Чистые перчатки

9:30 Дракона, Морозные горы       Врата Орзаммара издают железный лязг.       Первый шаг, второй, третий. Пахнет не камнем, не пылью — пахнет сразу всем. Холодное — воздух. Грязно-серое — снег. Броска знает слово «снег». Из снега торчат... деревья? Рика раз принесла домой дареный гребешок — из мертвого дерева. Вот они, значит, какие, когда еще живут. У них зеленые лапы, а тела уходят куда-то вверх.       — Нет, голову не поднимай пока, — предупреждает Дункан и зачем-то придерживает Броску за плечи.       Броска послушно упирается взглядом в носки собственных сапог. Вовремя: мутить начинает так, что дышать надо часто-часто. Темно-серое — небо. Броска знает слово «небо» — это вон то страшное и бездонное, что сверху. Небо над поверхностью похоже на разинутый рот — чавкнет и проглотит, а держаться не за что. И Броска безотчетно хватается за руку бородатого наземника.       — Погоди, — просит она. — Постоим.       Пока стоишь, не так страшно. Земля хоть и не камень, но все же твердая. А отрываешь ногу от земли — и кажешься себе легкой, как тряпичная кукла. И неуместной, как прыщ. Мать вечно орала — ты хуже прыща на заднице. Вот, пожалуйста: теперь у Броски целая поверхность. Вскакивай где хочешь.       — Не убежишь? — вдруг спрашивает Дункан.       — Куда? — хмыкает Броска и снова поднимает подбородок, щурясь от света. — Подпрыгну да улечу в это ваше небо, что ли?       — А горло ночью не перережешь?       — У вас, у наземников, так принято — резать глотки благодетелям?       — Случается. — Дункан цепко глядит на Броску, и под этим взглядом немного неуютно. — Стало быть, ты считаешь меня благодетелем? А мне показалось — это ты сделала мне одолжение. Тебе так хотелось погибнуть под топором палача, а я лишил тебя этой возможности.       — Конечно, впился пещерным клещом. Я было решила — хочешь мной попользоваться, вот и тянешь с собой на поверхность. Да поняла, что ты не из таких.       Дункан хмурится, потом хохочет — неудержимо, неприлично: зубы видать. Как будто она что-то смешное сказала.       — Ты смотри другим Стражам эту мысль не подавай, — говорит он, отсмеявшись. — А то пойдут по борделям с Правом Призыва…       — Право Призыва? Как это?       Дункан объясняет. Значит, зря упиралась, как больной бронто. Приглянулась Серым Стражам — все, ты Серый Страж, выбора нет. Как с кастой. Да, если предки кого прокляли, это насовсем: похоже, и на поверхности ничего, кроме ярма, не ждет.       Ну хорошо, а что ждало бы дома? Кровать в закутке, застеленная тряпьем? Пьяный храп матери? Нож кого-нибудь из прихвостней Берата? Сбросят в выгребную яму вниз башкой, кверху пятками — и привет. А чьи это ноги торчат? А младшей Броски, дочки Калах: довыделывалась-таки. Хотя Дункан-то прав: в первую очередь ее ждал топор палача.       Но в мозгах так и зудит: а если бы как-нибудь да удалось вывернуться? Кто-то же помогает тем, кого прокляли предки. Кто-то же послал Дункана именно за ней. Как в тех сказках старого Строма: они с Леске любили слушать воркотню его деда, пока тот жив был. В сказках главные герои всегда спасались. А те гномьи трупы в убежище Хартии? Ну… они не были главными героями, вот и все. Младшая Броска обойдется и без валос артедум.       А главные герои всегда помогают другим. Кто поможет Рике? Хотя у Рики теперь богатенький ухажер. А Леске — Леске непрошибаемый, как Камень, сам справится. Без головы ты никому не поможешь, напоминает себе Броска. Хотя Леске мог бы вымочить ее голову в гномьем эле, чтоб не протухла, и выставлять ее за деньги — с него станется. Считай, помогла бы.       Броска снова озирается вокруг. Очень холодно и очень пусто. И нет Камня, а есть воздух — одна сплошная пустота без ничего. Руки и ноги вдруг делаются мягкими, тело — чужим. Я, наверное, умираю, вдруг пугается Броска. Судорожно ловит ртом воздух — как странно, воздуха так много, но его все равно не хватает. Много воздуха, много снега, много неба — много всего, оно не помещается ни в голове, ни в сердце. Невозможно выразить словами, нет таких слов. Только слезами и смехом — и Броска плачет и смеется, уткнувшись Дункану в грудь. Хотела в плечо уткнуться, да не достать до плеча, наземник высокий. Напряжение последних часов немного отступает.       — А ты неплохо держишься, — говорит Дункан. — Один твой сородич как-то свалился в обморок прямо тут, на выходе.       — Прямо так и вырубился?       — Да. А еще одного стошнило прямо мне на сапоги.       Издевается он, что ли? Броска обиженно вздергивает подбородок и хмурится, в упор глядя на наземника. Дункан не издевается. Нет, улыбается, но по-доброму — и смотрит как на равную. И на клеймо во всю щеку, и на въевшуюся в лицо пыль.       В холодном воздухе вьются снежинки.       — Хочешь попрощаться?       Броска мотает головой. Как-то она передавала гному-наземнику бератовский лириум, и гном, забирая сверток, прошипел: хочешь жить — не оглядывайся. Кого-то она не должна была узнать. Или запомнить? Но этот совет, пожалуй, годится для всего. Хочешь жить — не оглядывайся. А Броска хочет.       Пора. Одним прыщом на материном заду будет меньше.

* * *

9:30 Дракона, Редклифф       Зеленое — трава. Желтое — солнце. Мокрое — дождь. Дождь — это вода с неба.       У рыбаков в Редклиффе Дункан купил Броске широкополую шляпу. Если, говорит, не смотреть вверх, то не так и страшно. И солнце не так жжет. Рыжих, говорит, солнце кусает больнее. И правда: хоть и не по самому пеклу идут (так Дункан решил, не тебя, говорит, первую из Орзаммара забираю), а все равно обгоревшая шкура, бывшая белая, лезет клочьями. Ничего, зато голова цела осталась — а шкура что, шкура нарастет.       У озера Дункан устраивает привал. Броска никогда не видела столько воды сразу. Вода — как небо, только внизу: такая же страшная и бесконечная. Дыра в земле, подумала сперва Броска, а обе луны и звезды — наверное, светят с той стороны, куда ведет дыра. Зато теперь она знает, за что отдала бы все на свете: за рыбу. Сначала скользкое и блестящее, а потом вкусное — рыба. Вернее, только теперь слово «вкусное» для нее наполняется смыслом. Может, в Алмазных залах рыбой и лакомятся, а пылеглотам о наземничьей еде и мечтать-то не стоит. Дункан хотел было заплатить, но рыбаки отмахнулись — мелочевка, никто за весь день не купил, все равно стухнет, если самим не сожрать…       И ничего вкуснее этой Дункановой похлебки Броска в жизни не ела. А сам Дункан смотрит, как она уписывает похлебку, и в глазах у него что-то непонятное.       — Альви, а лет тебе сколько? — вдруг спрашивает он. — Двадцать есть?       Удивительное дело: Броску не злит, что наземник зовет ее по имени. Имя свое она терпеть не может, имя ей дал папаша: надул матери пузо, увидел, что опять не мальчишка, не помощник, двинул на поверхность — и поминай как звали. Правда, Рика говорит — они и при папаше досыта не едали.       Броска утирается рукавом и с набитым ртом отвечает:       — Восемнадцать. Будет. Если это ваше… Посвящение переживу.       Дункан хмыкает, скребет бороду.       — Кто тебе сказал… в смысле, с чего ты взяла, что можешь не пережить?       — А с чего вдруг такие тайны Алмазных залов?       Дункан не отвечает. Что такое честность? Это когда с тобой говорят словами, которые ты знаешь. Но порой честнее, если и вовсе без слов.       — Тебе что, наги язык отъели? — усмехается Броска. — Чего молчишь?       — Умен тут кто-то не по годам, вот чего. Я в твоем возрасте был крысенком из трущоб Вал Руайо… и куда глупее. Вал Руайо — это далеко, это в Орлее, — поясняет он.       Броска отрывает взгляд от миски и недоверчиво косится на Дункана. Слово «трущобы» она знает, хорошо знает, но вообразить себе бородатого наземника семнадцатилетним, да еще «крысенком», не может никак. А Дункан рассказывает, как его призвали в Серые Стражи: прямо из-под виселицы. Не сильно лучше, чем из-под топора.       Заговаривает зубы, думает Броска. Хочет подменить откровенность откровенностью.       — Ты всем новичкам это рассказываешь? Чтоб понимали, с кем связались? — поддевает она.       — Только тебе, — без улыбки говорит Страж-командор.       Броска молчит. Потом невпопад брякает:       — Девок в Серых Стражах много?       — «Девок», — усмехается Дункан.— Сейчас — нет. Из денеримского эльфинажа одну хотел забрать… да не успел. Храбрая была девочка.       — А я не храбрая. Я и к тебе сунулась тогда, потому что меня Леске подначил. Не пожалей смотри.       Но Броска сделает все, чтобы Дункан не пожалел. И в первую очередь — переживет это Посвящение, пыль его побери, чем бы оно ни было.

* * *

9:30 Дракона, где-то на Имперском тракте       Броске не снятся сны.       — Будут, — уверенно говорит Дункан.       Теперь Броска знает слово «сон». Это когда ты есть, а все остальное — понарошку. Правда, вокруг и сейчас — будто этот самый сон. Будто идешь над лавой не по каменному мосту, а по деревянному, из плашек: ни опоры путной, ни перил, но — странное дело — чем дальше, тем меньше пугает пустота под ногами и меньше тянет хвататься за воздух. И будто поводок оборвался — на таких поводках, Броска видела, богатейки из Алмазных залов водят нагов: смехота, да и только. Раньше поводок ее держал, а теперь — нет. Кажется, это и называется — «потерять чувство Камня». Все гномы на поверхности теряют чувство Камня. Говорят, лишенных касты Камень отвергает — врут, стало быть. Как можно потерять то, чего не имеешь? Зато она будет видеть сны. Серые Стражи, говорит Дункан, всегда видят сны.       Оборванные, голодные и жалкие — бродяги. А оборванные, вооруженные и злые — разбойники. Арша-дасан, как говорят в Орзаммаре, нож-из-пустоты. Вся Хартия сплошь из арша-дасан. Броска и сама — арша-дасан, если уж на то пошло.       — Не греби, приплыли, — еле слышно бормочет Дункан и кладет руку на меч.       Броска не знает, что означает «не греби», но по голосу Дункана и так все понятно.       Оборванцев семеро. Главарь интересуется, не поделятся ли с ними славные путники золотом. Дункан советует оборванцам наведаться домой к мамаше своего главаря и там ее… Прямо так и говорит, а потом добавляет такое, о чем в Пыльном городе и не слыхали и что представить-то непросто. Броска понимает: сейчас на них нападут. Ничего, думает она, отмахаемся — и заправляет за уши грязные пряди (надо бы помыть да обрезать). Но Дункан нападает первым. Оборванцы, похоже, ошарашены — простые доспехи Дункана и крестьянская одежда Броски, купленная в Редклиффе вместо орзаммарских обносков да кое-как подогнанная, чтобы по земле не волочилась, сбили с толку. А ее дареная булава и Дунканово оружие — для красоты, должно быть.       Броска еще никогда никого не убивала — даже того глубинного лорда, который хватал Рику за титьки и, пьяно дыша, задирал ей юбку. Убрался сам, своими ногами, унес в спине нож — хороший нож, жалко. Все резко умнеют, если их ткнуть ножом.       Семь трупов образуются как-то сами собой. Надо бы поблагодарить Дункана за хороший бой, но выходит мычание сквозь слезы. Убивать насмерть очень страшно.       — А говоришь — не храбрая…       — Я не храбрая. Я растерялась.       Броска виновато глядит на Дункана. Тот прячет улыбку.       — Мне тоже больше нравится проливать кровь порождений тьмы. Но они разбойники, Альви. Они пытались нас убить и ограбить.       — Ну и дурни, — печально говорит Броска. — Откуда у нас деньги?       Она уже понимает, что у Серых Стражей не больно-то отожрешься. Всхлипывает в последний раз и высоко поднимает подбородок — пусть дурацкие слезы закатятся обратно.       — Чистые перчатки — роскошь в наше время. У Серых Стражей уж точно.       Дункан снимает перчатку, протягивает ей руку. Ладонь у него теплая и не дрожит. Броска только теперь понимает — а ведь бородатый наземник опасен. И то правда: не из-за бороды ведь он Страж-командор. Еще в Редклиффе легко отдал кучу денег бродяжке с больным младенцем, а здесь, на дороге, легко отнял семь жизней (сами виноваты). У Дункана все получается легко.       Значит, придется и ей вырубать из себя пустую породу. Запачканные чужой кровью перчатки — это очень мало для Серого Стража.       А что нужно, чтобы быть Серым Стражем? Броска уже спрашивала Дункана, а Дункан усмехнулся и ответил девизом: победа в войне, бдительность в мире, жертвенность в смерти. Что ж, это тоже совсем немного — но о большем никто и не просит.