Что спрятано под тёмной водой

Талиг. Альт-Вельдер, 400 К.С., месяц Осенних Ветров Валентину снилась вода. Прохладная, нежная глубина, тёмно-зелёная толща внизу, сверху подсвеченное солнцем жидкое золото. И сам Валентин — посередине, колыхался, влекомый течением. У него не было ни рук, ни ног, только тело, длинное и вытянутое. «Я рыба, — подумал Валентин. — Почему рыба?» Само превращение его совершенно не удивило — человеческое тело не позволило бы ему так свободно и спокойно чувствовать себя в водной стихии. Течение стало сильнее, оно несло его вперед, к чему-то большому и прекрасному, к чему-то важному, и Валентин шевельнул хвостом на пробу — получилось. Тело изогнулось, выпрямилось струной, устремилось вперёд. Валентин поплыл, наслаждаясь собственной гибкостью и стремительностью, не думая ни о чём, лишь предвкушая, как достигнет цели. «Туда, туда, туда», — звала его вода, и он следовал за ней. Впереди темнело что-то огромное, сложной формы; существо звало Валентина, протягивало ему... Руки? Да, это были они — бледные мужские руки с длинными пальцами, крепкими мышцами, выступающими венами. Красивые мужские руки. Надёжные — Валентин точно это знал. Он устремился в эти руки, как никогда и никуда не стремился. Можно было довериться, и он доверился. Здесь он был просто рыбкой — не сыном, не братом, не графом и не герцогом, не сеньором и не вассалом, не полковником. Все заботы, отягощавшие человеческие плечи, соскользнули с гладкой чешуи и канули в прохладные глубины. Валентин смело поплыл вперёд — между протянутыми руками, к широкой груди, скрытой зелёной туникой с серебряными узорами, к блестящей подвеске на длинной цепи. Чайка? Лебедь? Дельфин? Камни в оправе мерцали, переливались, слепили глаза. Валентин сморгнул, подался вперёд; его крепко взяли за предплечья, привлекли к груди — теперь подвеску было не разглядеть. И не надо. «Это Унд», — подумал Валентин. «Унд», — пропела вода вокруг, подталкивая Валентина в объятия Повелителя Волн. У Валентина снова были руки и голова, но вместо ног всё ещё колыхался гибкий рыбий хвост. И руки Валентина словно сами собой обвились вокруг талии Повелителя, а хвост прильнул к его ногам. — Не боишься? — спросил Повелитель, и голос его был журчанием ручья и рокотом волн, шелестом дождя и треском ледохода. — Не боюсь, — ответил Валентин. Он в самом деле испытывал не страх, но странное возбуждение: тело трепетало, сердце наполнялось восторгом и предвкушением. Облик Унда был текуч и непостоянен. Валентин снова попытался присмотреться — и тёмные волосы Повелителя удлинились, обволакивая их обоих плащом, а потом укоротились до подбородка, посветлели, завились кудрями и снова выпрямились. Лукавая зелень в глазах сменилась холодным северным льдом. Вытянулся нос, губы стали тоньше, в уголках пролегли сухие складки. У Повелителя Волн было лицо генерала Райнштайнера, и он улыбался Валентину — той самой особенной сдержанной улыбкой Ойгена, которая среди знакомых генерала считалась большой редкостью и чудом. — Смелым полагается награда, — Повелитель Волн сощурился. — Какую награду ты выберешь, Валентин? Прежний Валентин, без чешуи на бёдрах, с ногами вместо хвоста и заботами на плечах, предпочёл бы как следует обдумать это предложение. У любого дара есть обратная сторона, даже у самого бескорыстного, сказал бы прежний Валентин, не знавший серебристой рыбьей свободы. Новый Валентин знал, что от некоторых предложений не следует отказываться. — Один поцелуй, — сказал он, глядя в холодные голубые глаза. — Моя смелость не настолько велика, чтобы требовать за неё большего. Унд улыбнулся снова — в голубизне мелькнула зелень. Блеснула и скрылась, как рыба уходит на глубину. Собственное нахальство удивило Валентина: неужели всё-таки заразился непосредственностью теньента Сэ? Но удивление было мимолетным и каким-то отстранённым, и тут же ускользнуло вместе с другими мыслями, потому что Повелитель Волн взял Валентина за подбородок, приподнимая его лицо навстречу своему. Провёл по нижней губе пальцем, твёрдым, с мозолью на подушечке, надавил, заставляя приоткрыть рот. — Примешь всё, что я тебе дам, — снова рокот и плеск, удовлетворение и обещание, — мой мальчик. Губы на губах — горячие, влажные, требовательные, ласковый язык настойчив. Валентина словно снова понесло течением, а вода подсказала, что делать: поддайся, раскройся, впусти, позволь себя наполнить этой силой. Не сопротивляйся. Он и не собирался. Он подставлялся под ласки. Прогнулся в пояснице, когда руки Повелителя огладили её и спустились ниже, стряхивая чешую с его бёдер и ягодиц, обнажая кожу. Хвост исчез — не прильнуть и не обвиться вокруг, но можно было развести ноги и скрестить за спиной у Повелителя, прижаться пахом к паху, потереться — до звенящей пустоты в голове, до разноцветных вспышек под сомкнутыми веками, до еле слышного стона… — Тише, тише, — плеснули волны со знакомыми интонациями. — Пылкость обычно свойственна юности, однако столь неожиданно видеть её проявления у вас, Валентин. И эти интонации, этот ровный голос распаляли Валентина ещё больше. Он не был готов признаваться даже себе в своих самых тайных желаниях, тех, которые навсегда были обречены остаться только тёмной несбыточной грёзой между полуночью и рассветом. Но Повелитель Волн прочитал его как книгу и дал больше, чем он когда либо позволял себе вообразить. Валентин снова потянулся за поцелуем — и получил его, глубокий, долгий и обстоятельный. Вода отхлынула и унесла одежду — то ли зелёную тунику, то ли белоснежную сорочку — не разобрать, не надо, неважно. Белая пена волн обернулась ложем, горячее тяжёлое тело прижало Валентина к постели. Он всё ещё чувствовал волны — их ритм раскачивал его, и вдруг на миг стало страшно, что и его тоже унесет, и он вцепился в спину Повелителя Волн изо всех сил, пытаясь удержаться. Повелитель не возражал. Лицо его всё ещё было лицом Райнштайнера. Светлая прядь выбилась из аккуратной причёски и падала на щёку, на бледных скулах проступил румянец, губы покраснели от поцелуев, глаза потемнели, но смотрели всё так же невозмутимо. Но там, внизу, в живот Валентина упиралось неоспоримое свидетельство чужого возбуждения. — С моей стороны было крайне непредусмотрительно, полковник, не осведомиться у вас заранее, как далеко вы готовы зайти. Смысл сказанного ускользал от Валентина, слова не желали складываться — разве рыбы пользуются словами, разве воде они нужны — но Повелителю необходимо, чтобы договор был озвучен, и Валентин обязан подчиниться. — Как вам будет угодно, — формулировка нашлась сама, выплыла откуда-то из памяти о прежней, наземной жизни, там, где людям полагалось обмениваться заученными вежливыми фразами. — Мой господин. Что-то неуловимо изменилось в лице Повелителя — словно открылась запертая дверь. Дыхание участилось, а взгляд стал хищным и предвкушающим. И это чужое предвкушение каким-то образом передалось Валентину — тягучее густое чувство, заставляющее затаить дыхание. Он почти знал, что скажет Повелитель. — Признаюсь, вы не перестаёте меня удивлять, Валентин, — ровным голосом Райнштайнера. Он знал, что может не отвечать словами — будто наступил тот особенный момент в бою, когда решение уже принято, всё сказано, цель намечена, и остаётся только пришпорить коня и выхватить шпагу. И раньше, чем Повелитель наклонился к нему, Валентин запрокинул голову, подставляя шею под его горячие влажные губы. Повелитель изучал тело Валентина тщательно и методично, и каждое касание, каждая ласка открывали для Валентина новые ощущения. С женщиной, которую привели по приказу отца, в тот унизительный первый и последний раз, было не так — это она позволяла себя исследовать, её ладони были маленькими и мягкими, проворными и уверенными, но не властными, и сама она была другая, податливая, принимающая. Повелитель же трогал Валентина так, словно присваивал. Его ладони были широкими, пальцы жёсткими, слегка шершавыми. Он гладил, сжимал, теребил и прикусывал — и Валентина захлёстывало с головой. Жар и тяжесть в паху становились невыносимыми, но Повелитель отстранялся, обхватывал его естество у самого основания: «Не сейчас» — и Валентин подчинялся, изнывая от желания. Подчиняться Повелителю было легко. Чужая воля избавляла от необходимости принимать решения и сомневаться. Чужая рука вела за собой туда, где Валентин ещё не был — краем сознания он подмечал дорогу, но запоминать не пытался. Это была непозволительная для прежнего Валентина свобода — довериться другому, и он наслаждался ею не меньше, чем соприкосновением тел. Его перевернули на живот, поставили на колени — Валентин чуть не заскулил от того, что пропало давление, что тяжесть чужого тела больше не закрывала его, не дарила чувство защищённости. Но Повелитель провёл рукой вдоль позвоночника, накрыл ладонями ягодицы — и он тут же забыл обо всём, потому что собственная беззащитность и открытость тоже оказалась неожиданно упоительной. Он чувствовал что-то густое и прохладное, пальцы трогали, кружили, вторгались, дарили наслаждение и тянущую, непривычную боль и снова вспышкой — острое, невозможное, оглушающее удовольствие, наполненность. Валентин плыл и раскачивался на волнах, уцепившись за дубовое изголовье кровати, перед глазами — резной узор из рябиновых веток. Равномерный ритм толчков иногда замедлялся, заставляя его глухо стонать от разочарования, а потом ускорялся на короткое время, выбивая из лёгких воздух. Жёсткая хватка на бёдрах направляла, не давала упасть и потеряться, захлебнуться. Плотным горячим кольцом на естество легла ладонь, заскользила в том же ритме, знакомый ровный, но с непривычным придыханием голос разрешил: «Сейчас». Валентин излился в подставленную руку и, опустошенный, счастливый, рухнул — в воду, в нежные прохладные глубины, тёмно-зелёная толща внизу, сверху подсвеченное солнцем жидкое золото, тени от колыхаемого ветром тростника. *** Утром Альт-Вельдер утрачивает часть своего ночного волшебства. Зачарованный замок на острове, как все обитаемые замки на свете, наполняется звуками обыденных человеческих ритуалов. Скрип дверей, бряканье утвари, шорох раздвигаемых портьер, стук каблуков и голоса слуг заглушают шелест прибрежных трав. Источник прячется в лабиринте, но каждая капля воды помнит о том, чем она является, о том, что она часть чего-то большего. Вода везде — во внутреннем колодце, в бочках, в ведрах, в кружках, в кастрюлях и кувшинах для умывания. Вода оседает мельчайшими каплями на оконных стёклах, инеем на хрупкой сухой траве и оранжевых растрёпанных цветах в графском саду. Вода слышит голоса, вода впитывает услышанное и сохраняет — слово за словом, капля за каплей. — Клянусь тебе, — говорит растерянная служанка подруге, прижимая к бедру корзину с бельём, — рыбки! Мелкие такие, я взяла кувшин, а оттуда прыг! На ковёр и растаяла, словно не было никогда! — Это у молодого-то герцога в спальне? Привиделось тебе! Как есть. Вторая служанка отвечает уверенно, но в её собственной корзине — бельё из гостевой спальни. Той самой, в которой поселили бергерского барона. Простыни влажные и пахнут солью, и стоит их встряхнуть, как на пол сыплется крупная рыбья чешуя, блестит в утреннем свете и оседает на ковёр морской пеной. Служанка собирает пену тряпкой, и никому рассказывать она не собирается. Тем более, что господин барон ни словечком о мокрых простынях не обмолвился, хозяйке жаловаться не стал, будто так и надо. А может, и надо, чем меньше в господские дела лезешь, тем лучше. — Точно привиделось, — повторяет она, качая головой, и удобнее перехватывает свою ношу. Они спускаются по узкой лестнице в прачечную. В столовой за обильным завтраком барон Райнштайнер делится северными преданиями про волшебные источники. Графиня Гирке слушает несколько рассеянно, но благосклонно, баронесса Вейзель отсутствует, сославшись на нездоровье, её приёмная дочь украдкой разглядывает то полковника Придда, то Проэмперадора Севера. Проэмперадор наслаждается едой и компанией прекрасных дам, не забывая подавать реплики бергеру. Генерал Ариго изредка кивает, когда к нему обращаются, но взгляд у него то и дело возвращается к госпоже графине, и, кажется, она занимает все его мысли. Все это выглядит как вполне обычный завтрак, вот только молодой полковник молчит и не поднимает глаз от тарелки. Большинство присутствующих списывают это на необходимость вспоминать тягостные события прошлого и деликатно удерживаются от расспросов. Но Ойген Райнштайнер отличается наблюдательностью. Каждый раз, когда в его рассказе звучит «Унд», полковник Придд замирает на мгновение и сжимает губы. После завтрака барон догоняет Придда в одной из малых гостиных: — Сегодня утром вы ведете себя необычно, — говорит он. — Стоит предположить, что ночью произошло некое событие, чрезвычайно вас взволновавшее. Полковник останавливается — прямо перед портретом какого-то из прошлых виконтов Альт-Вельдер. Рассеянно трогает лепестки оранжевых цветов в свежем букете. На барона он не смотрит: — Ничего достойного внимания, всего лишь приснился сон. — Не желаете поделиться подробностями? — Это будет неловко для всех присутствующих, — еле заметный румянец окрашивает скулы. — Я предпочёл бы не рассказывать. Это не имеет никакого отношения к тому, что мы обсуждали накануне, мне не снилось ничего, что могло бы пролить свет на тайны прошлого. — Всего лишь один из тех снов, которые свойственно видеть всем мужчинам? Оранжевый лепесток падает на столешницу, и Придд совершенно несвойственным ему резким движением отдёргивает руку, словно обжёгшись. Но отвечает всё же ровным голосом: — В некотором роде. — Тогда осмелюсь высказать ещё одно предположение: в вашем сне некоторым образом присутствовал сам Унд. Полковник наконец поворачивает голову и смотрит на Райнштайнера расширенными глазами — крайняя степень изумления по-приддовски. Ойген сдержанно улыбается в ответ: — Пожалуй, я должен объясниться, чтобы избежать дальнейшей нежелательной неловкости. Этой ночью мой сон тоже был необычным, — он протягивает руку и осторожно трогает порозовевшую скулу Придда. — Настолько необычным, что я до сих пор не уверен, был ли это именно сон. Потом что видение оставило на моей спине вполне ощутимые следы, — он медлит, — …Валентин. Они молча смотрят друг на друга несколько мгновений, а потом разом делают шаг навстречу. Воздух в маленькой гостиной становится густым и плотным, как вода, время замирает. Валентин опускает ресницы и не видит, как из вазы с цветами выпрыгивает маленькая серебристая рыбка — и растекается по столешнице крохотной лужицей.