридцать лет на неё никто не косился, что она так близко подходит к человеку, и впервые никто не мог осудить за слишком крепко сомкнувшееся кольцо рук у него на груди) и не сумеет сдержать упрёка: – И это говоришь ты! Ты, кто больше всех желал этого! – пускай уже не сейчас, когда её красота увяла и волосы посерели, но раньше, раньше… – Жозефина, душечка моя ненаглядная, – задумчивый, но мягкий тон его как рукой снял всё её раздражение. Одно только слово – и требовательная, педантичная Жозефина послушно притихает, заботливо поглаживая его плечи кончиками пальцев. – да неужто ты думаешь, что король любит преданнее меня? Будь такой шанс возможен хотя бы раз в тысячу лет, он бы достался нам. Да, Мэри не ошиблась. Зима в этом году началась слишком рано. За окном, как выходящий на арену силач, свищет и гулко подвывает северный ветер, играючи потряхивая вековые дубы. Жозефина нехотя откинула край покрывала и, не надевая домашних туфель, стукнула оконной рамой, задвигая засов. Холодно. На пуховой перине, и то холодно. Стараясь ступать неслышно, опёрлась коленом на постель и, забравшись, осторожно потянула покрывало на себя. Не просыпаясь, лежавший рядом с ней мужчина отозвался заспанным ворчанием. Он спал, раскинувшись по кровати и прикрыв локтем лицо, точно прося не тревожить его хотя бы ночью, лишь слегка закрывая обнажённое тело. Странные они, люди, всё-таки.***
Безмятежный шелест ветвей королевского сада. Словно каждая травинка, каждый едва распустившийся цветок поёт свою песенку, вплетаясь в целый хор мелодии оживающей после ночного сна природы. Кажется, что ничто темное, дурное или страшное никогда не касалось этих оплетённых плющом сводов, и даже сама смерть становится похожей на затонувший в ковре цветов сон зимы о лете. Одни только беспокойные творения Тара не могут забыть рассеявшуюся, как порождение кошмара, ту Холодную ночь, в которую пролилось так много крови. Природе неведома скорбь, и ни один самый крохотный одуванчик не отсрочит своего цветения даже из-за сотни людских смертей, поэтому она так солнечна и прекрасна до сего дня, сколько бы трагедий ни случалось видеть проплывающим облакам. Ближе всех к Великой Матери всего живого Мэри, поэтому она разливает по чашкам настоянный на травах чай, что-то беззвучно мурлыча себе под нос. И отчего бы ей не петь? Разве под силу вернуть хоть кого-то, если даже выплакать все глаза? Все, кто остался на этом поле, теперь с Таром, а он лучше их сумеет позаботиться о своих детях. Это ведь известно всем, но в нужный момент никто об этом почему-то не вспоминает. И правда, почему? Вот Жозефина совсем не хочет поступать разумно и уже который день рвёт себе душу, а она старше её, и намного. – Разве можно в один день, в одночасье лишиться всего, что любила всю жизнь?.. – укором самому небу звенит её голос, небу, к которому взывала всю жизнь, пока другие не вспоминают даже, что перед обедом надо помолиться, но Жозефина не была бы собой, если б только оплакивала – Мэри знает, оплакивала не одного только окровавленного юношу в облаке снежно-белых кудрей на чёрных плитах дворца. Мэри знает всё. Она чутче всех и мудрее всех оттого, что умеет слушать других. – Это моя, моя вина. Я не должна была оставлять его! Если бы я была рядом, он бы не убеждал короля воевать против моего народа! Никто бы не погиб, и мальчик был бы жив, он бежал бы сейчас по садовой дорожке, вот там, где под ступенями спускается ручей – он пускал по этому ручью кораблики из виноградных листьев, когда был ребёнком, и говорил, что они везут привет каждой его сестричке, не увидевшей белого света – он бежал бы вдоль кустов дикого шиповника и серебристые камушки бы гремели под его ногами! Лучи солнца спорили бы блеском с его волосами, а я слушала бы стук колёс по брусчатым камням в проклятом Альтергроу и воображала, что это он бежит ко мне с прогулки! Это из-за меня он никогда больше не увидит сияния дня! Почему, почему он не настоял на моём отъезде? Я могла бы иметь власть всё остановить, не дать ему погубить себя и других! – Я тоже потеряла Лиама, – с убийственным равнодушием бросает не имеющая сердца Ваше Величество, – и я ведь не рву на себе волосы и не катаюсь по полу. В твоей власти? – великий Тар, возможно ли в это поверить… она смеётся!.. Небрежно, издевательски смеётся над обезумевшей от горя бедной грешницей. – Ты ещё глупее, чем я полагала, Жозефина. Многовековую вражду под силу усмирить нежеланию одной женщины проливать кровь! Даже не королевы. Не смеши меня своими нянюшкиными сказками. Они ни о чём больше не говорили, только в садовой беседке ещё долго слышались надрывные всхлипы Жозефины.