* * *
Лекс украдкой наблюдал за Арман, перегоняя витки тумана с пальца на палец на левой руке и пытаясь воссоздать то же на правой. Периодически девушка бросала косые взгляды на его ладони, но следом раздраженно вздыхала и вновь уделяла внимание бытовым заботам, на которые у нее появилось немного лишнего времени. Самостоятельно выпустить туман из-под кожи у Лекса все еще не выходило, несмотря на то что на протяжении двух недель их путешествия он старался сделать это в любую свободную минуту. Он досконально помнил ощущение, которое вспарывало тело в момент, когда Арман касалась его запястья и провоцировала выход его магии своей, но совершить то же самостоятельно все еще не удавалось. Не то чтобы его это сильно расстраивало. У него еще есть время, а то, как бесится Арман от необходимости ему помогать, приносило мимолетное удовлетворение. Возможность доставить неудобство одним своим существованием приводила в мстительный восторг. Предсказуемо. Хотя, скорее всего, дело все же в том, что от удовольствия, рвущего вены адреналином и теплом ее кожи, совсем не хотелось отказываться. Лекс ежедневно втолковывал себе, что «подсаживаться» на это — огромная ошибка, но, наблюдая за посеревшим пейзажем природы, стремительно шествующей в объятия зимы, единственное, о чем он мог думать, — яркий вкус жизни, которым хотелось наглотаться и покатать на языке, смакуя весь спектр сладости. Арман зубами сняла колпачки с трубок переносного фильтра и выплюнула их на ладонь, обмотанную пропитанными магией Ноа «бинтами». Каждый раз, когда они оставались наедине, стремясь достичь прогресса в его способностях, она снова и снова причиняла себе боль, чтобы случайно не навредить. Лекс не признавался себе в том, что восхищается таким самопожертвованием. Арман окунула длинную трубку в бутылку, в которую собрала до этого грязную воду прошедшего ночью дождя, другую опустила в пустую емкость и, отставив обе, обхватила небольшой фильтр правой рукой. Уставившись на ладонь Лекса, она приложила усилие, начиная перегонять очищенную жидкость. От ее пристального взгляда внутри заворочалась неловкость. Лекс часто ловил девчонку на том, как она наблюдает, и если мимолетное внимание не трогало, то когда она пялилась настолько неприкрыто, это нервировало. Арман буквально подвисала, пялясь на туман на кончиках его пальцев, словно ее гипнотизировала сидящая в нем тьма. Она могла смотреть десятки минут, если ее ничто не отвлекало. Иногда Лекс успевал заметить, как ее дыхание тяжелеет. Периодами она терялась настолько, что не понимала обращенные к ней реплики, а потом долго моргала, смотря ему в глаза, и просила повторить. Это казалось приятным и оттого еще более неловким. — Ты не можешь создать воду? — спросил Лекс, когда горло постепенно стало сохнуть удовольствием от почти осязаемого наблюдения. Арман несколько секунд не реагировала, но потом встряхнула головой и увела взгляд на фильтр, начиная качать воду усерднее. — Могла когда-то, — пожала она плечами. — Не больше пары глотков. Слишком сложная для меня магия. Сейчас вообще не могу. — Из-за меток? — У нее дебильное чувства юмора, — Арман прикоснулась незанятой рукой к солнечному сплетению. — Ей нравится обламывать меня со светлыми намерениями. Она либо вовсе не дает мне ничего делать, либо извращает магию. Если бы я захотела кого-то утопить, она позволила бы создать целый фонтан, думаю. — Странно, что ты никогда не пыталась, — беззлобно поддел Лекс. — Очень смешно, — фыркнула Арман. — Лечение? — Светлое — нет. Если я попытаюсь кого-то бескорыстно вылечить, я его добью. В лучшем случае без мучений. С темным лечением я до получения меток не сталкивалась, — равнодушно ответила она, не дрогнув ни на одном слове. — Ты? — Я никогда не был фанатом светлой магии, — покачал головой Лекс. — Так что элементарные навыки — мой максимум. За все годы своего существования он успел освоить темную магию практически в совершенстве, но в вопросах созидательной так и не ушел дальше способностей ребенка. Существовали какие-то вещи, которые ему покорились, потому что он старался в силу интереса, но в целом он предпочитал боевую магию. Почти всегда. После конца света его навыки стали очень полезными, однако невозможность что-то материализовать из пустоты сделала их жизнь гораздо тяжелее, чем та была бы, умей хоть один из них создавать воду, например. Но, к сожалению, среди их группы не оказалось ни одного настолько сильного светлого мага. Самым талантливым из всех считался, естественно, Майлз, но он всегда больше всего увлекался лечением. Он мог вытащить волшебника из практически любого критического состояния, но умениями воссоздавать необходимые обыденные средства выживания никто из них так и не овладел. Впрочем, это все равно, скорее всего, не пригодилось бы. Использование сильной магии всегда шло рука об руку с риском. Когда они перемещались своей небольшой группой, они не прибегали к волшебству, если только не возникала критическая необходимость. Сейчас, когда Арман донесла до них информацию о том, на какой уровень магии амоки не реагируют, пока не оказываются на слишком близком расстоянии, они позволяли себе простейшие намерения. Но, даже если бы кто-то из них мог создавать воду, ни один из них не подверг бы остальных такому риску, пока удается спастись от обезвоживания за счет встречающихся на пути источников, к грязи которых они успели привыкнуть. Только Арман не использовала магию вообще, за исключением двух намерений: поддерживающего цвет ее волос и иллюзию, которую, судя по его ощущениям, она никогда с себя не снимала. Лекс пару раз хотел спросить почему, но его всегда отвлекало что-то более важное. — Повезло, что никогда не увлекался, — тихо пробормотала Арман. — Разочаровываться в себе после утраты возможности делать что-то красивое неприятно. Лекс удивленно вскинул брови, наблюдая за тем, как она легко покачивает головой, покусывая нижнюю губу. Арман редко произносила что-то подобное — личное, до костей откровенное, — и каждый такой раз он срывался на мысленный вопрос: «Как она живет со всем этим?» Раньше он считал, что то, что она умудрилась прожить с метками на протяжении трех лет, — благо. Но в последнее время он все чаще задумывался о том, насколько это тяжело, и о том, что, возможно, сама Арман предпочла бы такой жизни смерть. Ее дневник подтверждал эту мысль. Чем дальше Лекс продвигался по страницам ее судьбы, тем сильнее вникал в пережитую боль. По ее словам хорошо отслеживалось то, как она постепенно теряла себя, не в силах смириться с тем, в кого превращается. На потрепанных страницах он впервые увидел кого-то другого, а не знакомую ему обозленную суку. Теперь он различал три ипостаси Арман. Та, которую он знал четыре года назад, была чокнутой. Тогда она его ненавидела и делала все, чтобы он никогда об этом не забывал. Что скрывалось за этой маской, он не имел ни малейшего понятия и теперь уже никогда не узнает. Вторая, которую содержали в Склепе, была разумным человеком. Сострадающим и страдающим. Та Арман, которая находилась рядом сейчас, чувствовалась чем-то промежуточным. Она все еще отличалась условной адекватностью, но временами ей удавалось вывести его из себя, заставив перетирать сжатые зубы в крошку и вспоминать то, как они ссорились когда-то. Они и сейчас часто цапались, так и не остановившись за проведенные бок о бок две недели, однако теперь их размолвки напоминали больше движение по инерции. Просто укоренившуюся привычку. Лишь изредка Лекс на самом деле поддавался истинной потребности поставить Арман на место, но если в прошлом ему хотелось это сделать скорее в целях самозащиты, то сейчас нападал именно он. В большей степени потому, что не понимал, какого черта с ней творится, и не принимал то, как сам на это все реагирует. После того как они отдалились от леса, с Арман начало происходить что-то странное. Если в лагере она стабильно раздражалась, то теперь ее бросало во все стороны по одной и той же схеме. Ежедневно. На протяжении первой половины дня она была непробиваемо спокойна. Ее амок, казалось, пропадал, и на первый десяток часов каждого дня она затихала, замыкаясь в себе. Иногда она бесилась на реплики и вопросы Лекса, которые считала глупыми, ежедневно они оба срывались на повышенный тон, выплевывая друг в друга обидные слова, но при этом девчонка не демонстрировала ни единой «громкой» эмоции. Раздражение вспыхивало и тут же становилось фоном. Лекса каждый раз поражал такой уровень самоконтроля, потому что его дела обстояли гораздо хуже. Ему требовалось время, чтобы унять сводящую зубы злость. Но стоило солнцу склониться к горизонту, вокруг начинал витать тонкий аромат страха. Арман не подавала виду, но Лекс мог с феноменальной точностью определить, когда наступает этот момент — обоняние улавливало перемену, желудок тянуло обостряющимся голодом. И следом наступала стадия ярости. Всегда. Каждый чертов день. Переход к ней происходил очень стремительно, словно именно эта эмоция основная, а страх лишь предвестник, как усиливающийся ветер перед раскалывающими небо разрядами молнии. Каждый вечер Арман злилась. Беспричинно. Обычно к тому времени они уже успевали достаточно наспориться за день и несколько часов вовсе не разговаривали. Воздух моментально наполнялся удушающей злобой. Арман превращалась в фурию, вспыхивающую от каждого лишнего слова. В такие моменты от нее держались подальше все, кроме Ноа, которую в целом, по мнению Лекса, мало что могло отпугнуть от подруги. Он бы, возможно, не замечал изменений настроения Арман, если бы ее ежедневное «представление» не смывало с него любые, даже мельчайшие оттенки спокойствия. Почти мирные утра, в которые они очень пытались друг друга не бесить, лишь изредка проверяя оппонента на стойкость, чрезвычайно сильно выделялись на контрасте с вечерами, наполненными постоянными попытками сдержаться и не поддаться исходящей от Арман ярости, которую хотелось втянуть носом, прижавшись к ее шее. Чтобы прочувствовать лучше, как она сменяется страхом перед ним. Другим. Не таким, какой ощущался за минуты до того, как мир погрязнет в агрессии. Когда дело касалось Лекса, страх Арман становился особенным. Несколько раз им пришлось схлестнуться в те часы, когда девчонка была неадекватной, и всегда к концу грязных «диалогов» она его боялась. Искренне. По-настоящему. Это чувство возникало стремительно. Совершенно неожиданно. И становилось тем, от чего амок заходился в ярком восторге. Его завораживали ее сила и бешеная жестокость, на которую, по его мнению, Арман способна, но больше всего ему нравилось то, что все это гаснет, стоит им оказаться ближе. Сменяется страхом и тем, что постепенно Лекс начинал понимать. Это походило на… подчинение. Беспрекословное повиновение. Он пытался вытащить Арман на откровенный разговор, но та словно вообще не понимала, о чем он говорит. Смотрела на него как на идиота и просто съезжала со сложной темы. И каждый вечер вновь поддавалась ярости, еще больше путая. — Они часто с тобой болтают? — спросил Лекс, не выдержав давящую на подкорку тишину. Арман насторожилась и медленно отняла от головы незанятую водой руку, которой почесывала висок, спровоцировав вырвавшийся вопрос. — Вообще не затыкаются, — пробубнила она. — Они знают, что я люблю тишину, и не позволяют мне ей насладиться. Никогда. — Любишь тишину? — Лекс провел по воротнику куртки вниз и вверх, изображая болтающиеся на ее шее наушники. — Попробуй пожить три года в никогда не смолкающем бубнеже, — Арман ядовито улыбнулась, но голос не прозвучал ожидаемо издевательски. Выглядело как попытка защититься, но слишком плохо реализованная. — Музыка их заглушает. — А раньше тебе что мешало? — Люди. — Что они говорят обо мне? — будто бы равнодушно проговорил Лекс, даже не надеясь, что сработает. Еще ни разу ни один наводящий вопрос не позволил выпытать у Арман то, как ее амок реагирует на находящегося рядом меченого. — Что ты придурок, — отрезала она, и он даже не удивился. Предсказуемо. — И жалок, раз уж элементарные вещи освоить не можешь. Арман выразительно посмотрела на его пальцы, и туман на секунду потемнел. Она удовлетворенно улыбнулась, прекрасно по этому откровенному признаку поняв, что смогла зацепить. — Куда мне до тебя, — процедил Лекс, мысленно укачивая проснувшихся демонов, которые в любом случае останутся голодными, не добившись от Арман отдачи. Иногда он скучал по настоящей ругани. По их ругани. Исключительной. Единственной в своем роде. Принадлежащей только им двоим. Лекс тихо хмыкнул, поймав себя на мысли, что подобные стремления отдают мазохизмом. И раздвоением личности. Амок мечтает напиться до тошноты страхом, смешанным с приторно-сладким счастьем, а он сам желает утонуть с головой в злости и охрипнуть от громких слов. Им бы третьего. Кого-то нормального. Постепенно разгорающееся желание доказать, что Арман его недооценивает, сделало невозможное. Любые звуки затихли. Тихий скрип, с которым девчонка перекачивала воду между сосудами, скрылся в вакууме. Взгляд расфокусировался, а пейзаж помутнел. Это чувствовалось иначе, чем в те моменты, когда туман появлялся под гнетом чужой магии. Организм не будоражило принуждением. Удовольствия от тепла чужой кожи тоже не последовало. Но с головой накрыло другое — более мрачное. Властное. Непроницаемо темное. Лекс опомнился только тогда, когда до слуха донесся стук фильтра о землю. Он сконцентрировался на правой ладони и приблизил ее к лицу, рассматривая витки тумана. Оттенком они оказались гораздо темнее тех, что все еще окутывали левую руку. И управлять ими стало намного проще — он тут же смог воспроизвести замысловатый узор, складывающийся в сложный рисунок. Он посмотрел на Арман и тяжело сглотнул, сталкиваясь с восторгом на дне ее зрачков, которые практически полностью скрыли радужку за глубокой чернотой, пока губы медленно растягивались в совершенно незнакомую в своей радости улыбку. От нее повеяло чем-то поразительно похожим на счастье. Это ощущение заставило туман стать еще темнее — счастье слишком сильно пахло облегчением. Арман приблизилась в доли секунды. Опустившись коленями на землю, она поднесла кончики пальцев к туману и улыбнулась шире, когда на подушечках начали расползаться узоры ожога. Ее кожа плавилась, но возрастающая радость не позволяла почувствовать ни унции боли. Арман не могла отодвинуться, во все глаза наблюдая за тем, как ожог постепенно пожирает пальцы, добираясь до пропитанной светлой магией ткани. Это чувствовалось слишком хорошо. Как что-то очень личное. Гораздо более доверительное, чем прикосновение к чужой палочке. При особо близких отношениях волшебники позволяли партнерам дотрагиваться до своего оружия, если такое нарушение личных границ переставало быть оскорбительным, и до этого момента возможность носить ее древко воспринималась Лексом как самое большое откровение в его жизни. Однако сейчас его накрыло еще более обнаженное ощущение. Почти интимное. Но когда Арман одернула руку, все же скривившись от боли, и заговорила, все впечатление рассыпалось сотней мелких осколков и превратило туман не просто в темный, а в практически черный. На одно мгновение, но Лекс поддался злости, способной стереть реальность из бытия. — Наконец-то, — радостно выдохнула Арман, отодвигаясь. Она выудила из карманов перчатки и натянула их прямо на поношенные «бинты». — Можно перестать друг над другом издеваться. Поднимающийся из глубин солнечного сплетения утробный рык почти сорвался, но огромными усилиями Лекс успел себя остановить. Он пристально смотрел в ее лицо, сузив глаза, и сохранял молчание, пропуская мимо ушей все, что она дальше говорила. Он почти не улавливал дальнейшие распоряжения, следя за тем, как беспрерывно шевелятся губы, то и дело складываясь в удовлетворенную улыбку. По-настоящему обратить внимание на произносимое он смог только тогда, когда Арман пощелкала перед его глазами пальцами, силой вырывая из постепенно затягивающей рассудок бессильной ярости. — Ты меня слушаешь? — нетерпеливо рявкнула она. — Среди твоих вещей есть что-то особенное? Может, напоминающее о важных для тебя людях? Лекс не пытался себе ничего объяснить. Даже не попробовал подумать о последствиях. Единственное, что крутилось в голове, — желание испепелить витающее вокруг счастье. Он размеренно уничтожил туман с ладоней и медленно расстегнул куртку, внутренне воя от того, насколько внимательно Арман за ним следит. Нащупав крохотный предмет, он молча продемонстрировал ей кольцо отца. Потянув уголок губ вверх, он огладил большим пальцем узор, с мрачным удовлетворением вкушая то, как улыбка стирается с лица напротив. Он ждал. Это должно произойти. Должен раздаться щелчок предохранителя. Арман должна стать самой собой, наконец окатить его кипящей яростью и смыть отвратительную радость, которая драла кожу, вскрывая забытые шрамы. Но Арман молчала, пристально смотря ему в глаза. Не говорила ничего, не дышала и словно ничего не ощущала. Время будто замерло, и даже листья с деревьев, кажется, перестали падать, зависнув над землей. Лекс не поверил, когда ее губы дрогнули. Она почти неслышно усмехнулась и, поднявшись, отступила на шаг. Покачала головой и кашлянула, прочищая горло. — Что ж, — сухо заговорила Арман, посмотрев на валяющийся на земле фильтр. Подняв его и закрутив крышку на бутылке с очищенной водой, зажала их подмышками и продолжила, так и не удостоив собеседника ни единым случайным взглядом. — Тогда тренируйся именно на этой вещи. Твое отношение станет стимулом. Ты должен научиться контролировать силу тумана, если не хочешь уничтожать все, к чему прикасаешься. Она медленно развернулась и, не сказав больше ни слова, двинулась к расположившимся на привале чуть поодаль от них остальным. Она удалялась с высоко поднятой головой и, только отойдя на несколько десятков шагов, позволила расправленным плечам опуститься. Лишь тогда Лекс уловил второе за день яркое чувство. Но оно стало вовсе не тем, которого он ожидал и жаждал. Оно не было ядовитым. Так и не стало взрывоопасным. Все вокруг вдруг пропиталось такой горечью, что этот вкус не смогли бы перебить и все сладости мира.* * *
Во всей этой вакханалии есть положительный момент: ублюдок меня боится. На рандеву к Лукасу водили всех, кроме меня. Интересно, чего он боится? Он знает, что без палочки я максимум могу навредить только самой себе. Возможно, думает, что моя физическая сила уже выросла настолько, что я придушу его собственными руками и меня никто не остановит? Правильно думает. Пора признать, Кэли, ты облажалась. Снова. Сколько раз ты говорила себе никому не доверять? Сколько еще раз тебе нужно удостовериться в том, что люди — беспринципные твари, чтобы, наконец, уяснить, что ты всегда остаешься один на один с окровавленным ножом, который выдираешь из собственной спины? Кажется, у меня начинается истерика. Чтобы не рыдать, нужно смеяться. Что ж. Надо найти то, над чем можно посмеяться. Итак, что мы имеем на данный момент. Со мной постоянно пытаются общаться. Голоса в голове вроде являются симптомами шизофрении? Не припомню такого в моей истории болезни. Аделин была бы в восторге. В очередной раз прописала бы мне что-то, что сделало бы меня несоображающим ласковым солнышком, на отходосах мечтающим вздернуться. С каждым днем я все больше склоняюсь к тому, что версия Лукаса о том, что голоса — какое-то расстройство, близкое к диссоциативному, имеет под собой здравые основания. Удар по рассудку при таком резком скачке темной магии должен быть колоссальным, но по факту я не чувствую его на себе. Дело только в голосах, и пока они не влияют на эмоции. Ни у одного из нас. Есть предпосылки, но пока это просто общение без каких-либо последствий. У каждого из нас есть один выраженный лидер, остальные… они как фон. Пока сложно сказать, но почему-то мне кажется, что это самовнушение. Мы еще ни разу не видели людей с несколькими метками, и, может, мы просто приняли за правду то, что голосов должно быть больше? Может, мы их себе придумали? Мой голос, в отличие от голосов других, кажется более разумным. Со всеми постоянно болтают, но у них главная тема — наше заточение. Мой голос склонен рассуждать на темы, которые обдумываю я, а не навязывает он. Голос говорит о себе в женском роде и любит пофилософствовать о мироустроении, о том, как раньше волшебники взаимодействовали с лишенными. Иногда она просто болтает о всякой несущественной чуши. Утром она принялась пересказывать мою жизнь во Франции со своими оценочными суждениями. Наши мнения разошлись только относительно Жана: она посчитала его слабаком, который точно не вывез бы мой характер. Жан вывез полтора года — ему памятник стоит поставить за терпение. Есть еще кое-что. Иногда она затрагивает темы… Иногда она копается в моих худших поступках, рассуждает о мотивации и говорит о том, что понимает меня. Это кажется мне самым странным. Мы точно знаем, что мысли носителя доступны, так что, возможно, она шепчет мне то, что я хочу услышать? Пытается со мной подружиться? Я в полнейшем ступоре. Однажды голос победит. Всегда побеждает. Зачем она добивается моего расположения, если скоро мое мнение просто сотрется из реальности? В последние дни она все чаще шепчет о том, что я заслуживаю свободы, а те, кто меня мучают, достойны смерти. Нет. Она сказала, что они мучают «нас». Это начало следующей стадии? Она давит на слабости, чтобы зародить те эмоции, которые позволят на меня влиять? Мы все еще не знаем, способны ли они вызывать эмоции с пустого места или должны быть хотя бы минимальные предпосылки. Логичнее, что должны, но тогда… Все те амоки, которые сейчас последовательно разрушают поселение за поселением, хотели этого, пока еще были в себе? Хоть немного, но все же хотели? Если так, то этот мир не заслуживает спасения. Все мы заслуживаем гореть. Лекс посмотрел на спящую у костра Арман и отложил ее дневник, больше не выдерживая того, что буквы пляшут перед глазами из-за беспрерывного дрожания ладоней, реагирующих на чужой эмоциональный фон. Вокруг снова витал страх. Одна из тех разновидностей страха, которая не будоражит, не настораживает, не запускает под кожу терпкое ощущение власти. Человеческая. Та, которая взывает к сочувствию. Арман снились кошмары, которые превращали внешне жесткую и морально сильную девчонку в кого-то обычного, и это очень сильно контрастировало с тем, чем от нее веяло на протяжении последней недели. Перед сном она в очередной раз протащила его через сеанс ежедневного приступа крошащей зубы ярости, которая затем бесследно стерлась. Воздух перестал гудеть, и Арман тут же легла спать, сторговав себе несколько часов у согласившегося выдержать двойную смену дозора Кея. Как правило, до самого утра от нее не доносилось ни единой эмоции, словно она вовсе не имела никаких меток, и это делало последние дни Лекса совсем невыносимыми. С момента происшествия с кольцом они не разговаривали, если, конечно, то, что они делали ранее, можно приравнять к нормальному диалогу. Она давала ему краткие инструкции с утра и следила за его успехами, но озвучивала указания отстраненно, вообще его не замечая. Словно его вовсе не существовало. Он отдал бы многое, чтобы она снова начала огрызаться. Ругаться. Бесить своим непреклонным отвратительным характером. Просто дразнить обидными словами. Делать хоть что-то, лишь бы перестала его игнорировать и все время швырять от тотальной бессильной ярости к нестерпимому чувству вины, которые обострялись с каждым днем, напоминая о предпочитаемой ими ранее определенной системе. Скандалы, короткие перебранки, почти спокойные разговоры, недолгое взаимное игнорирование, текущая по венам ярость, окрашивающая серую реальность в яркие краски. И самое заманчивое. То, ради чего хотелось просыпаться и касаться кожи Арман снова и снова, забывая о том, кто она такая. За прошедшие дни Лексу пришлось, к собственному омерзению, признать, что все предыдущие недели он стремился к этим тренировкам, как неотесанный мальчишка, которому вручали желаемое всей душой на ограниченное количество времени. Ему пришлось смириться и с тем, что то счастье, которое запускала по его сосудам Арман ощущением своей кожи, слишком сильно по нему било. У него не получалось сопротивляться. Да и, если оставаться честным хотя бы с самим собой, он не особо пытался. А если быть совсем уж откровенным, сорвался на идиотский поступок он исключительно потому, что от ощущений ее радости ему самому хотелось выть. Когда необходимость ежедневно прикасаться друг к другу отпала, а Арман перестала его замечать, Лексу пришлось принять, что эти сдобренные несерьезными перебранками мгновения один на один за недолгое время стали лучшими в каждом его дне. Когда эта часть его жизни испарилась, возникло неуемное желание скулить от невозможности к ним вернуться. Сейчас ему осталось только тотальное игнорирование и традиционная вечерняя злость, от которой капилляры в радужках лопались, а ладони окрашивались темными следами от стиснутых до боли пальцев. Арман перестала хоть как-то раздражаться вне этих вечерних злобных минут, даже на его целенаправленные попытки ее спровоцировать, к которым он прибегал просто потому, что никак не мог смириться с пустотой между ними. Девчонка будто огородилась коконом равнодушия, тщательно отмахиваясь от любого вмешательства извне. И, черт возьми, это оказалось гораздо неприятнее, чем Лекс ожидал. Выяснилось, что больше всего в Арман его бесит ее способность виртуозно сделать вид, что он пустое место. Очередной виток страха потек по земле и, достигнув его, окутал руки, сковывая пальцы новой дрожью. Интересно, наркоманы чувствуют себя так же, когда видят перед глазами жгут и несколько тонких шприцев? Они так же готовы довольствоваться жалкими крохами желаемого? Усевшись поудобнее, Лекс проверил прижимающуюся спиной к его бедру спящую Гленис, но ее лицо было совершенно безмятежным, лишь изредка она хмурилась, сильнее прижимая руки к себе в попытке сохранить больше недостающего тепла. Вновь вернувшись взглядом к Арман, он склонил голову набок, рассматривая ее силуэт. В такие моменты она становилась по-настоящему человечной и больше напоминала девушку из дневника. Та, другая, с которой Лексу так и не удалось познакомиться, чувствовалась такой же сильной и бескомпромиссной, но вместе с тем на страницах четко прослеживалась уязвимость. Ту девушку жизнь жестко ранила, переламывала на мелкие осколки костей и заставляла нести на хрупких плечах огромный груз несчастной судьбы. Сейчас Арман тоже казалась уязвимой. Свернувшись на холодной земле и подложив под голову рюкзак, она цеплялась за прижатые к груди колени и иногда тихонько что-то бормотала, время от времени срываясь на едва слышные всхлипы. Шепотом звала отца. Ее лицо практически полностью скрывали разметавшиеся волосы, выбившиеся из-под натянутого на голову капюшона, и пальцы зудели желанием убрать пряди, чтобы увидеть искаженные искренностью черты. Той искренностью, которую Арман никогда не демонстрировала окружающим в минуты бодрствования. Хотя, быть может, ее друзья видели то, что она прятала от остальных. Лекс не знал, насколько откровенной она может быть с близкими, но почему-то не сомневался, что Кей тоже имеет ограниченный «пропуск» на этот уровень доверия. Лекс не был уверен даже в том, что она по-настоящему откровенна с самой собой. Арман выглядела как человек, который прячется от мира за выстраиваемыми непреодолимыми стенами, скрывающими истинное положение вещей и от нее. В некоторые моменты она остро напоминала ему его самого в том, как ставила перед собой цели и игнорировала их несбыточность. Боялась ли она умереть так же, как он? Или ей двигал страх другого рода? Он хотел бы знать ответ, но прекрасно понимал, что Арман никогда ему этого не позволит. Впрочем, сейчас она не собиралась отвечать ни на один его вопрос. Лекс никак не мог забыть горькое разочарование, которым обросла Арман, стоило ему предъявить ее взору кольцо. Не мог выкинуть из головы опасный блеск в глубине зрачков, пока он намекал, что именно эта вещь является для него самой дорогой. Не мог смириться с холодом, веющим от выстроенных между ними барьеров, которые Арман добавила к уже имеющимся, чтобы скрыть любую слабость, на демонстрацию которой раньше иногда решалась. Несколько неправильных секунд вернули их к началу. Лекс позволил себе погрузиться в воспоминание, которое очень долго пылилось где-то на задворках сознания. Оно долго было запечатано на полке, на которой хранились те фрагменты его жизни, которые для себя он обозначал «возможно, это просто галлюцинация». Однако именно оно стало одним из ярчайших за весь период их знакомства после двух недель ежедневного наблюдения за мимолетными проявлениями человечности у обозленной бессердечной суки и после долгой недели в мыслях с самим собой о том, что сердце у нее все же есть, раз сделанное настолько сильно ее ранило. Лекс блаженно прикрыл глаза, вкушая тишину. В последние два месяца на территории замка обосновалось столько народа, что стало практически невозможно остаться в одиночестве. Адаптанты все время шныряли из помещения в помещение, нарушая все правила на громкое общение в учебные часы, внося в привычный упорядоченный распорядок непрекращающийся хаос и тревожа сон по ночам несмолкающими шепотками. Привычная спокойная жизнь стремительно катилась в пропасть, и Лексу оставалось только стоять и молча наблюдать за тем, как его мир превращается в то, что его совершенно не устраивает. Он тяжело вздохнул и, помассировав виски, распахнул веки, наслаждаясь сумраком единственного помещения, в которое адаптантам вход закрыт. Главную гостиную круга имели право посещать только члены этого самого круга и их семьи, и еще никогда в жизни Лекс не радовался наличию этого мрачного зала в замке. Впервые со своего ежедневного паломничества сюда в шестнадцать он вновь удостоил эти стены частыми посещениями, чтобы недолго побыть в абсолютной тишине и одиночестве. И хоть немного отдохнуть. Повернув голову вправо, Лекс посмотрел на большой портрет, облаченный в черную резную раму, и уставился на жесткое лицо своего отца. Лишь на секунду отвлекшись на собственное изображение более младшего возраста, он вновь вернулся к сдвинутым бровям и пронзительным синим глазам, которые выглядели слишком живыми даже просто нарисованными. Интересно, что сказал бы Аластор, доживи он до сегодняшнего дня? Лекс посмотрел вдоль стены в самый дальний угол, где среди всего огромного количества изображений различных поколений менее значимых семей круга расположился тот портрет, который раньше возглавлял историческую инсталляцию. С этого ракурса его практически не было видно, однако Лекс прекрасно его помнил, потому что изучал в свое время часами. В шестнадцать он приходил в гостиную каждый вечер и долго смотрел на холодное лицо десятилетней девочки, уча себя ненавидеть. Последний рисунок семьи Арман датировался поколением раньше, чем семьи Двэйн, и на нем Эстер была еще ребенком. Но уже тогда Лекс видел на ее лице безумие, которое, судя по слухам, и затащило ее и Аластора в могилу. На дне ее зрачков плескался дрянной коктейль взрывоопасной смеси. В последнее время Лекс часто думал о том, что история повторяется. Зацикливается на двух родах, которым суждено друг друга ненавидеть. На поколении Аластора и Эстер самые влиятельные семьи свободных пытались преодолеть навязанные веками вражды отношения, но, видимо, судьба этого не одобряла. На поколении Лекса все вернулось на круги своя. Услышав приглушенный скрип двери, он повернулся на звук, надеясь, что его покой нарушил кто-то, с кем не придется разговаривать. Магия загудела, распознавая нарушителя, и почти сразу успокоилась, признав того, кто имеет право здесь находиться. Вид босой девушки, осторожно крадущейся по помещению, заставил Лекса задержать дыхание, чтобы не выругаться вслух. Стоило о ней вспомнить, и вот… Он бы поспорил с магией о том, насколько Арман достойна оставлять отпечатки голых стоп на древнем паркете. Лекс уже приготовился к тому, что сейчас она его заметит и вновь испортит спокойный вечер, но освещающая себе путь фонариком на телефоне Арман скользнула по нему пустым взглядом, не обратив никакого внимания или просто не заметив в тени огромных шкафов. Она повертела головой, рассматривая скопления портретов, и, натолкнувшись на изображение Аластора, брезгливо скривила губы. Рукой с телефоном она неловко расстегнула верхнюю пуговицу своей свободной рубашки и прошлась пальцами под тканью. Всмотревшись в лицо мужчины, она огладила кожу, сдвигаясь к ключице, и из ее горла вырвался звук, остро напоминающий шипение гремучей змеи. Одернув ладонь, Арман взметнула другую, и тогда взору Лекса предстало то, что объяснило рассеянное состояние девушки, не замечающей сидящего в трех футах от нее человека. — Надеюсь, ад все же существует и ты горишь. Он сцепил зубы, сдерживая комментарий на высказанную реплику, и оценивающе посмотрел на массивную бутылку, которой Арман отсалютовала портрету. Полупустая тара намекала на то, что, продолжи девчонка ста фунтов веса приканчивать, без сомнения, очень крепкое пойло лишенных, устойчиво держаться на двух ногах ей осталось недолго. Арман сделала несколько больших глотков, смотря Аластору в глаза, и, прежде чем отвернуться, одарила нарисованного мужчину ехидной ухмылкой. Двинувшись вдоль других портретов, она осветила каждый, и, когда она добралась до своей семьи, от спрятавшихся в темноте стен отразился удовлетворенный хмык. — Они повесили тебя среди аутсайдеров, какая ирония. Пошатнувшись, она подошла ближе к картине и с тихим звяком поставила бутылку на небольшой столик под рамой. Подняв телефон, она приподнялась на носочках и, сдвинув брови, вгляделась в изображение своего дедушки. — Действительно, пафоса и гонора на пятерых, — Арман пьяно улыбнулась и посмотрела на детей: девочку десяти лет и более взрослого мальчика, ему на тот момент уже стукнуло шестнадцать. — А вот твой братец ничего для ублюдка. Думаешь, он выполнил приказ о целибате после твоего побега или все же настругал детишек и мне стоит поискать родственников? Неловко развернувшись, Арман прижалась бедрами к столику, полуприсев, и повертела бутылку вокруг своей оси. Следом она отключила фонарик на телефоне, погрузив комнату во мрак, но со стороны Лекса ее силуэт подсвечивался заглядывающей в большое панорамное окно луной, так что ему все еще хорошо было ее видно. Арман изогнулась и достала небольшой лист из заднего кармана джинсов. Повернув его под нужным углом к окну, она задумчиво на него уставилась и сделала еще глоток из бутылки. А следом произошло то, отчего Лекс в очередной раз сбился с ровного дыхания, но вовсе не от сводящего ладони бессильного гнева. Искренняя улыбка выглядела завораживающе — лицо Арман подсвечивалось, черты окрасились голубоватыми оттенками, подчеркивая мягкость, которая поразительно шла девчонке, никогда ее раньше не демонстрировавшей. В его присутствии, по крайней мере. Ниспадающие по плечам волосы к синему оттенку приобрели серебристое сияние, и это притягивало к себе внимание сильнее обычного. Если бы не едва заметные вздымания груди, которые практически не различались из-за свободной рубашки, в которой девчонка из-за природной худобы почти тонула, Лекс решил бы, что она нарисованная. Через скрип упрямства ему пришлось признать, что она выделяется на фоне всех девушек, которых он когда-либо встречал. Если бы Лекс верил во все бредовые легенды, он свалил бы впечатление на слухи об Арманах, которые активно бродили среди более простых семей свободных. Женщин ее рода веками опасались из-за мифического гипнотического обаяния, которым их якобы наделили предки. Считалось, что они обладали даром, доставшимся им от забитой камнями в Сейлеме матери рода, признанной величайшей темной волшебницей всех времен. Ее смерть стала одной из главных легенд, которую реже всего подвергали сомнениям. Может, потому, что именно эта история большего всего напоминала о когда-то присущем магам величии. Прежде чем женщина погибла, лишенные потеряли десяток лучших военачальников, которых та приворожила и саморучно подвела под гильотину. Легенды гласили о том, что она передала свое очарование всем своим потомкам-женщинам, и именно поэтому на них чаще всего претендовали мужчины других сильных родов. Лекс поверил бы в это, если бы не знал, что все члены круга пускали подобные приукрашенные слухи о своих семьях, чтобы укрепить фундамент власти, а Арманы всегда становились выгодной партией потому, что сила и величие неизбежно рождают желание прикоснуться. Но все же последняя Арман казалась ему не просто красивой. Сейчас в ней прослеживалось что-то исключительное, совершенно неуловимое, и на одно мгновение Лекс даже пожалел о том, что обычно это невозможно заметить через призму ее чудовищного характера. Он поправил ворот рубашки, который душил все сильнее с каждым мазком пристального взгляда по хрупкому силуэту. Пуговица вылетела из петли слишком громко, и он замер, ожидая катастрофы, однако девушка не услышала. — Это стоило того? — спросила Арман у воздуха, стерев улыбку с губ. Она встала и отсалютовала бутылкой и этому портрету, но в этот раз лишь немного пригубила. Долго смотрела на рисунок, не шевелясь, а затем, отставив алкоголь обратно, приподняла раму и поместила небольшой лист между картиной и стеной. Проведя кончиками пальцев по губам, она вскользь коснулась портрета, мягко улыбнувшись. Вновь той улыбкой, которая слишком идеально подходила вечно раздраженному лицу. — Конечно, стоило. Папа стоил всего, — очень тихо пробормотала она, но Лексу все равно удалось услышать обрывки реплики и додумать фразу целиком. — С днем рождения, мам. Я скучаю. Ее голос дрогнул, но через мгновение вся мягкость испарилась, вернув ту Арман, которая успела за несколько месяцев стать привычной. Схватив бутылку, она изящно прокрутилась на носках и зашагала к выходу. Спустя несколько секунд магия вновь загудела, выпуская посетителя. Лекс несколько минут не шевелился, убеждаясь, что Арман действительно скрылась. Пусть втихую наблюдать за ней было низко, но последние дни вымотали его до такой степени, что сцепляться с ней в очередной раз совершенно не хотелось. Она была неуправляема. Как маленький ураган, который, несмотря на свои невнушительные размеры, стирает все на своем пути. Лекс в жизни бы не поверил, что настолько малогабаритная девчонка может занимать своим гонором столько пространства, если бы лично не стал этому свидетелем. Выждав достаточно времени, он поднялся, намереваясь отправиться спать и надеясь, что сегодня Мэриэл тоже устала настолько, что простит ему пренебрежение ее вниманием. Он практически дошел до двери, но любопытство все же взяло верх. Посомневавшись доли секунды, он подошел к портрету семьи Арман. С огромного холста на него смотрели четыре почти идентичных лица — надменный глава круга конца прошлого столетия, его безэмоциональная жена и такие же выдрессированные на хладнокровие дети. На них словно застыли восковые маски, не позволяющие дрогнуть ни единому мускулу, и только в светло-голубых, почти белых радужках читались демоны, непрерывно шествующие за каждым представителем семьи и нашептывающие слова жестокости. Лекс приподнял раму, и из-под нее вылетел оставленный там Арман лист, с тихим шелестом упавший ему под ноги. Он поднял то, что оказалось фотографией, и, посмотрев на нее, отступил от портрета. В противовес рисунку, на снимке повзрослевшая Эстер не выглядела безумной — ей поразительно шла небрежность внешнего вида. Растрепанные светлые волосы летели во все стороны, как и подол белого легкого платья, рассказывая о ветре, который целовал ее лицо тогда, когда запечатлели момент. Тонкий нос, точно такой же, как у дочери, смешно морщился, а губы растягивались в широкую улыбку, отражающуюся в блеске почти прозрачных глаз. Изящное запястье грациозно изгибалось, и маленькая ладонь сжимала плечо стоящего рядом мужчины. На фоне низкой худощавой женщины высокий жилистый мужчина казался угрожающим. Увидь Лекс отца Арман сейчас, после того, как между первым и вторым пришествием полгода провел в мире обычных людей, он вряд ли бы был шокирован, но тогда образ удивил его настолько, что он немного приоткрыл рот. Адаптанты в целом выглядели странно, но ни один из тех, с кем Лекс успел пересечься, не выглядел так. В правом ухе мужчины красовалось несколько тонких металлических колец, точно такое же мерцало в левой ноздре, шею в два оборота обвивала средняя по толщине цепь. Густые брови утяжеляли взгляд, но добродушная улыбка стирала любое впечатление опасности. Вокруг его темных, таких же, как у Арман, карих глаз плясали мелкие морщинки. Почти черные отросшие до плеч волосы, небрежно зачесанные назад, казались влажными, идеально сочетаясь с шумящим за спинами силуэтов океаном. Крепкие руки полностью, без единого просвета покрывали яркие рисунки: на правой красная цветовая гамма обнимала силуэт мужчины, а на левой женщина изгибалась в голубоватых волнах. В кольце бережных объятий сидела маленькая девочка. Лекс внимательнее посмотрел на ребенка, и улыбка исказила его лицо совершенно без участия разума. На фотографии Арман было около шести-семи лет. Совсем крохотная, она тонкими ручками обнимала отца за шею и открыто смеялась, обнажив кривоватые молочные зубы. На изображении она очень напоминала свою мать — тот же оттенок бледной кожи, еще не затронутые магией светлые волосы, общее впечатление хрупкости. Никакого намека на стальной стержень, который теперь прослеживался в каждом уверенном движении. Лекс почти в реальности услышал, как девочка с фотографии жизнерадостно смеется, и, резко оторвавшись от фотографии, он повторил манипуляции Арман, пряча изображение ее настоящей семьи под той, что была лишь воспоминанием. Развернувшись на пятках, он стремительно направился к двери, прислушиваясь к тихой вибрации за ребрами и еще не зная, что наступит следующий день и Арман выкинет столько всего, что напрочь сотрет странное теплое впечатление, впервые заставившее его посмотреть на нее под другим углом. Лекс вздрогнул, когда Арман тихо позвала отца и сильнее сжала согнутые ноги, вновь обдав окружающий воздух кислым концентрированным страхом. Сейчас образ из воспоминания ожил перед глазами, воскресив и те мысли, которые тогда мимолетом проскользнули в голове. В тот день Лекс поймал себя на сомнении в том, что на самом деле произошло между их родителями. Когда ему было шестнадцать, он легко поверил в то, что Эстер проживала у адаптантов, постепенно сходила с ума и, увидев человека из прошлого, совсем слетела с катушек. Ее вину признали на основании зажатого в кулаке Аластора клочка волос оттенка, идентично совпадающего с цветом прядей женщины, а также из-за слов отца Майлза о том, что та призналась ближайшему среди адаптантов другу, прежде чем свести счеты с жизнью. Такую версию стало легко принять — семья Арман, помимо прочих сильных навыков, всегда славилась склонностью к безумию и жестокости. Многие из представителей рода злоупотребляли темной магией, что рано или поздно приводило к тому, что глава круга сменялся следующим потомком еще до того, как отходил в иной мир. Иногда кругу приходилось принимать женщин, потому что мужчины семьи Арман слишком рано теряли способность управлять своим народом. За три века из тринадцати женщин, когда-либо допущенных до власти, девять вышли именно из этого рода. Но в тот день Лекс задумался о том, что, возможно, вину Эстер так просто признали исключительно потому, что это позволило отстранить последнего представителя семьи от власти. Члены круга после случившегося часто обсуждали то, что это следовало сделать гораздо раньше, но Лекс в такие моменты всегда припоминал слова отца. Аластор говорил о том, что Арманы слишком хорошо подготовили фундамент своего верховенства. Они выстраивали свое влияние очень грязно — почти на всех волшебниках, которые имели какой-либо вес в обществе, веками лежали клятвы, способные выкосить целые фамилии. Без какого-то внушительного проступка с их стороны никто ничего не мог сделать. Брата Эстер отлучили от власти только потому, что альтернативой выступала смертная казнь главы семьи за преступление одного рода круга против другого. Закон для Арманов всегда был нерушим. Именно они внедрили большинство его положений. Лекс задумался и о том, почему адаптанты сообщили о виновнике убийства Аластора и принесли ее тело свободным. По факту они ничем не обязаны кругу, а они признали, что приняли участие в конфликте, сокрыв бежавшую преступницу. Они могли оставить все это в тайне, и, скорее всего, свободные вообще никогда не добрались бы до правды. В этом контексте еще страннее стало то, что они скрыли существование дочери Эстер. Лекс поверил бы в бескорыстие отца Майлза, который мог прикипеть к девчонке за годы совместного проживания, если бы Арман не была последней наследницей величайшего рода, одной из сильнейших боевых волшебниц и единственной, кто обладала способностями своей семьи и могла при правильной тактике вернуть фамилии былое величие. Она считалась выгодным союзником для всех, в том числе и для адаптантов. При прямом конфликте она стала бы важнейшей фигурой на шахматной доске. Тогда Лекс разглядел в этом попытку вернуть неважное, выдав тело Эстер и достаточный мотив для убийства, чтобы свободные не попытались вторгнуться на территорию адаптантов и не обнаружили то, что несло в себе истинную ценность. Той ночью он обдумывал все имеющиеся факты вновь и вновь, копаясь в крохах известных данных, и обухом на голову свалился случайно промелькнувший вопрос: что, если и за убийством Аластора стоит что-то большее, чем ему преподнесли? Тогда Лекс уснул с этой безрадостной мыслью, а на следующее утро вовсе о ней позабыл, в очередной раз потеряв любое сочувствие к девчонке, которая ляпнула что-то про его семью и снова укоренила убежденность в том, что Арманы чокнутые и искать в их поступках какой-то здравый смысл — пустая трата времени. Но сейчас он вновь задался вопросом о том, что на самом деле произошло между их родителями в тот день. Эстер могла защищаться. В свете всего, что Лекс узнал об отце в последние недели, вполне вероятно, что тот не просто уговаривал женщину вернуться и предстать перед законом. Возможно, он применил силу. Скорее всего, он применил силу. Раньше Лекс признал бы это необходимым методом, для него закон тоже был нерушим, но сейчас слишком много действий и порядков свободных стали для него неприемлемыми. И пусть это все еще не могло оправдать для него убийство, все же… Следующая мысль ударила в висок, и Лекс широко распахнул веки, не понимая, почему не предположил этого раньше. Это же, черт возьми, самое очевидное. Эстер могла защищать дочь. Как Аластор после предательства, сделавшего его одержимым поисками сбежавшей невесты, мог отреагировать на ребенка от другого мужчины? Лекс не имел ни малейшего понятия, но в свете этой мысли все стало элементарным. Предположив то, что раньше считал невозможным, он наконец увидел то, чего никогда не замечал: у Арман действительно могли быть веские поводы и для ненависти к его отцу, и для неприятия как законов свободных, так и всего их общества. Что, если она стала той самой причиной, из-за которой конфликт завершился именно так? Кольцо во внутреннем кармане куртки обожгло даже через плотный материал. Хрустнула ветка, и Лекс резко дернулся, замечая появившегося между деревьями Кея. Время его дозора кончилось, и пришла пора Арман все же его сменить. Значит, и Лексу осталось не больше часа до того, как необходимо будет дать Майлзу поспать. Лекс с сожалением вздохнул. Он в очередной раз потратил слишком много времени на размышления, забыв об отдыхе. Кей подошел к костру, не сводя с него пристального взгляда, и отчего-то Лекс почувствовал себя так неловко, словно его застали за чем-то неприличным. — Ты жуткий, — замогильным голосом произнес Кей, присаживаясь рядом с Арман. — Обычно понравившимся девушкам просто об этом говорят, а не сталкерят за ними, пока они спят. Знаешь, есть такое популярное клише в фильмах лишенных. Кэли как-то рассказывала. Она считает это психическим отклонением. Метнув взгляд в сторону Арман, Лекс убедился, что она все еще спит и не может расслышать разговор за громкими басами, раздающимися из тонких наушников, которые спрятались в ворохе спутанных прядей. — А богатая фантазия считается психическим отклонением? — уничижительно спросил Лекс. — Может быть, — пожал плечами Кей, щелкнув крышкой зажигалки. — Упорное отрицание очевидного точно считается отклонением. — Я всего лишь не могу привыкнуть к тому, что ей требуется сон. Как там лишенные говорят? — Лекс растянулся в ехидной улыбке и процитировал: — Дьявол не дремлет. Зажав сигарету в уголке губ, Кей тихо хохотнул и, склонив голову, прикурил от треплющегося ветром огонька. Взмахнув зажигалкой, он потушил пламя и, спрятав ту в карман, вновь уставился на Лекса, выдыхая едкий дым в его сторону. — Кэли шутку оценила бы. Она любит поболтать о религии. — Никогда бы не подумал. — Ее бабка в свое время пыталась приобщить, — Кей согнул ноги и, разведя их в стороны, упер локти в колени. — Вышло так себе. — Набожная волшебница? — скептически спросил Лекс. Звучало как оксюморон. Боги лишенных, прописанные в их религиозной литературе, были всего лишь гиперболизированными образами волшебников, сохранившихся в их исторической памяти даже после того, как факты старались целенаправленно искоренить из сознания обывателей. Хождение по воде и превращение ее в вино? Очевидно. — У всех свои фетиши, — развел руками Кей. Посмотрев на Арман, он сдвинул брови. — Злится или боится? — Боится. Его лицо помрачнело и, прежде чем коснуться хрупкого тела, Кей сделал еще несколько затяжек, возможно пытаясь оттянуть момент пробуждения. Не желая пересекаться с проснувшейся Арман, Лекс съехал по дереву чуть ниже, принимая более удобное положение, и, скрестив руки на груди, опустил веки. Однако, когда услышал тихое бормотание, все же приоткрыл один глаз. Арман посмотрела на Кея с опаской, повертела головой, видимо пытаясь осознать действительность, но, когда заметила Лекса, на одно почти незаметное мгновение он почувствовал новый виток страха. И это был именно тот страх, который он не понимал. Больше похожий на первобытный ужас. Мимолетный. Колкий. Исчезающий почти сразу. Самый неприятный. Арман быстро опомнилась и, огрызнувшись на заботу Кея, стремительно поднялась. Выудив из рюкзака бутылку, она сделала несколько глотков и, прихватив остатки ужина — полупустую пачку крекеров, — быстро направилась в сторону своего поста. Лекс прикрыл глаза, намереваясь все же хоть немного подремать до своей очереди, но Кей лишил его такой возможности. — Меня из-за тебя отлучили от тела и эмоциональной подпитки, — произнес он сразу, как перестал слышаться шелест опавшей листвы под подошвами удалившейся Арман. — Я, можно сказать, почти изгой. — Я при чем? — не открывая глаз, спросил Лекс. — Ты мой друг, — как само собой разумеющееся заявил Кей. — И ты треплешь нервы Кэли. Лекс поморщился, ловя себя на недовольстве тем, что, похоже, Арман поведала своим друзьям о произошедшем между ними. В этот раз ему хотелось, чтобы конфликт остался только между ними. — Каково это — быть с девушкой, для которой ты не на первом месте? — ужалил он. — У них удивительная связь, — не повелся на провокацию Кей. — Но, если по-честному, я бы не хотел ощутить на себе ту привязанность, с которой Ноа относится к Кэли. — Она вроде тебе нравится. — В силу моих возможностей, — кивнул Кей, подбросив в костер еще несколько средних по толщине веток. Раздался треск подсохшей коры, а тьма отступила чуть дальше к краям поляны. — Но к Кэли Ноа относится иначе. Это совершенно другой род привязанности. Она любит Кэли безусловно. Она простит ей что угодно. Она принимает ее со всеми недостатками и видит в них достоинства. Для Кэли такая преданность — большая ответственность. Ноа социально больше похожа на ребенка, чем на осознанного взрослого человека. — Это странно. — Скорее логично, — поправил его Кей. — Представь, что ты родился в лаборатории. У тебя не было своей жизни. Бесконечные исследования, тренировки, зацикленный по кругу процесс. Ты ни разу не видел солнца, не ел шоколада, даже со своей семьей ты встречался только украдкой, когда заслужил этого, разбив такому же, как ты, малолетке нос. — Наша жизнь не так уж и плоха. — А потом представь, что ты встречаешь девчонку, которая тоже совершенно несчастна. Ты ежедневно погружаешься в ее прошлое и просматриваешь трагические события. Наблюдаешь, как ребенок превращался в ту озлобленную дрянь, которая никого к себе не подпускает, — с каждым словом Кей говорил все мрачнее, понижая тембр. — И вытаскиваешь эти эмоции наружу. Заставляешь ее проживать их снова и снова. Ломаешь ее. Целенаправленно. Жестоко. Каждый. Гребаный. День. Лекс распахнул веки, пытаясь осознать эту мысль. Он догадывался, что способности Ноа гораздо шире, чем он себе представляет, и допускал, что она умеет что-то подобное, но никогда не предполагал, что этот дар мог использоваться во вред Арман. — Они шантажировали ее? — Естественно, — произнес Кей таким тоном, словно объяснял ребенку самые простейшие вещи. — У Ноа нет морали, ее просто некому было сформировать. Но у нее есть понимание долга. Есть конкретные объекты ненависти. И есть то, что она будет защищать до конца. — Почему Арман ее простила? — спросил Лекс, даже примерно не представляя, что той пришлось сделать, чтобы смыть с себя содеянное. Ноа не выглядела хорошим человеком, но не заметить ее преданность Арман было просто невозможно. Как и обратную. Смог бы он когда-нибудь простить подобное по отношению к себе? — Ты знаешь лишь обозленную девчонку, вечно недовольную жизнью, но за этим впечатлением кроется еще много чего другого, — Кей натянуто улыбнулся. — Кэли очень понимающий человек. Компромиссный, когда ей этого хочется. У нее богатый жизненный опыт, поэтому она старается не оценивать людей однобоко. С некоторыми получается. Лекс приглушенно усмехнулся, легко прочитав прозрачный намек. — Как жаль, что со мной не вышло, — он не смог сдержаться от язвительности. — Для Ноа Кэли первый человек, который показал ей настоящую жизнь — за пределами бездушной лаборатории. Для Кэли Ноа единственный человек, который по-настоящему с ней знаком. Который ее понимает, — с намеком проговорил Кей и, ненадолго замолчав, крайне серьезно выпалил: — Ноа ни перед чем не остановится. Если ей покажется, что Кэли в опасности, она положит все силы на то, чтобы ее защитить. — Очень тонкая угроза. — Я всего лишь намекаю на то, что может случиться, если ты и дальше будешь вести себя как мудак. — Лекс стойко выдержал пронизывающий взгляд, которым его удостоили после прозвучавшего, но этого не хватило, чтобы скрыть что-то очень важное в его чертах. Кей тяжело вздохнул и, осуждающе покачав головой, перешел на полушепот: — Правда все-таки. Я надеялся, Ноа ошиблась. Лекс не стал ничего отрицать и молча опустил веки, заканчивая разговор и надеясь поспать хотя бы остаток времени до того, как ему придется забрать ответственность за безопасность привала у Майлза. Раздался шелест листвы, пока Кей, судя по всему, укладывался на землю. Ненадолго воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным треском дров, но следом тот едва слышно пробормотал: — Раньше из нас двоих ты был хорошим парнем. — Хорошие парни долго не живут, — хмыкнул Лекс, теснее кутаясь в куртку. — Увы, — печально констатировал Кей. — Увы, — тихо подтвердил Лекс, вновь погружаясь в мысли о том, что, возможно, неделю назад он все же допустил слишком серьезную ошибку. Они всегда ругались. Это стало чем-то вроде вариации нормы. Но ни разу с того момента, как заявила, что умеет держать слово, Арман не пересекла черту. Она могла называть его придурком или черт еще знает кем на французском, обвинять в недостаточном старании, просто рычать без причины, но во имя иллюзии сотрудничества никогда не переходила безмолвно выстроенных границ. Упоминание одной на двоих больной темы впервые нарушило эти границы. И опустился до этого именно он. Признайся хотя бы себе, почему ты это сделал. Лекс тяжело вздохнул, смиряясь с тем, что он в полном дерьме.