Наш последний кровавый закат

Рождество. Немного тёмный день из-за сезона, но такой светлый сам по себе. Запах запеченной индейки, огня в камине, шерсти домашних собак. В этот день многие собираются вместе с друзьями и родными, а остальные проводят время либо вдвоём с любимым человеком, либо одни, в гордом одиночестве. Тома любил Рождество. Этот день он связывал с самыми тёплыми воспоминаниями из детства в этот же день: большой праздничный стол, красный клетчатый плед на диване, оживленная кухня, на которой с самого утра возятся родители, пока он сам читает книгу, играет на приставке или просто наблюдает за медленно оседающими на белую землю, красиво кружащимися в полёте, снежинками за окном. Мог бы он тогда подумать, что когда нибудь, когда повзрослеет, очередное Рождество проведёт с любимой женой и собакой под боком, на берегу озера Мичигана? Где нет ни кого либо ещё в пешей доступности, нет светодиодных вывесок магазинов и кафе, а лишь настоящая зимняя природа? Вряд ли он бы даже поверил, если бы ему тогда это сказали. По сути, в том, что человек проводит праздник именно так, нет ничего удивительного или чего-то такого, что прям «вау». Доброй половине это даже покажется чем-то скучным, чем-то нудным, на что Тома бы понимающе улыбнулся и промолчал, решая не доказывать свою точку зрения. В этом мире, на самом деле, вообще нет ничего скучного, ничего обычного. Мир — он такой, какой он есть, всё в нём по-своему уникально, по-своему завораживающе, как уникальны и люди, живущие в нём. Сколько пар глаз на этой планете — столько и мнений, представлений, и каждое будет верным, субъективным и иметь вес. Нет смысла пытаться рассуждать о вкусах и мировоззрениях, и тем более, пытаться их изменить у других, заменить своим. У вас этого просто не получится. Люди взрослеют, у каждого меняются ценности, приоритеты, понимание прекрасного, и каждый будет полностью прав в своём мнении. Каждый человек — это отдельный мир, который остальным остаётся лишь принять, узнать глубже, или просто обойти стороной. В то время, как некоторым затея провести один из главных праздников вдали от общества, практически в дикой природе и лишь с двумя чудесными порождениями этой природы покажется ничем не приметным, а может, и слегка странным, другим же, таким как Тома — чем-то на уровне чуда, самой радостной радостью среди бесчисленных воспоминаний в галерее памяти, в духовном альбоме души. Выросши, по-настоящему сильно влюбившись, образовав собственную семью и четко определив свою позицию, предназначение в этой жизни, люди начинают видеть прекрасное даже в обыденности серых, одинаково похожих друг на друга дней. Переливающиеся перья голубей в уличном парке, закипающая в чайнике вода, развивающийся по ветру запах сладкой выпечки из пекарни, улыбки идущих на встречу людей, смех любимого человека — такие, казалось бы, обычные, ничем не примечательные моменты жизни, какие происходят на дню так часто, что в итоге привыкаешь к этому и это становится в порядке вещей, в конце концов раскрываются для человека под другим углом. Для кого-то это может произойти и в период юности, для кого-то лишь в далекой старости, но оно всегда так происходит, как негласное правило, как закон самой природы. Осознав это, на жизнь люди начинают смотреть по-другому, ценить каждый миг и дорожить тем, что имеют сейчас. Человек, потерявший зрение, начинает осознавать, как много он имел, о чём даже не подозревал и не особо это ценил; человек, потерявший способность ходить, начинает винить себя, что не пользовался возможностью пройтись босиком по траве, покрытой утренней летней росой; бегать так быстро и так долго, будто это единственное, что было важно, так происходит и со всеми другими людьми, что поздно начинают ценить мелочи, ведь даже потеряв эти мелочи, жизнь уже не будет такой, как прежде. Тома, к счастью, вовремя это понял, поэтому и обрёл духовную гармонию, принятие и осознание. Он жил каждый день с удовольствием и восхищался каждой его мелочью: от широкого взмаха крыла птицы в небе до горячих поцелуев Аяки по вечерам. Казалось бы, такая простая истина, но такая сложная к полному осознанию этого мира — это чувствовать, замечать, наслаждаться тем, что у тебя есть, даже если кажется, что у тебя нет ничего. У каждого просто есть жизнь, и это то, что нужно ценить в первую очередь. Парень давно понял, что все, что он хочет в этой жизни — это просто видеть рядом Аяку, которую он любит больше всего на свете и которая любит его не меньше в ответ. Смеющуюся, злящуюся, плачущую, болеющую или радующуюся — это не важно. Просто быть с ней рядом, иметь возможность успокоить, приласкать, позаботиться о ней, и большего не надо. Тома готов был ради неё и горы свернуть, и океаны высушить, и он никогда не потребует от неё ничего в замен. Наверное, это и есть та причина, по которой он начал ценить каждое мгновение с ней, каждый её вздох и каждую её упавшую на щеку ресницу, а соответственно и просто обычную жизнь. С ней все казалось особенным, чем-то из ряда вон выходящим, и даже пара дней в палатке зимой далеко от людей казались чудом. *** — Голову немного выше, — Наставляет Тома, смотря на Аяку через объектив фотокамеры. — И Таромару поближе к ноге. Очередной фотосет для жены. Хоть она и не была одета подходяще, девушка все равно выглядела красиво сама по себе. Аяке вообще было все к лицу, и как бы она не выглядела, во что бы не была одета, все её фотографии выходили хорошими просто потому что это Аяка. По крайней мере, так считал именно Тома, а девушка, в свою очередь, в какой-то мере стеснялась. В общем, она не считала правильным то, что её муж тратит так много фотоплёнки на её фотографии, к которым она не была подготовлена. Однако Тома всё равно её переубеждал, говоря, что она в любом своём обличии будет достойна того, чтобы пленку потратить именно на её изображения. — Ну все, хватит тратить пленку, — Аяка улыбнулась и протянула перед собой руку, закрывая своё лицо от камеры Томы. Парень тут же начал уговаривать её ещё на несколько снимков, отчего та лишь смущено посмеивалась, а после и вовсе пригрозила забросать его и камеру снегом, если он не прекратит. — Милый, если тебе так хочется понапрасну пленку тратить, то лучше возьми на фотосессию Таромару, — Пёс, услышав своё имя, громко гавкнул. — Он-то точно против не будет, если ты сфотографируешь его косую морду. — Конечно, я и его потом сфотографирую. А сейчас-тебя хочу. Это ведь память, Аяка. — Такая же память, как и здесь, — Девушка снисходительно улыбнулась и аккуратно дотронулась указательным пальцем лба Томы. — Единственное отличие, что она нематериальна. — Ты такая упрямая, — Протянул Тома, а после добавил: — Как коза. — Это я-то коза? — Аяка весело засмеялась и, резко нагнувшись, собрала в ладонь снег и запустила им в мужа. Тот, в свою очередь, старательно защищал камеру от попадания на него снега и также громко смеялся. Когда девушка закончила, Тома сам перешёл в фазу атаки. Опустил камеру на лежащий на снегу рюкзак и, подхватив Аяку, вместе с ней плюхнулся в сугроб, не давая ей освободиться от его хватки. — Сумасшедший! Мы же промокнем и замёрзнем! — Сквозь смех, протягивает светловолосая, а Тома лишь сильнее сжимает руки на её талии, не позволяя вырваться. Пара минут борьбы, и Аяка смиряется со своим проигрышем. Они оба пытаются отдышаться после смеха и никто из них так и не думает подниматься из сугроба. Возбужденный активностью и шумом хозяев Таромару несколько раз гавкнул и, замолчав, забрался к ним в снег, обнюхивая. — Ты самое лучшее, что когда либо со мной случалось, — Шепчет парень, влюблённым взглядом рассматривая глубокий серый цвет глаз Аяки. — Если бы это было возможно, я вновь позвал бы тебя замуж. — А я вновь ответила бы «Да», — Девушка ещё несколько секунд смотрит на Тому, а после целует, прикладывая замёрзшие пальцы к горячим щекам мужа. *** Сегодня Рождество. У них в этот раз оно пройдёт без запеченной индейки, камина и компании их общих друзей, но зато с ощущением шерсти их собаки под ладонью. Вместо индейки — сухпаек и жаренное маршмеллоу, вместо камина — костёр, а вместо друзей — шум ветра в верхушках деревьев. До самой ночи Тома с Аякой находились в палатке, либо около неё, ничем особо не занимаясь: просто разговаривая, просто расчесывая пузо прибалдевшему Таромару. Когда стало совсем темно, пришлось разводить костёр. Они с Аякой вновь насобирали пригодного хвороста, которого становилось все меньше и меньше в округе, после чего наконец «включили» долгожданный свет. — Наконец-то, хоть погреться можно, — Наслаждаясь приятным теплом, исходящим от огня, молвит девушка. — Сказала бы, что холодно, развели бы раньше, — Тома повторяет действия Аяки, подставляя ладони огню. — Хвороста не напасёшься на эти костры, — Жалуется. — Твоя правда. Этот, если не подбрасывать, минут через двадцать потухнет. — Тома, — После небольшой паузы, обращается девушка. Выглядела она серьезно и будто бы немного обеспокоено. — Давай завтра сразу поедем домой. То есть, не будем тут оставаться ещё на пару дней. — Почему? — Мне кажется, тут что-то не так, — Вновь загадка Аяки, которую ни Тома, ни тем более сама Аяка не понимали. — Может, я просто хочу домой. — Милая, — Тома успокаивающе приобнимает девушку. — Я бы предложил тебе хоть сейчас вернуться к машине, но сейчас так темно, что мы точно заблудимся. Ты же знаешь, я рядом. Я никому не дам тебя обидеть, а нужно будет — сам пойду в огонь, чтобы защитить тебя. — Я знаю. Тогда отправимся, как посветлеет. Странное поведение Аяки и нетипичная для неё нетерпеливость вводили в заблуждение. Теперь Тома и сам не на шутку начал волноваться. Странно только, что он сам не чувствует того же, что и Аяка, если это именно с лесом что-то не так. Они с женой не раз ночевали на природе, и в лесах и в полях, однако это беспокойство девушки было впервые. Она как будто торопилась не столько попасть домой, сколько просто выбраться из этого леса. Это пугало, и пугало также то, что Тома не знал, как успокоить жену, ведь просто находиться рядом, говорит ободряющие слова — было, как будто, мало. Будто Тома должен был сделать что-то другое, что-то более радикальное. Только вот что? *** Как парень и предсказывал, костёр и правда начал гаснуть через некоторое время. Пришлось вновь идти за хворостом. В целесообразных целях, Аяку он оставил у костра (не посылать же и так взволнованную девушку в темную чащобу?), а сам отправился собирать хворост. В этот раз достаточное количество веток недалеко от лагеря и правда найти было сложнее, ведь за все пару дней, что они тут, они уже успели всё облазить и всё подобрать. Пришлось уйти чуть вглубь леса. Хотя бы фонарик был с собой, от этого уже легче, пусть и тёмный лес доверия не внушает. Темнота, а появившаяся накануне тревожность жены сыграли с ним плохую шутку, отчего разыгравшаяся фантазия строила из обычных шорохов от ветра причудливые звуки, будто кто-то крадётся. Теперь и Томе начало казаться, что что-то тут не так, пусть он и пытался до последнего вернуть ясность ума и логику. Светловолосый всегда был суеверным человеком, в отличии от своей жены. Не верил ни в гадание, ни в знаки вселенной ни в другие вещи подобного рода. Единственное — лишь в судьбу. Он считал, что именно она свела его с Аякой, благодаря ей у него сложилась такая замечательная жизнь. Он часто удивлялся тому, как хорошо у него всё складывается, ведь пока другие переживают уже сотую чёрную полосу за всю свою жизнь, у него таковых пока не было. И он верил, что так и продолжится до самого конца. По крайней мере, надеялся. Жизнь зачастую бывает непредсказуема, всегда берет что-то взамен: либо равноценное счастью человека, либо даже больше. Тома страшился узнать, в чем будет состоять его оплата за счастье. До последнего пытался об этом не думать, успокаивая себя словами: «А может, я просто могу его сохранить при себе, ничем не отплачивая?». Что такое справедливость? Существует ли она в рамках природы, судьбы и всего того, что никак не зависит от человека? Люди, переживая тяжёлые моменты жизни, часто задаются вопросом «Почему судьба так несправедлива ко мне?», но мало кто вспоминает её в свои счастливые периоды. Они принимают это как должное, как что-то само собой разумеющееся. Справедливо ли то, что всё имеет свою цену, свой конец и начало? Да, это справедливость, с которой никто не хочет мириться. То же самое, как и преступник, совершающий противозаконие по своей воле, своему желанию, не хочет попасть в тюрьму, тем самым расплачиваясь по счетам за содеянное. И если в этом случае сама справедливость бывает несправедлива (то есть, избежание наказания либо неравноценное содеянному), то в первом случае с судьбой — никогда. Закон природы. Правда, которую не хотелось принимать, которую боялись принимать, и от этого появлялось такое неоднозначное с троеточием: «А может, все-таки?..». Как бы пришлось платить Томе, проживи он так ещё несколько лет, а то и десятков? Думать об этом сейчас не было ни желания, ни времени. Истошный крик Аяки и лай Таромару — единственное, что сейчас волновало. Тома бросил весь собранный им хворост и рванул обратно к лагерю. Он боялся узнать, что произошло, но ноги не замедляли бега, а мозг не переставал подавать в кровь бешеные дозы адреналина. Аяка кричала от боли, и это заставляло все внутри стынуть. Нервы были будто оголенные провода с проходящим по ним током: от этого чувства хотелось поскорее избавиться, вырвать из себя. Добравшись обратно, Аяка уже перестала кричать, и тишину перебивал лишь лай Таромару и чьё-то гортанное рычание. Волк, что собственнически стоял прямо над окровавленным телом Аяки, готовился напасть и на Таромару. У Томы совсем снесло крышу от увиденного. Честно говоря, он даже не мог вспомнить, как тогда прогнал волка, он помнил лишь его оскаленную пасть, с которой капала кровавая слюна, часто вздымающуюся грудь Аяки, её хриплое рваное дыхание и оглушающий лай их пса. Тома бросился к девушке проверять её состояние. Она вся была в крови, поэтому так сразу даже не удалось понять, где именно её ранили, но очевидно, что с такой потерей крови она долго не продержится. Это понял Тома слишком поздно. Серые глаза девушки стали ещё темнее: то ли от слез, то ли от угасающей в них жизни. И все же, есть ли это та справедливость, цена тому, что мы называем счастьем? Должна ли Аяка умирать вот так, чтобы привести баланс в норму? Тогда Тома не хотел бы такого счастья. Не такого, какое в конце концов заканчивается смертью жены. Лучше бы он не был так счастлив ни с ней, ни с кем либо другим, лишь бы она не умерла так. Однако теперь, когда он все же отплатил за свою беззаботную жизнь, воспоминания о счастье с Аякой рядом — это единственное, о чём ему не придётся жалеть. — Спой ее, — Из последних сил выдыхает Аяка. Она уже не боится, она уже не ощущает боли. Она будто успела смириться, пока Тома, надрываясь, тащил её на руках по сугробам и в кромешной темноте к машине. — Аяка, пожалуйста, держись. Я успею тебя спасти, только держись, — Тома в очередной раз игнорирует просьбу жены. Он отказывается верить в то, что она погибнет вот так. Из-за застилающих глаза слез перед собой совсем ничего не видно, однако он продолжает идти, наплевав на собственную боль в теле. Он часто спотыкается, падает на колени, но всё равно крепко держит на руках Аяку. Рядом мечется лающий Таромару. — Огонёк, — Стоит произнести ей особенное прозвище своего мужа и тот вновь падает, ощущая новую волну слёз отчаяния. — Нам не убежать от… судьбы. Пожалуйста… — Аяка тратит последние силы, оставляя свою речь незаконченной до конца. Её последние вздохи, её последние остатки разума перед тем, как её грудь раз и навсегда больше не поднимется. Тома трясущимися руками гладит её щеки. Пока дышит, пока слышит, но говорить у неё сил просто-напросто больше не осталось. — Oh, my love, my darling, I've hungered for your touch, — Дрожащим и срывающимся голосом произносит Тома строчки из песни с их свадьбы. «Абсурд! Продолжай идти!» — кричит его разум; «Продолжай петь, пока она ещё слышит» — шепчет сердце. И Тома продолжает петь, понимая, что до машины идти как минимум ещё час. — A long, lonely time. And time goes by so slowly. — And time can do so much, — Почти беззвучно продолжает Аяка, ошибаясь в интонации и произношении, однако её ослабевший, хрипящий голос так же красив. Аяка заходится в кашле, выпуская изо рта дорожку крови. — Are you still mine? — Сквозь нескончаемо льющиеся слёзы продолжает Тома, и слабо улыбается. Сейчас он ненавидит и обожает эту песню. — Я люблю тебя, огонёк, — Шепчет Аяка. Она вновь заходится в мокром кашле. Роняет свою последнюю слезу и, слабо дёрнув краем губ в попытках улыбнуться, устало выпускает из легких весь воздух, замирая. — Нет, не умирай, побудь со мной ещё немного, — Отчаянно просит светловолосый, нежно гладя её по волосам. Теперь Тома ясно понимал предчувствие жены, её нетерпеливость и тревожность. Она ощущала приближение чего-то страшного. Догадывалась ли она, что это ничто иное, как её смерть? Тома будет себя ещё долго винить в том, что не решился сразу же вернуться к машине, ещё в тот день, когда Аяка заговорила о ребёнке. Если бы только она была чуть более уверена, чуть более настойчива. Если бы Тома был умнее, не случилось бы того, что случилось? Аяка бы сейчас дышала? Больше никакого дома и никакого ребёнка. Никакой старости вместе, как они с ней часто вместе представляли. Все, что осталось — это фотопленка, холсты и их первенец Таромару. И память, о которой говорила Аяка, касаясь своим указательным пальцем лба Томы. Был ли виновен тот волк, оголодавший и потерявший свою стаю, но нашедший свежую плоть и тепло костра? Виноват ли он в том, что сам пытался выжить? Может быть, судьба, что наконец восстановила мировой баланс? В этом не был виноват никто, и поэтому Тома винил лишь исключительно себя. Винил, что сказал Аяке остаться у костра; что предложил ей этот дурацкий кемпинг у озера Мичиган; что так и не успел отвезти её домой. — Я тоже люблю тебя, моя снежинка, — Произносит светловолосый, покрасневшими от холода пальцами закрывая стеклянные глаза жены.