МАРИИНКА
Было в жизни со мною одно происшествие, которому и теперь я не нахожу объяснения. Мистическое, таинственное происшествие, породившее десятки мучительных дум, размышлений... Я даже обращалась к книгам в поисках ответов. Но ничего не находила. Связано оно и с моею бытностью в женской гимназии, и с бытностью институток. Началось это задолго до того, как я стала жить в Казани, мне было лет шесть или семь. Я стала часто встречать во снах одну и ту же барышню, но сколько не силилась вспомнить, в жизни ее никогда не видела. А она, между тем, не только являлась мне, но и — с каждым годом всё более — вызывала какие-то не поддающиеся ни описанию, ни осознанию в глубине чувства трепетной привязанности. Поначалу эти видения носили совершенно безобидный, невинный характер, и я дивилась такой игре разума, но еще не сознавала всей опасности своего положения. Не ведала, сколь рискованно и вредно поддаваться было этим первым снам, их очарованию. Когда же поступала я уже в старшие классы гимназии, будучи почти что взрослой девушкой, дело стало приобретать совершенно иной характер. Я обнаружила себя до крайности, невозможно привязанной к этому образу, к этой барышне. Она для меня была всем, я мечтала о новых встречах. Никто в реальной жизни не вызывал у меня столь сильных, бурных эмоций, как она. Это было натуральное наваждение, безумство, полная потеря контроля над собой. Сознавая, что желаемое не просто недостижимо, но совершенно невозможно в природе, я искала хоть какой-то выход своей одержимости. Гимназистская бытность с ее крайне ограниченными рамками дозволенного, как и жизнь под надзором строгой и требовательной бабки, Серафимы Васильевны, неспособны были не только вместить рвущиеся наружу мои стремления, но и остановить, пресечь их не могли. Тут не лишним будет упомянуть, что в ту же пору брат мой, Ника, был студентом Казанского университета и снимал недалеко от этого места — и от моей гимназии тоже — комнату. Я всегда тянулась к нему, искала его общества и признания, а он всегда любил меня, заботился, в определенном смысле, заменял нежную и ласковую мать, которую я никогда не знала. И вот, по мере взросления, я всё чаще пользовалась его снисхождением и невозможностью отказать любимой сестренке: оказывалась у него, когда к нему сходились приятели-студенты, и часами слушала их разговоры, радуясь возможности не только понаблюдать юнош, но и, порой, даже поговорить с ними; просила дать мне книг, которые трудно было достать гимназистке в силу тех же границ и запретов, выше упомянутых; украдкой, тайно прочитывала и журналы, которые он выписывал себе, что было совсем уж за гранью допустимого, но... Именно этим меня и манило более всего. Везде там — и в разговорах студентов, и в книгах, и в журналах — было много непонятных мне слов, положений и теорий, но я все равно страстно глотала эти статьи и сочинения, слушала заявления брата и приятелей, желая познать жизнь. Кроме того, иногда удавалось мне попасть на какой-нибудь бал или маскарад — тоже запретнейший из плодов — и тогда уж я вполне ощущала праздник жизни, который разворачивался совсем рядом со мной, тщательно скрываемый взрослыми, учителями и инспектрисами. С детства женские фигуры, персонажи и портреты как в жизни, так и в искусстве, вызывали во мне куда большее любопытство, интерес и трепет. Не исключаю, что так случилось из-за того, что с ними я проживала намного больше, чем в окружении мужских фигур. В эти же годы старших классов гимназии интерес мой стал всё более оформляться, приобретать определенные черты, подходить под определения. Я искала общества барышень из выпускных классов моей гимназии. Встречая на балах таких же беглянок, охотниц до натуральной жизни, я приветствовала их самым теплым образом. Они очаровывали меня, все мое существо тянулось к ним. И хотя эти чувства мало походили на то, что я испытывала к той барышне из снов, всё равно мне нравилось проводить с ними время, посвящать стихи, рисовать их. Некоторые, как теперь мне кажется, оценивая их поступки с высоты прошедших лет, вполне вероятно чувствовали ко мне нечто подобное. Никогда мы не переступали нравственной черты — этим я занялась активнее всего будучи курсисткой — но я замечала необычный характер нашей взаимной привязанности с некоторыми подругами. Однажды мне приснилась эта барышня, и я услышала вместе с этим мужской голос: громкий смех его оглушал нас обеих. Я не знала, кому он принадлежит, но то, как она реагировала на него, заставило меня со временем его возненавидеть. После я стала видеть с нею вместе маленького мальчика, похожего на нее, а потом — уже мальчика с девочкой. Они тоже были мне незнакомы, но вызывали теплые чувства. Сама она, казалось, их не любила. Я долго гадала, что всё это может означать, и терзания эти мучали меня, потому что, хотя она и была лишь плодом моего воображения — чувства к ней оставались более чем натуральными. Я боялась предположить худшее. Притом бывало, мне снилось, например, как я сбегаю на бал и встречаю ее там. Самый памятный из таких о том, как она долго и проникновенно целовала мне руку при встрече, словно была юношей, намеревающимся жениться... Эти видения окончательно кружили мне голову и сводили с ума. Я совершенно не знала, что делать, как отвлечься, как изгнать наваждение. И вместе с тем мне страстно хотелось ни за что не расставаться с этим видением, этими грезами. Потому что, сколь бы ни были мучительны минуты сомнений, томления и осознания, что это всё — мое воображение, а не реальность, минуты счастья и восторга от встреч, эмоции, которые они мне дарили, я переживала по-настоящему, и были они тем самым ярким, что только могло существовать в жизни. Муки сомнений не обошли меня стороной притом совершенно. Признаться даже, я пыталась бороться с собой самыми радикальными методами! Однажды, отчаявшись после очередного душераздирающего сна, я написала записку знакомому Ники, и подбросила в карман, когда пришла в гости к брату, чтобы привычно послушать их беседы. На счастье, мне достало ума избрать из всего кружка порядочного — он в ответ лишь предостерег меня и попросил никогда и ни с кем так больше не поступать, потому как не все юноши столь благоразумны... Сейчас я думаю о том, какой совершенно отличный от фактического течения ее могла бы стать моя жизнь, выбери я тогда не его, а кого-то другого. Трагичная, ужаснейшая могла бы сложиться судьба! Однако, именно до такой степени отчаяния меня доводило это положение. Мистика же и таинственность происшествия состояла в том, что спустя годы я узнала: эта барышня, которая давно уж была дамою, существует, живет и здравствует, хотя мы в самом деле не были знакомы и я не могла видеть ее, будучи маленькой девочкой. Но это, пожалуй, для другой записи предмет. Если я когда-нибудь вообще осмелюсь о таком записывать.М.П.
Париж, 1895 г.