ПЕРВЫЙ ГОД В СТОЛИЦЕ
Помню, как приехала в Петербург... Это был восьмидесятый год. Тогда еще и железки не было — о ней мы в Казани только мечтали. Папенька после длительных моих уговоров разрешил поездку, взяв сто тысяч клятв и уверений, что я буду вести себя сообразно положению приличной, целомудренной барышни. Что жить буду у тетки и носа не кажу ни в каких сомнительного толка кружках, собраниях и домах. Я клялась ему во всем, чего он только не просил от меня, лишь бы пустил. И вот, стою я перед вокзалом в Москве. Гляжу на него, а сердце так и стучит, так и рвется наружу — до того меня в жар бросает от одной мысли предстоящего. Он красивый, величественный, вселяет в меня какую-то невообразимую смелость. Сажусь в поезд, и каждое мгновение, каждую крохотную деталь жадно наблюдаю, впитываю, отражаю в памяти. Мне хочется впечатать их в себя, наполниться ими. Я до сих пор помню оттенок, какого были занавеси на окошках, и какой на ощупь была материя эта — а между тем уже пятнадцать лет минуло! По дороге соображаю план: куда податься, в каком порядке уладить дела, что вообще делать... Загодя я тогда написала Нике, что приеду. Он мне рекомендовал первым делом по приезде к нему и обратиться. Стоя же с небольшой моей поклажей у дверей уже Петербургского Николаевского вокзала, на Знаменской площади, я с полчаса глядела. Слушала, дышала, ощущала себя там, в новой моей действительности. Помню, солнце уж клонилось к горизонту, а всё не утихали людские потоки на тротуарах, экипажи разъезжали и того вдвое чаще, город не просто жил — жизнь в нем бурлила со страшной силой. Я стояла и не решалась обратиться к извозчику, назвать ему адрес Ники, поехать... Вообще двинуться с места. Оцепенение захватило меня так, что совершенно невозможно было сопротивляться. Наконец, сломила усталость. Однако и тогда я еще не готова была вступить в новую жизнь — отчего-то момент этот мне запомнился так, слово я женилась в тот вечер на науке, и преступала черту между девичеством и взрослостью. В некотором смысле, так оно и было. Я подняла чемодан и отправилась вперед. Ноги сами вели меня по улицам, я же просто наблюдала жизнь, красоту и разнообразие ее, не думая о пункте назначения и тем более маршруте. Ноги повели меня по Невскому. Сейчас думается, что такими шагами я изучила приданное своей невесты — науки, прежде вступления с нею в брак. Проспект ожидаемо произвел на меня неизгладимое впечатление. Как теперь я помню восторг и душераздирающий трепет, с каким стояла под Казанским собором, до чего поразительно повлиял на меня торжественный вид пустующего летом Александринского театра... как восхищало меня всё, что я только не видела по дороге своей. Публичная библиотека, что была на углу с Большой Садовой, заинтересовала особенно. Я остановилась тогда и долго рассматривала входящих и выходящих людей. Все они казались мне удивительными: вместе со знакомыми, родными и понятными чертами было много чего-то чуждого, неизведанного и даже, признаться, пугающего. Позже я долгие часы проводила там, а тогда отправилась дальше и дошла до самого Александринского сада. Он совершенно покорил меня, завоевал сердце и навсегда остался любимейшим местом во всем мире. Я ходила по нему до самой ночи, вовсе позабыв об усталости. Так свершилось мое знакомство и принятие новой жизни, новых ее декораций и обстоятельств. После я, как и было оговорено, отправилась к брату, с которым мы проговорили целую ночь и лишь под утро разошлись. Разговор этот сам по себе, безусловно, предмет для отдельной записи — личность моего брата заслуживает детальнейшего описания портрета. Теперь же я вознамерилась рассказать о той, в чьем лице выразилась мне в первые годы наука-невеста. Женщину эту звали Евдокия Ушкова. Впрочем, она и сейчас живет и здраствует, хотя и тоже за пределами России, насколько мне известно. Она сыграла в жизни моей, как теперь ясно, далеко не последнюю роль, и не только по предмету теперешней записи. Однако, помимо того, именно она стала проводницей моей на курсах и вообще говоря в новой действительности. Я звала ее в определенную пору Евдушей, и вот об этом-то и хочу рассказать. Мы впервые встретили друг друга в стенах женской гимназии на Гороховой, куда я пришла поступать на Бестужевские курсы. Евдуша училась там уже второй год. Она рассказывала мне о порядках, водила по кабинетам и знакомила со всеми — в общем, натурально вела под алтарь для бракосочетания с новой жизнью. Она жила в общежитии, потому следом мы отправились и туда — ей хотелось окунуть меня в бытность курсисток с головой, познакомить с теми, кто потом действительно составил большую часть окружающего меня общества, с кем я до сих пор сохраняю самую трогательнейшую и крепчайшую связь. Бестужевки приняли меня тепло, пригласили в гости и в литературный кружок. Сама я жила поначалу действительно у тетки — так мне намного проще было оставлять папеньку в неведении на счет того, чем на самом деле занимается его бедовая доченька в столице (он согласился отпустить меня только под видом поисков хорошей партии, которая бы поправила наше материальное положение, в последнее время страдавшее). Я перехватывала письма тетки и писала взамен них другие с помощью подруг — чтобы отец не вычислил почерк, — полные удобных мне сообщений. Теткина квартира была далеко от Гороховой, Невского и, кажется, от всех вообще — потому просыпалась я чуть свет, чтобы поспеть всё: и лекции, и работу, и встречи кружков, и развлечения. Брат жил намного ближе — снимал крошечную комнатку — у него я порой проводила время за работой, чтобы не тратить драгоценных часов на дорогу. Вообще говоря, часто тогда я чувствовала себя каторжницей, сосланной за грехи, совершенные в Казани. Голод, холод и постоянная нужда достать хоть немного денег содержали мой ум в таких спартанских условиях, что вместе с крепнущим чувством прекрасного, которое окружало меня постоянно, в нем зарождались не менее крепкие чувства, что без постоянной и притом ожесточенной борьбы с этой самой прекрасной реальностью выживание просто не представляется возможным. Чувство это живо во мне до сих пор. Так вот, вместе со всеми этими чувствами я продолжала много писать. Зачитывалась до рассвета Тургеневым, потом садилась за что-нибудь свое. Стихи никогда не были моей стихией, но зато природа щедро наградила натуру упорством. Я могла часами сидеть над листом и исписывать его фрагментами, часто лишенными натуральной поэтической формы, лишь под нее маскирующимися. Раз, когда должны мы были встретиться литературным нашим кругом затем, чтобы обсудить «Песнь торжествующей любви», которая намедни вышла тогда в Вестнике, я заодно прихватила с собою один из таких листов — Евдуша неплохо разбиралась в поэзии по части теории и мнение ее было мне важно — намереваясь показать, когда выдастся минутка. Я отдала стихи, отметив те, что более всего мне казались удачными. Она долго читала их, разбирая сбивчивый мой почерк, а потом вдруг подняла глаза, посмотрела на меня — я до сих пор помню взгляд этот так, словно он случился сегодня утром, — так посмотрела, что я напугалась. Стала встревоженно перебирать в памяти, что именно сочиняла на листе, который она держала в тот момент в руках. Она же, заметив мое смятение, молча протянула записи обратно, пальцем ткнув в одно четверостишье. Я опустила взгляд и прочла собственные строки, которые показались мне тогда совершенно чужими — до того леденящий душу ужас сковал и сердце, и разум.Отправляясь в дорогу, когда
Получаю письмо от Евдуши,
Покрываюсь румянцем тогда
Я, целуясь с запавшею в душу.
Судьба ли, злой рок или случайность (до сих пор не представляю, как не заметила этого стишка, когда отмечала достойные внимания — увидела бы, никогда не показала), но эта оплошность ознаменовала новую веху истории моей жизни. Евдуша обнаружила меня натурально сконфуженной. Спешно обратилась к присутствующим и попросила карандаш или ручку. Получив карандаш, она отобрала лист и прямо на коленке принялась оставлять пометки — действие это было привычно, так она поступала всегда. Позже я смогла их прочесть:Провожая в дорогу, когда
Я прощаюсь с прелестною Машей,
Разливается морем река —
Я мечтаю о будущем нашем.
Это четверостишье было подписано под моим. Помню, как мороз на коже сменялся жгучей лихорадкой по мере того, как смысл произошедшего доходил до сознания. После этого мы еще много писали совместно, и много еще чем занимались, тоже совместно... Евдуша в полной мере показала тогда новую мою жизнь — не только в публичной ее части, но и по вопросам более интимным, тонким.М.П.
Париж, 1895 г.