Романтика мертва, но я — живее всех живых

— Зачем ты спровоцировал Шото? — А что? — Я понимаю, — пытается оправдаться Хоукс, и перья, оставленные под землей, красной тучей собираются вокруг бегущего героя, плавно выстраиваясь в основание крыльев. — Понимаю, что герои — ваши враги, но он — всего лишь ребенок. — «Всего лишь»? — бросает деланно удивленно Компресс. — Он сын Номера один! Пфф, всего лишь, — высмеивает Компресс Хоукса и ускоряется. — То, что я помогал гражданским… — неуверенно начинает Хоукс, точно провинившийся ребенок, от чего Компресс тут же отмахивается. — Забей, Хоукс. С тобой все было понятно с самого начала: когда дело касается беззащитных людей ты… герой. В хорошем смысле, — пусть Компресс и в маске, Хоукс по тону улавливает улыбку. — Между нами, почти всем в Лиге это нравится в тебе. Ты знаешь своего врага, но ты провел четкую грань. Только те, кто виновен, должен понести наказание, так ведь? — Компресс поворачивает голову и Хоукс кивает его предположению. — К слову о птичках, ты пропустил самое интересное. Но думаю, так даже лучше. — Что дальше? — У нас в запасе около часа. Если что-то пойдет не так, Даби свяжется с Профессором и поторопит его. Хоукс не отвечает. Он верно предполагает, что был поставлен условный таймер с момента вторжения Шигараки и Даби в город. — Почти на месте, — Компресс поворачивает за угол и останавливается, указывая на огромное чудовище — вблизи Гигантомахия еще более внушительный. На спине Гигантомахии — огромные камнеподобные наросты, по своему функционалу напоминающие паланкин. — Даби, Тога и Шигараки на спине, — указывает Компресс выше. — Твайс и Спиннер… должны быть где-то рядом. Хоукс замечает мощный всплеск пламени. Он концентрируется и закрывает глаза, направляя пару перьев вперед и оставляя их у ног Гигантомахии. Он резко открывает глаза и выдыхает так, будто ему дали под дых: Старатель залпами расплавляет клонов Твайса и тот с трудом успевает создавать новых. Хоукс направляет перья выше, к спине Гигантомахии, и они проплывают мимо импровизированного спуска, ведущего от «паланкина» к хвосту. Хоукс чувствует Шигараки — жив, но находится без сознания, ощущает ауру Тоги и, конечно же, Даби. — Где Спиннер? — в ужасе вопрошает Хоукс. Опережая ответ на его вопрос, из-за угла высовывается Спиннер и подзывает Хоукса и Компресса. — Как ты? — светловолосый осматривает злодея: не обошлось без ожогов и синяков. — Порядок. Твайс тянет время, а Тога присматривает за Шигараки. — Что с… Даби? — мягко подает Хоукс и Спиннер криво улыбается одной стороной. — Ждет тебя. Сначала не приходишь на вечеринку в честь тебя, а теперь… опаздываешь на битву века. — Введем тебя в курс дела потом, — Компресс торопливо похлопывает по спине Хоукса и пересекает улицу, так, чтобы издалека Старатель не увидел их копошения. Хоукс следует за злодеем и уже готовится использовать изрядно поредевшие перья, чтобы забраться на спину монстра, но в последний момент его окрикивает знакомый голос. Голос Номера один. — Хоукс! — мужчина воет, точно загнанный в угол зверь. Он переживал? Он правда переживал? Номер один не звучит гневно и не торопится сжечь Хоукса до костей. На его лице пот смешался с сажей и кровью, а еще — застыла незнакомая эмоция. «Старатель…» — А вот и он! Наш почетный зритель! — Даби высовывается из-за каменных наростов Махии и привлекает взгляды сразу и действующего Номера один, и бывшего Номера два. — А я то думал, снова продинамишь меня. — Даби, — одними губами произносит Хоукс. — Наконец-то все в сборе. Шоу может начинаться. Энджи Тодороки, — обращается он к старшему мужчине, — Шото, — кидает за спину Номера один, — Хоукс. Хоукс не понимает, чего ожидать от злодея, но на это Даби и рассчитывает: темноволосый спрыгивает с Гигантомахии и Хоукс нерешительно сжигает дистанцию между ними. Медленно. Маленькими шагами. И вот уже Даби — не более чем в десяти метрах от павшего героя, заперт между ним и Старателем. — Потанцуем, Хоукс? — Даби смеется подобранному выражению, но не спешит протягивать руку. Он хватается за живот, но это не излишняя эмоциональность — он достает неизвестную бутылочку с жидкостью и сжимает ее в руке. «Бомба? Газ? Что это?» — перебирает варианты бывший Номер два. — Сегодня все решится. Герои или злодеи… Я или он… Но подожди, придержи свой ответ, Хоукс, — Даби поворачивается к крылатому спиной и полностью отдает свое внимание Номеру один, раскидывая руки в стороны, будто без слов призывая к долгожданным объятиям. — Парни — это, конечно, хорошо. Но перед тем, как строить отношения, — Даби усмехается сам себе и кладет правую руку на бок, — стоит решить все свои daddy issues. «Чего?» — этого Хоукс точно не ожидал. — Расслабься, Энджи. Я пришел с миром, — Даби делает шаг вперед и Старатель напрягается сильнее: он вытягивает руку в сторону, перекрывая путь Шото и жестом останавливая сына от каких-либо действий. — Просто хочу поговорить, к тому же… мои планы на тебя изменились. Хочешь узнать первоначальную задумку? Которую я вынашивал долгие годы?.. Герои обожают заливать про справедливость, но почему-то, когда речь заходит о мести, все резко меняются в лице! А я вот верил, что справедливым будет забрать у тебя что-то очень ценное. Как ты когда-то забрал единственное, что мне было важно… Ты убил мое будущее, Энджи Тодороки. Ты растоптал мои мечты. Ты уничтожил все шансы занять в этом мире мое законное место… Я не дурак, я понимаю свои лимиты. Понимал даже тогда, но… ка-а-апелька, — Даби щурится и выделяет это слово, делая голос выше, — поддержки. Щепо-отка, — он смыкает пальцы и имитирует использование приправы, — веры в меня. А еще эта ваша гребанная, — в миг Даби звереет и его тело окутывает кольцом голубого пламени, — ЛЮБОВЬ! Даби делает паузу. Он с трудом успокаивается и выключает причуду. Сейчас не время. Не время. Сейчас его момент истины и он должен вкусить его. Оттянуть неизбежное сражение, насколько это в принципе возможно. Потому что ему нужно выговориться. Нужно выблевать все слова и чувства, которые бурлили ядовитой жижей более десяти лет. Которые раз за разом поднимались из желудка к глотке и душили. Душили. Душили его, сводя с ума. Парализуя. Делая тем самым безумным ублюдком, коим он предстал перед Хоуксом. — Ты нихрена не понял, правда ведь, папаша? Что, что? Это не для красного словца. Старик, папаша, папочка… Энджи Тодороки, неужели ты не узнаешь собственного сына? — Даби открывает бутылку и выливает жидкость на голову. Она смывает одноразовую краску, оголяя белоснежные волосы, но оставляя часть прядок и концы черными. Даби отбрасывает емкость в сторону и хлопает себя по лицу, будто главный герой «Один дома». — Как жаль, что в нашем случае не работает фраза про месть, которую лучше подавать холодной. Ха-ха, прости! Мне очень жаль, но я унаследовал материнское безумие и твой скверный характер. И я просто не мог выбросить эту чушь из головы. Я сошел с ума в попытке создать новую личность, но этот засранец… этот эмоциональный помешанный псих, который был готов убить за твою любовь… ОН ОТКАЗЫВАЕТСЯ УМИРАТЬ ВО МНЕ! ОН ОТРАВЛЯЕТ КАЖДЫЙ МОЙ ДЕНЬ! КАЖДЫЙ МОЙ ШАГ! КАЖДЫЙ… Блять, — голос Даби ломается так, будто он подросток. Он роняет корпус вперед и обнимает себя руками. Как мерзко. О, как же это мерзко! Оголяться так перед Лигой, перед Хоуксом, перед Шото и перед… Отцом. — Так, о чем это я, — Даби выпрямляется и убирает волосы назад, чтобы осточертевшая жидкость перестала дождем стекать по его щекам, смешиваясь с кровавыми слезами в розовый. — Оригинальный план — убить его, — Даби указывает пальцем за спину Старателя и встречается взглядом с Шото. — Чтобы точно так же лишить тебя надежды на будущее. Лишить тебя последнего шанса воплотить свои больные амбиции в жизнь. Я хотел, чтобы ты пережил это. Концентрированное горе утраты. Заразить тебя перманентным ужасом, что завтрашний день никогда не настанет, — Даби топает ботинком по асфальту и закрывает левую сторону лица рукой. — Я так хотел, чтобы ты страдал. Но какой в этом смысл? — он психотически улыбается до натяжения скоб, и кровь вновь стекает по опаленной ожогами коже, пачкая белую майку. — Я никогда не думал, что признаюсь в этом, — Даби срывает с себя черный огнеупорный плащ и остается в майке, оголяя обожженную кожу рук: от кончиков пальцев до самых ключиц, — но ты победил. Моя ненависть к тебе сделала это со мной. Посмотри, Старатель! Посмотри, что ты сделал со мной! И скажи, каково это — быть победителем? Каково это — сломать своего сына? Каково это — лицезреть живого мертвеца? Я жив лишь потому, что ненавижу тебя. И я мертв — из-за того, что тебя ненавижу. Как поэтично, — Даби гневно сплевывает кровь и смотрит на Старателя с праведным гневом, заточенным в расширенных зрачках. В этом мире нет места безумцам. Нет места людям, которых жажда мести спалила дотла. Нет места уродам и нет места тем, кто отказывается принимать поражение. Даби был кем угодно… нет, Тойя был кем угодно, но только не трусом. Он никогда не сдастся. Никогда не повернет назад, даже если это убьет его. Смерть — это ведь такая ерунда. Важно лишь то, что Тойя будет отомщен. Это больные. Больные. Трижды больные чувства. Никто не должен чувствовать это к своему родителю. Но так уж совпало — Тойя вырос таким. И ему абсолютно не с кем было поделиться своей болью. Неоткуда было взять помощь. Мать не верила в психиатрию. Отец отказывался признать даже гребанный насморк. Вся жизнь Тойи крутилась вокруг двух вещей: жажды стать таким же героем, как его отец, и жажды овладеть им. Чтобы в доме не осталось никого: только он и Старатель. Тойя и Энджи — вдвоем против этого больного мира. Ведь никто не понимал сына так, как его отец. А Энджи (мальчишка был в этом уверен на тысячу процентов) — никто бы не понял так, как Тойя. Сын восхвалял его. Он обожествлял его. Он любил его, а потом… единственное дело, ради которого он жил, и единственный человек, ради которого он просыпался по утрам… двойное отвержение. Никаких больше тренировок. Никакого больше мира причуд и героев. Сиди дома и не высовывайся. За что, Энджи? За что? Почему ты ничего не сделал, чтобы помочь своему ребенку? Почему не поговорил с сыном по душам? Почему не попытался выбрать щадящую программу тренировок? Почему поставил на его будущем крест? Почему отказался даже от прогулок в парке и игр во внутреннем дворике? Почему банально перестал с ним разговаривать и вместе смотреть спортивные шоу? Почему? Почему? Почему?! К чему такая убийственная жестокость? Ты ведь знал, какой он. Ты видел его насквозь. И ты использовал его больные чувства. Его обсессию. Его помешательство. Тебе льстило это. Тешило твое жалкое самолюбие. Крохотное беззащитное существо, которое видит в тебе бога. Которое верит в тебя, как в бога. И молится, как богу. О, как же просто манипулировать детьми. А еще проще — их сломать. В миг. Как по щелчку пальцев. А после оставить наедине с одиночеством. С отвержением. Чувством абсолютной брошенности. Никто его не понял. Никто не пожалел. Даже того, чтобы спихнуть его на плечи психиатров и психологов, было слишком? Слишком человечно для профессионального героя? Это было против всего, во что верили под крышей имения Тодороки. А верили они в одно: если ты не идеальный, то ты ничтожество. — Я не знаю, что с этим делать, — Даби падает на колени и предается рыданиям, да вот только вместо человеческих слез — полые звуки и редкие кровавые бусы. — Я знаю, что я болен! Я знаю! Я КОНЧЕННЫЙ! — кричит он истошно и снова компульсивно обнимает себя, представляя, как это бы делала идеализированная версия Энджи, которой никогда не существовало в реальности. — Я понимаю. Я все понимаю… и вместе с этим… — Т…тойя, — шепчет едва слышно Старатель и Даби тут же поднимает нос. Он смотрит на отца жадно. Грустно. Гневно и радостно. Все вперемешку. И на мгновение в бирюзе его глаз загорается искра надежды. — Почему я не могу этого сделать? Почему? Почему ты сдерживаешь меня? — Даби смотрит на свои руки, будто они ему не принадлежат. Будто кто-то управляет ими вместо него. Он заперт в черепной коробке. Он — за ширмой глаз. Он — под куполом черепа. Он говорит в рупор через губы и слышит через прорези в ушах. Но это всего лишь тело. Чуждое. Холодное. Бесчувственное. — Почему ты не можешь? — обращается Даби к Тойе и закрывает глаза, заведомо смиряясь с поражением. «Потому что ты лжешь самому себе», — отвечает детский голос. — Лгу? «Ты изменился. Ты начал отпускать отца». — Что? Я… «Хоукс в порядке?» — Да в порядке он, твою мать, — Даби нетерпеливо проводит рукой, вытирая щеки от кровавых слез. — С кем он разговаривает? — шепчет Шото Старателю, но мужчина не отвечает. «Конечно же, ты не можешь отомстить ему. Ты отвлекся. Забыл про наш план». — Нихрена я не забывал! — ругается Даби в пустоту, представляя, как тычет кому-то пальцем в грудь. «Признайся, все это было не ради тебя. И не ради Старателя». — Нет… «Ты сделал это ради…» — Заткнись! — Даби резко поворачивается к Хоуксу. — Х-хоукс, — говорит он так, будто пытается что-то скрыть от человека, ворвавшегося в его комнату и едва не заставшего за чем-то незаконным. — Даби? — Хоукс бросает все внутренние силы на то, чтобы не выглядеть испуганным. Чтобы транслировать спокойствие. Чтобы принять Даби таким, каким он показал себя миру. Больным. Свихнувшимся. Брошенным. Конченным. Нелюбимым. Разрушенным. Мертвым. Но впервые за все время их общения по-настоящему… живым. — Ты упоминал, что у тебя был секс со Старателем? Хоукса будто в прорубь бросают и оставляют под водой: он едва не прикусывает язык, желая провалиться сквозь землю. — Сначала меня это выбесило, — продолжает Даби. — Но потом… Хоукс, если он тебе так нравится… Я могу оставить Старателя в живых! Он будет отличным приданым. Ты можешь использовать его как угодно — мне все равно! Если это то, что тебе нужно… Что не сделаешь ради парня, которого ты… — Даби не продолжает. Он бьет себя по щеке и выругивается сквозь зубы. — Да что ты, блять, несешь? — Даби? — озадаченно бросает бывший Номер два. — Ты отвлек меня, Хоукс, — говорит Даби своим обычным голосом. — Я так долго шел к этому моменту не для того, чтобы… ты ворвался в мою блядскую жизнь и… «Продолжай», — настаивает Тойя. — И теперь… теперь… ненависть во мне, она… — Даби точно забывает стих. Он смотрит на Старателя, будто тот может подсказать ему следующую строку, но отец давно потерял нить. Он не знает, что чувствовать и как реагировать на происходящее. Только боль. Шок. И черная дыра в душе. Потому что Даби — Тойя. И в этом простом наблюдении эмоций и чувств слишком много даже для такого массивного тела. Не потому, что Даби свихнулся. Не потому, что Даби — злодей. А потому, что теперь (уже) Даби — его сын. Сын, который долгие годы считался погибшим. — Моей ненависти к Старателю стало непозволительно мало… по моим меркам, — спешит конкретизировать Даби и сжимает кулак. — А все из-за тебя, — он странно улыбается и Хоукс пытается отзеркалить улыбку. — Все было так хорошо и понятно… Все было так… привычно дискомфортно. «Больно. Адски больно. Жгло. Горело. Плавило. Терзало», — подсказывает Тойя. Привычная боль. Эмоциональный мазохизм. Лягушка которая привыкла к кипятку и ни за что не выпрыгнет на свободу. Но Хоукс — гребанный Хоукс — решил протянуть ей свое дурацкое перо и подтолкнуть лягушку наверх, наплевав на то, что может обжечься сам. Конечно же Даби сопротивляется. Потому что это изменит все. Кто он без боли? Кто он без ненависти? Без мести? Это слишком жестоко — если кто-то лишит его единственной мечты и единственной цели в жизни. Во второй раз. Даби не простит этого Хоуксу. Он бы не простил подобного никому. — Черт! — срывается на крик Даби и снова звучит, как подросток. — Я так ждал этого дня, а выходит какая-то дребедень! Все пошло не по плану. От и до! Блять! Надо было… надо было поджарить тебя при первой же встрече! — Даби замахивается и Хоукс закрывает глаза, но не дергается и не пытается защититься перьями. Падший герой спокоен и абсолютно уверен, что Даби ничего не сделает. Не навредит. И парень оказывается прав. — Зачем ты в это ввязался, Хоукс? — устало выдыхает Даби. — Кейго, — отчего-то признается Хоукс и открывает свои глаза. — Зови меня Кейго Таками. «Очень приятно, Тойя Тодороки». Даби делает несколько шагов навстречу и протягивает руку. Хоукс осторожно пожимает ее и Даби отворачивается, чтобы сдержать фантомные слезы. Что это за чувство? Что это? Что тут, вообще, черт подери, происходит? Это слишком безумно даже для Тойи. — Я не люблю его, ты ведь в курсе? — мягко продолжает Хоукс и тепло улыбается. — Он мне даже не нравится. Это было частью моей работы. Которую я… оставил позади. Но ты… ты мне нравишься. И я говорил это уже раз десять. «Но раз за разом ты отказывался его слушать», — вторит словам Хоукса Тойя. — Кейго, — Тойя использует настоящее имя, отчего сердце Хоукса взрывается фейерверком. Как в тот день, когда они сидели на крыше: мрак неба, разговор по душам и шрамы, проглядывающие даже сквозь несколько слоев тонального средства. — Что ты чувствуешь на самом деле, Кейго? — набирается смелости продолжить Даби. — После всего этого безумия и… что ты будешь чувствовать, если я скажу, скольких героев мы убили на пару с Шигараки? Неужели ты еще не понял, что мы — не какие-то там борцы за справедливость? Мы Лига Злодеев, чтоб тебя! — улыбается Даби, пытаясь игнорировать жжение в глазах. — Все, на что мы способны, — мстить и убивать. — Я знаю, — смиренно отвечает Хоукс. — Я понимаю. Но я, — он подается вперед и прижимает руку Тойи к своей груди, чтобы тот смог разобрать биение его сердца, — ничего не могу с собой поделать. — Твою мать, — выругивается Даби и закрывает свободной рукой рот. — К черту все, давай сбежим. — Ты не сможешь… Ты не мог даже… мимо пострадавших пройти… Ты выбрал… Ты сделал свой выбор. «Пока я ждал тебя», — не озвучивает обиду вслух Даби. — Прости, — одними губами отвечает Хоукс и пытается инициировать объятия. Он тянет Даби за руку, и беловолосый сопротивляется, но все же не убирает руку от груди Кейго. — Тойя? — Мм? — Потанцуем?