Лабиринты Зейнеп Гексу

Даже после смерти мама Сакине не обрела покой. Маленькое лицо ее все так же было полно вины и печали, теперь навечно застывших в глубокой складке меж бровей, в скорбных дорожках у сжатого рта. Зейнеп сама нашла ее — на диване, Сакине, вытянувшись словно солдатик, в белом костюме в нежный зеленый цветок, который так шел ей, ее маленькой, вечно виноватой матери. Костюм они купили накануне, к сегодняшнему дню рождения ее старшей дочери Гюльбин, сестры Зейнеп. Маленькое сердце мамы Сакине не выдержало волнения, всех этих лет ожидания, из года в год насквозь пронзавшей ее иглой сожалений в этот радостный день. Тело ее омыли благовониями, завернули в саван, а имам прочитал джаназу-намаз. Земной путь мамы Сакине был закончен и она могла предстать перед ангелами. Зейнеп туже стянула концы платка на груди, прикрыла тяжелые от слез веки и обратила лицо к небу, к прохладному легкому ветру, наполненному ароматом хвои и смерти, вечному скорбному провожатому приходящих сюда людей. Кто-то коснулся ее плеча. «Барыш», — сразу поняла она и слеза снова обожгла щеку. Ее муж Барыш сделал все, как надо, как и всегда. Договорился с мечетью, все решил, каким-то чудом устроил все так, как и мечтала Сакине — быть похороненной на старом кладбище, рядом со своим сыном. Обернувшись, сквозь слезы Зейнеп увидела и мужа, и остальных пришедших проститься с ее матерью. Только Эмине и Саваш не успели приехать из Европы. Зато была мама Нармин, высокая и черная, гордая даже в горести, с тростью в руках для своих больных костей. Гюльбин, когда-то пропавшая и вновь обретенная сестра. «Мама так тебя любила», — прошептала Зейнеп. Гюльбин словно в ступоре все не решалась подойти к могиле. Рыдающая Беналь и рыжие непокорные кудри Джамиле на ее плече — женщины стояли обнявшись. Позади печально и задумчивл стоял Нух. Под тенью высоких кипарисов и сосен пришли почти все, кого Сакине считала своею семьей. «Ты была бы довольна, мама… — Зейнеп шагнула на свежую мягкую насыпь, ближе к своей матери. — Все, кроме Султан, но ты ведь знаешь…» Султан умерла год назад, ее большое сердце, заточенное в тучном теле не выдержало столько счастья. «Вы с ней встретитесь там, она не пошла с ангелами без тебя, я уверенна, мама… Она ждала тебя… И Ремзи, твой сын и мой брат…» Тонкие руки крепко обняли ее. — Диляра… — Зейнеп обняла ее в ответ, слезы снова обожгли щеки. — Моя маленькая девочка. Диляре уже было двадцать три, но она все еще оставалась ребенком, таким же, как и в тот день, когда Зейнеп увидела ее в первый раз. — Мамочка Зейнеп, — девушка всхлипнула и уткнулась в ее грудь. — Мне так жаль тебя. Разницы между ними было меньше десяти лет, но Кибрит, или "Спичка", так тогда все звали Диляру, через месяц уже стала называть ее матерью, так была велика тоска семнадцатилетней девушки по родному теплу, по родной ласке. Но Зейнеп тогда и сама не знала, что это такое, как и не знала сейчас, только чувствовала, что со смертью Сакине она навсегда потеряла что-то так ей и не изведанное. Диляра звала Зейнеп матерью, а Мехди — отцом, навсегда связав судьбы не предназначенные друг другу. — Я знаю, папа придет, — упрямо, по детский снова повторила она и тут же по-детски оправдала его: — Ты же знаешь у него много дел. Зейнеп не видела Мехди, своего первого мужа, почти пять лет, пять лет с тех пор, как он умер. Когда на них напали, когда пули визжа и впиваясь со всех сторон грозились прекратить их жизни, когда они прижимала к себе малышку Мюжгян, страшась за нее, как за свое собственное дитя, Мехди умер. Она видела его стекленеющий взгляд, лицо за миг ставшим спокойным, обрядшим наконец прошлое и вместе с его утекающей в землю кровью, она умерла и сама. Сирены скорой, стремительные врачи, крики, качающаяся капельница, человек, весь окутанный проводами. «Мертвый, мертвый, мертвый…» Зейнеп смотрела сквозь стекло палаты и ничего не чувствовала. «Сколько раз? — спрашивала она себя. — Три, четыре, я сбилась со счета» Рыданья когтями пытались порвать ей сердце, но она не позволила им, не позволила снова войти в эту ядовитую реку. — Уходи, Зейнеп, — Беналь с просветленным взглядом заплаканных глаз сказала это так спокойно, словно и она поняла все. — Он мой муж. А Мюжгян — наша дочь. Это было правильно, каждый получил то, что заслужил. Мехди — преданную жену и ребенка со своей кровью, Зейнеп обрела покой с Барышем. Только Диляра, их ненастоящая дочь, ненастоящих матери и отца, почти сломалась. После трех месяцев проведенных в клинике врач сказал Зейнеп, что Диляра никогда не станет взрослой. — Я же сказала, мама! — встрепенулась она в ее руках хрупкой черной птичкой. — Он придет! На небольшой площади у входа на кладбище неровно сгрудились три большие черных машины. Дверца одного из джипов приоткрылась. Диляра выскользнула из ее рук, так некстати смеясь. Зейнеп отвернулась, снова закрыв глаза, напоминая себе, что ее названная дочь никогда не станет взрослой. Позади зашептались. Она заставила себя не слушать, обратив взор внутрь себя, в свое горе. — Прими мои соболезнования, Гюльбин. Пусть место мамы Сакине будет в раю, — его голос словно толкнул ее в спину. Зейнеп шагнула еще ближе и нога начала оседать в рыхлую землю. Еще секунда и она упадет. — Зейнеп! — Барыш, как всегда удержал ее. — Все в порядке…милый. Ей хотелось, чтобы все ушли. Даже ее сестра, Гюльбин. Барыш понимал это, понимал ее боль и не тратил ненужных сейчас слов на бессмысленное утешение. — Мои соболезнования, Зейнеп, — к руке прикоснулась его рука в черной перчатке и она сосредоточила свой взгляд на комьях свежей земли. На редких травинках в перевернутой кладбищенской плоти. На табличке с именем матери. «Сакине, Сакине, Сакине…» — как бусинки, как слезы. Она заставила быть себя камнем. Бесчувственным белым мрамором могил. — Наша мама Сакине отправилась к ангелам. «Она не мама тебе, не мама — ты пять лет не муж мне, ты умер. Она даже мне не смогла быть нормальной матерью», — слезы хлынули из глаз и Зейнеп прижала ладони к лицу. Кто-то гладил ее по плечу, по спине, едва касаясь. Сил больше не было, все рушилось внутри, и ей захотелось принять это сожаление, растворится и исчезнуть в этих руках. Когда она приоткрыла глаза, то увидела что вцепилась в лацканы серого пальто своего мужа, внутри словно лопнула струна, она прижалась к его груди и зарыдала.

***

Запрокинув руки, Зейнеп осторожно поправила подушку под своей головой, но влага с дисков на ее глазах все равно снова прохладно затекла ей за ухо. Она нащупала салфетку на столике и осторожно стерла капли. — Поменять? — Да, пожалуй, — Зейнеп сняла тампоны с век и передала Барышу. Он помог ей уложить новые. — Осторожно, — муж мягко промокнул ей кожу, а потом она почувствовала его поцелуй — нежность и такую родную щекотку от его рыжей бороды на своей щеке. — Ну, уже стало лучше, к завтрашнему вечеру точно отойдешь. И тебе вовсе не обязательно идти со мной. Завтра, так некстати, в одном из сияющих и дорогих отелей Стамбула, отмечал свой день рождения один из самых лучших адвокатов их страны, всем знакомое холеное лицо с маленькими карими глазками и плотной шапкой седых кудрей. Не то что бы он был Барышу другом, или их связывала долгая совместная работа, Зейнеп точно знала, что это не так, ведь тот адвокат был больше связан с защитой не совсем простых и обычных людей, а последнее дело ее мужа, что-то связанное с финансовыми махинациями вывело на одного из клиентов знаменитого адвоката. Господин адвокат пригласил его для обсуждения этого дела. Зейнеп, сразу как узнала об этом, решила, что тоже имеет право пойти, ведь народу там будет много, и наверняка не обойдется без влиятельных и медийных личностей, а это пойдет на пользу ее делу, ее фонду в защиту женщин. Все эти планы были до смерти ее матери, и наверняка она подвергнется осуждению, что совсем не выдержала траур. Но ведь она и не веселиться туда идет, она тоже адвокат, защита, единственная защита несчастных женщин, на которых всем наплевать. В раскрытые створки балкона вместе с ветром донесся звук печальной корабельной сирены. Она редко слышала судна проходящие по заливу, дом стоял достаточно далеко, да еще и на другом склоне холма. Но сегодня день видимо был такой. Зейнеп прижала немного влажные диски к глазам чувствуя, как освежающий холод проникает под веки. — Барыш! Помоги мне пожалуйста! — позвала она мужа и отлепив тампоны от глаз приподняла голову. Торшер был включен на минимум, вся комната погрузилась во мрак, легкая занавесь у балкона едва волновалась от ветра в бледном лунном свете и к ночи, как и должно было быть, стало прохладнее. — Да, милая. Ее муж и сам догадался, что ей надо, укутав в мягкий плед так бережно, как только он и мог. Осторожно, точно боясь прикоснуться, согревая ее больше своим присутствием и мягким серым взглядом. Его голубая рубашка, которая так ему шла, была расстегнута на две пуговицы, открывая часть его крепкой груди. Прикоснувшись рукой к его груди она провела по рыжим завиткам и потянула за ткань на себя. Ей так хотелось сейчас чтобы Барыш был ближе. — Зейнеп… — он накрыл ее свои телом. Так уютно и тепло было у его груди, в его объятьях. Просто, без затей и лишних слов он укрыл ее от тягостей этого мира, он был крепкими и незыблемыми стенами ее дома, где она черпала и вдохновение, и свою волю. Касания нежных губ к волосам, щекот его бороды на коже — все это придавало ей сил, снова устанавливало внутри равновесие ее мыслей. Она Зейнеп, сильная для всех женщина, разорвавшая свои цепи прошлого, стершая написанную ее родным домом судьбу. Не родители, ни мужчины, никто не может проложить за нее путь ее жизни, никто не имеет право лишить ее права выбора, и только она сама может стать счастливой. Она и так была счастлива. До вчерашнего дня. «Все пройдет, все пройдет…» Она ведь знает, что горевать о потере — это нормально, плакать — полезно, а быть искренней с близкими — лучший путь к свету. Такие простые истины, и чтобы принять их ей пришлось потратить не один день в беседах с психологом. — Ты что-то хочешь сказать? — спросил Барыш. Ей повезло с мужем, она и сама не верила своему счастью, так хорошо он ее понимал. — Я… я не знаю, — слова застряли в горле, но она должна была их сказать. Пусть даже они были и не правильны: — У меня такое чувство, что мама снова бросила меня. Я знаю, Барыш, это глупо и по детски, а я давно проработала эти свои проблемы. Его рука на ее волосах, палец прошелся по брови — Барыш всегда знал, всегда знал как успокоить ее. — Для своих родителей мы всегда останемся детьми, а они нашими родителями. — Это так. Так должно быть, но у меня всегда было чувство, — она села на диване и вместе с ней сел и Барыш, не отпуская ее руки. — Такое чувство, — руки ее сами попытались объяснить необъятное. — Что в моих отношениях с родной матерью все было не так. Она же бросила меня, а потом мы вместе с ней решили, что это я бросила ее! — Зейнеп, не надо… Эти мысли расстраивают тебя. — А потом вернулась Гюльбин и все что она могла дать мне она обрушила на нее. А меня… меня вроде как снова и не стало. Мы должны были найти компромисс, хорошо, я должна была, это моя жизнь, я уже давно взрослая и никто не может ничего решить за меня, — кивала головой Зейнеп помогая себе подобрать слова. — Мне нужен был этот покой, нужно было согласие между мной прошлой и настоящей. Мне казалось я нашла его. — Мне тоже так казалось, Зейнеп. — А теперь мне так не кажется, — она прижалась к его плечу, ухватилась за руку и позволила себе снова заплакать. — Я знаю, я должна пройти все стадии своего горя от отрицания до принятия. Я все знаю, но как же тяжело! — Может ты встретишь с психологом? Раньше бы она пошла к маме Нармин или к Эмине, своей лучшей подруге, но работая с врачом, Зейнеп пришла к выводу, что они хотя и подчиняют любой совет ее интересам, но все же предвзяты и только еще больше уводят ее с верного пути. — Да, наверное, так будет лучше. Последний год она крайне редко общалась что со своей приемной матерью, что с подругой: Нармин неожиданно нашла в лице Гюльбин замену Зейнеп, а Эмине большую часть года проводила в Европе, где Саваш проходил очередное безрезультативное лечение. Но у Зейнеп был Барыш — лучший муж на свете, лучший друг и советчик. Это было чудо, так она считала, она ничем не заслужила его. Иногда она смотрела не отрываясь на своего мужа, чем смущала его, но Зейнеп и вправду иногда сомневалась, что это не сон. К сожалению десяткам других женщин так не свезло, не досталось даже десятой доли ее счастья. И теперь это была большая часть ее жизни — делиться с другими тем, что судьба ей подарила с лихвой. Она ведь тоже знала, какого это — насильно заставлять себя проживать не предназначенную ей судьбу, быть с человеком, который запретил навсегда тебе быть собой, лишь на основании того, что зовется твоим мужем. Но ей повезло — ее первый муж, Мехди, не смог сломать ее волю и большую поддержку в ее освобождении от прошлого сыграл ее второй муж, Барыш. Она назначила дату свадьбы с Барышом, когда сердце Мехди билось только благодаря любви Беналь и всем этим проводам и приборам, но не раньше чем через сорок дней с того дня когда он умер. Сакине заохала, причитая, узнав новость, ведь «Аллах не простит», а Нармин внимательно глянув на нее, просто согласилась и в ее глазах Зейнеп увидела гордость за нее, за свою дочь. Но теперь ее судьба не была связана с его судьбою и Нармин была рада, что ее названная дочь наконец-то поняла это сама. По всем прогнозам врачей он должен был умереть, но не умер. Больше никто не пытался убить Мехди, и он снова занял свое место среди людей одетых в черное. От Эмине она узнала, что Мехди без споров отдал Мюжгян, свою дочь, Беналь и та переехала к Джамиле с Нухом. Первое время Зейнеп со страхом ждала его, была уверенна, что рано или поздно Мехди появится, мелькнет его лицо на соседней улице, проедет его черная большая машина мимо самшитовых кустов у ее дома или она увидит черное пальто на прямых плечах за столиком в кафе и склоненную немного влево голову. Она вздрагивала, оборачивалась ища знакомый всегда нахмуренный черный взгляд, но ничего не видела. А потом привыкла и решила, что он и в самом деле умер. Одна лишь Эмине, когда вдруг, почему-то заходил разговор, обнимая вышитую подушку, странно долго и жалостливо смотрела на нее, думая что-то свое, не то, в чем так нуждалась сейчас Зейнеп. «Он больше меня не любит», — она поняла это не сразу. Выйдя однажды поутру на террасу их дома, вглядываясь в невидимый, утонувший в тумане город, вдруг стало так тоскливо и пусто. «Эту пустоту я заполню светом», — пообещала себе Зейнеп.