Но простри руку Твою и коснись кости
его и плоти его, — благословит ли он Тебя?
Иов: 2-5
В баре накурено и тепло: где-то за стенкой тихо урчит генератор. На двери — табличка «закрыто», и всё пространство возле стойки занимают Дадзай и его длинные вытянутые ноги. Подтаявший кубик льда тихо ударяется о стеклянный край стакана; Чуя не пьёт и вертит в руке шляпу. Если наденет, то останется только хлопнуть дверью и выйти на сырой воздух. — Ты мог бы сейчас перерезать мне горло, — говорит Дадзай вдруг: Чуя едва не давится. — От уха до уха, — он небрежно очерчивает по белой шее полукруг, — так, что будет видно трахею. — Совсем ебанулся? Зачем мне… — Ты бы сделал это аккуратно, — перебивает его Дадзай, — и быстро, так, что я даже не заляпаю кровью пальто. Чуя ненавидит это его тупое пальто — слишком большое, с чужого плеча, отданное Дадзаю и одетое с подтекстом, как и всё, что делает Мори-сан. Чуя ненавидит и Дадзая тоже, о чём тут же сообщает ему вслух. Начинает мысленно считать до сорока. — Тем лучше. — Лампы в баре горят едва-едва, расчерчивают тенями всё вокруг: ряд бутылок на стойке, пепельницу, самого Дадзая. Стакан янтарно, золотисто, тёмно вспыхивает, отражая неровный масляный свет. В глазах Дадзая — ровных, как выкрашенная больничная стенка — не отражается ничего. — Нож в руке не дрогнет. Чуя считает: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать. — Я, правда, буду мерзко булькать, — рассуждает Дадзай. — Человек, когда задыхается собственной кровью, издаёт очень неэстетичные звуки. Потом у меня запрокинется голова и выпадет из рук стакан. Или уже выпал? Когда убиваешь, как-то не обращаешь внимания на детали. Двадцать. Двадцать один. — Рубашку, правда, всё равно зальёт. Вот тут, — Дадзай оттягивает воротник вниз, к выступающим ключицам: с правой стороны маленькая родинка, похожая на пятнышко грязи. Он весь костлявый и острый в углах; Чуя сбивается где-то в районе тридцати, пока Дадзай медленно скидывает с плеч пальто. Кладёт на соседний стул. Расстёгивает манжеты. Складывает руки в замок. — Вот так, — говорит он с доброй улыбкой коммивояжёра, — я только что подумал и решил: пальто лучше забери с собой. — Дадзай, — рычит Чуя тихо и подрывается, наконец, с места; их разделяет половина зала, но Чуя всегда быстрее: Дадзай не успел бы достать пистолет, даже если бы попытался. — Просто шучу, Чуя-кун. — Точно ебанулся, — говорит Чуя снова и встряхивает его за расстёгнутый воротник, дёргает на себя; какая-то крошечная часть сознания, та, что ещё продолжает считать после сорока, отмечает треск ткани. Шёлк-хлопок-что там ещё может носить этот пижон расходится под пальцами Чуи обычной дешёвой тряпкой, — я похож на маньяка? — Ну что ты, — цедит Дадзай елейно, — максимум на маленькое чудовище. Как-то ты серьёзно к шуткам относишься, Чуя-кун. Кожа у него холодная и сухая, как у змеи, и глаза такие же: Чуя держит пальцы на шее и сопротивляется желанию сжать крепче, смять бьющуюся под пальцами жилку: Дадзай спокоен и недвижим под руками, памятник самому себе, и это почему-то бесит сильнее всего. — Если я тебя сейчас удавлю, как шавку, — думает Чуя вслух, — уже не так эстетично будет, а? Он скалится — Дадзай, конечно, ни капли не удивлён. Не надо быть гением, чтобы понять: он сейчас просто ждёт, что Чуя сделает дальше. Пнёт ли стул. Вылетит ли из бара, хлопнув дверью. Или всё-таки снимет перчатки: они с Дадзаем часто дрались раньше, но почти никогда — всерьёз. — Ну же, — шепчет Дадзай одними губами. Вблизи хорошо видно, какие они у него обкусанные и обветренные, и что сбоку из-под пластыря выглядывает полоска воспалённой кожи. Внутри всё как будто переворошили и набили поролоном; Чуя рычит, скребёт ногтями по бледной шее и — наклоняется вперёд резко, выдохнув, как перед прыжком. Впивается зубами, стискивает так, чтобы было до крови: Дадзай под ним наконец-то — наконец-то! — вздрагивает, и Чуя проводит по укусу языком раз, другой. Дадзай глубоко вздыхает — шея под губами чуть приподнимается, и в тишине бара Чуя целует его уже всерьёз и ни о чём не думает. Сто три. Сто семь. На макушку опускаются руки: теребят резинку, распускают волосы и пропускают их сквозь пальцы. Чуе кажется, что через шум генератора и стук собственного сердца в ушах он слышит довольный смешок. — Сука ты, Дадзай, — бурчит Чуя ему куда-то за ухо, фыркает, трёт холодный нос о плечо и поднимает голову. Дадзай ничего не говорит и лениво перебирает в ладони рыжую прядь: выражение продавца недвижимости на лице, наконец, отступает, и даже в глазах у него мелькает что-то сытое и почти довольное. — Ты такой забавный, когда пытаешься много думать, Чуя-кун. «Сука», — обречённо думает Чуя. У него нет сил даже злиться на то, что Дадзай — снова — его заранее подсчитал и взвесил, и теперь развлекается: Чуя отодвигает в сторону стакан с давно растаявшим льдом и целует его ещё раз.