Грозы над нами

       «… и ты надеешься ни на что» — закончил равнодушный голос в голове и тут же наступила тишина.       Рука дрогнула; Хуа Чэн аккуратно отложил кисть, но нефритовый стержень всё равно звякнул в подставке. Корона из цветов так и осталась дописанной лишь наполовину, но сейчас он не мог закончить. «Заставить бы сожрать его свой собственный язык», — от злости его мозг не мог мыслить в иной от насилия плоскости. А это совсем не те мысли, с которыми нужно браться за столь тонкое дело. И даже блестящий от мокрой киновари холст насмехался над ним, нелепым.       Хэ Сюань больше ничего не сказал, оставив остальное домыслить Хуа Чэну самостоятельно. О том, чтобы оставить позади тысячу пройденных дорог, оставить весь ад и небеса, закаты и рассветы, голубизну неба и сверкающие грозы, и остановиться. Отринуть часть себя и отказаться от Его Высочества. Как будто это представлялось возможным.       «Не на небе, так в огне ада, но я всё равно найду», — закончил Хуа Чэн и отодвинул стул. Он был уверен, что Черновод его услышал.       Полупустая чарка вина растворяла в себе марево заката, которые бывают только осенью, — когда полыхает само небо розовым, красным и оранжевым. Осень в этом году наступила рано, листья торопились стыдливо покраснеть и закружиться под землёй и упасть, как от усталости, после своего последнего танца. Дни были по-прежнему тёплыми, а ночи становились холодными, так что в спальне Дома Блаженства часто под покровом ночи гулял ветер, скрипел половицами и шелестел пергаментом, разгоняя его по углам. Хуа Чэну была свойственна небрежность, поэтому утром он собирал хрустящие листы по всей спальне, исписанные поистине дьявольским письмом. Каллиграфия была его единственным неосвоенным за века мастерством, однако, это можно было бы снисходительно назвать оригинальным стилем. Очень снисходительно. И даже несмотря на столь смешной для него изъян, он не без удовольствия написал дуйлянь для Игорного дома. Разумеется, после того, как призраки как следует умаслили его, а потом еще несколько недель восхваляли его мастерство. Он слушал похвалу, пропуская её мимо, как само собой разумеющееся, но едва ли это можно было назвать бахвальством.       При жизни едва лишь он был хорошим человеком. Что говорить о посмертии? Плохое встречается каждый день, а хорошее нужно заслуживать. Доброты от него точно ждать не следовало, как и толики великодушия и сострадания, в целом, ничего, кроме справедливости. И если уж говорить о справедливости, то как можно было поступиться с ней в вопросе Его Высочества?       Сотни лет возвышения, оттачивания и совершенствования ради одной встречи. Судьба долго не благоволила ему, удача не хотела идти в руки; всего приходилось добиваться с боем, сражаться за каждую крупицу и драться за каждый день. Он жадно брал всё, что мог ухватить, а до чего не дотягивался — ставил целью и забирал всеми силами. Воистину, питался на ветру, спал на росе. Чем дальше он шёл, тем легче давались шаги. Если начало пути было тяжелым, идти приходилось, волоча себя из последних сил, то спустя столетия это было не больше, чем лёгкой поступью. Теперь за красными одеждами, духом власти и перезвоном бабочек на сапогах невозможно было разглядеть мальчика, стыдливо сложившего в молитве руки на полу крохотной кумирни.       Впервые Его Высочество Наследный Принц предстал перед ним в блеске. Его слава озаряла всё на многие ли вокруг, люди любили и восхищались им, казалось, что даже свет солнца направлен только на него. Только увидев его на мгновение, Хуа Чэн запутался в сильном чувстве — быть им или быть с ним. Хотелось навсегда остаться в его руках, хотелось быть, как он, приносить с собой свет и рассеивать тучи. Восемь сотен лет назад, когда посреди праздничной площади Его Высочество спас маленького мальчика от ужасной гибели, он даже не догадывался, что семя преданности, попавшееся от одного взгляда в его сердце, прорастёт в могущественное древо. Преданности к Наследному Принцу, Богу, который одним взмахом ресниц перечеркнул всю историю.       В последнюю их встречу Он уже не был ни богом, ни тем более принцем. Утратив всё, даже собственный настоящий лик, Он был кровавым пятном, размазанным по алтарю храма. В последнюю их встречу от сердца Хуа Чэна не осталось ни кусочка.       Единственный глаз окинул мастерскую взглядом ещё раз. Последние оранжевые лучи пламенели за окном, жадно лизали тонкую оконную раму, отпечатали свою тень на дощатом полу. Бледная замерла над холстом в нерешительности, как будто разрываясь между тем, чтобы дописать или уничтожить.       В голове снова зазвучал тихий голос, громом раскатившийся в сознании: «Я нашёл Его. Твой выход».       И боги затаили дыхание.