***
Ване снились яблоки – куча мягких плодов, разбросанных по земле, ароматно пахнущих, блестящих на солнце красными боками. Казалось, что запах был вокруг него, пропитал подушку и одеяло, и, едва разлепив веки, он прошептал: – Яблоками пахнет… Сквозь дрему со стороны получилось различить едва уловимый смех, тихий, мягкий, будто коснулись чем-то воздушным, и голосом Тихона, еще хриплым со сна, кто-то произнес: – Вставай завтракать, Ванюш, там ба пирогов напекла. Ваня открыл глаза. Спросонья не сразу вспомнил, почему обстановка у комнаты незнакомая, а потом, повернувшись набок, со стоном попытался потянуться – диван явно не был предназначен для сна, тело занемело, резью отдаваясь на попытки встать на ноги. На Тишиной подушке с удобством разлегся вчерашний пришелец – большой рыжий кот с наглой мордой, явно красовавшийся разорванным ухом, мол, первый парень на деревне. До кухни Ваня добрел по тому же яркому, пряному запаху яблок, приземляясь на стул возле окна. Тихон, стоя в трусах у плиты, варил кофе, и Ваня почти поблагодарил Вселенную за то, что его мозг не проснулся до конца: вид этой картины в осознанном состоянии весьма вероятно мог бы довести его до инфаркта. – Пейте кофеечек, Иван Филиппыч, и пироги ешьте, нам силы сегодня будут нужны. Ба ушла к соседке, что-то там помочь с ягодами надо, так что сейчас позавтракаем и бодрячком на огород, – Тихон говорил медленно, выучив за два года совместной жизни, что Ваня информацию по утрам воспринимает тяжело, а после, поставив на стол дымящийся кофе, быстро кинул пакетик чая в другой стакан, чтобы наконец сесть за стол и с наслаждением укусить еще теплый пирожок. Ваня усиленно моргал, пытаясь сориентироваться в пространстве и жизни, делая большие глотки вкусного кофе; где-то на периферии сознания возникла мысль о том, что Тихона нужно заставить варить ему такой каждый день, быть может, первые пары тогда стали бы чуть терпимее. Обычно он не ел по утрам, перебиваясь, как говорила Лизонька, от завтрака до гастрита, но в памяти еще теплился сон, навевая что-то приятное и как будто родное, и потому Ваня протянул руку к пирогам, уже чувствуя на губах сладкий привкус теста. Вот так, в комфортной тишине, разбиваемой разве что чириканьем птиц из открытой форточки, они просидели на кухне еще какое-то время: ровно до того момента, пока Ваня не отложил в сторону допитый кофе, и в его взгляде появилась осознанность (и неизбежность выполнения данного обещания). Выдав Ване ведро, калоши, перчатки и какую-то старую кепку, Тихон, бодро напевая, шустро направился на огород, успев по пути бросить в рот последние не увядшие ягодки дикой малины. – Пространство, – пошутил он, беря в руки лопату, – особого полета для творчества не дает, всего-то пять соток, быстро управимся. Я пока начну копать, включи музыку какую-нибудь, а потом собирай; все, что найдешь, твое. Ваня страдальчески вздохнул, всем своим видом демонстрируя недовольство огородно-полевыми работами, однако послушно разблокировал телефон, выбирая что-нибудь бодрое. Тихон, затянув потуже косынку на голове, через пару минут бросил: – Почему у тебя играют одни опенинги из аниме? – Сейчас договоришься, я включу поп-сто, и будешь копать под Кэти Перри, слушая, какой ты холодный и горячий. – Ну, горячий – это точно про меня, – Тихон захохотал, и Ваня, не удержавшись, прыснул, с мученическим вздохом беря в руки ведро и начиная собирать картошку. Ладно, драматизировал он отчасти из вредности и нелюбви к делам, запланированным на утро, – а Тихон, как обещал, разбудил его в восемь. Запоздало возник вопрос, во сколько встала Дарья Николаевна, раз уже успела полить цветы и испечь пироги, но Ваня благоразумно решил не спрашивать, чтобы не смущать свою внутреннюю сову. Не то чтобы он никогда не копал картошку: пока дедушка и бабушка жили загородом, фронт работы на лето был определен еще весной, в период посадки всего, что можно и нельзя, но это не мешало ненавидеть все, что связано с копошением в земле. Дело, может, и было достаточно медитативным, даже релаксирующим, не заставляющим думать и анализировать, лишь выполнять одни и те же действия, но вкупе с давно взошедшим на небосвод солнцем, отсутствием хотя бы намека на ветерок и перспективой провести так как минимум час представляло довольно мрачную картину. Тихон же его траурное настроение явно не разделял, изредка подпевая знакомым песням и утирая пот, льющийся по лицу. Спустя два собранных Ваней ведра и пять проигранных песен он не выдержал: откинул куда-то в сторону насквозь мокрую майку, демонстрируя поджарую загорелую грудь. – Ставим ставки, через сколько я сгорю, – хохотнул, снова берясь за работу и не замечая, что Ваня буквально застыл, не в силах отвести взгляд от представленной картины. Внутри него красным сигналом мигало паника паника паника, что-то будто закоротило, вызывая искры, и лишь усилием воли Ваня заставил себя посмотреть в сторону, быстро дыша. Что это вообще за реакция? Откуда такая эмоциональность? В конце концов, они с Тихоном уже два года были соседями, а это автоматически подразумевает под собой возможность видеть друг друга в разной степени раздетости, однако именно сегодня мозг Вани решил ухватиться за увиденное. Его заминка не могла остаться незамеченной, и Тихон, остановившись, обеспокоенно крикнул: – Вань, все хорошо? Из динамиков надрывно звучало что-то вроде «все мое тело горит из-за тебя, мое сердце жаждет из-за тебя, как в лихорадке», да что ж такое. Ваня вздохнул. – Да все окей, просто голова закружилась. – Может, в теньке немного посидишь? – Тиш, все хорошо, правда, просто ведро относил и встал резко. Для верности Ваня широко улыбнулся и пожал плечами, мол, дело обычное. Тихон недоверчиво хмыкнул, но все-таки продолжил копать грядки, чтобы не задерживаться на солнцепеке дольше положенного. Ваня дрожал. На автомате он выгребал из ямок картофелины, почти не задумываясь над самим процессом, лишь остро ощущая нарастающую панику внутри. Не то чтобы его чувства к Тише были новостью для него, возможно, новостью они не были даже для большего количества людей, чем Ваня подозревал, так как скрывать свое тихое обожание он практически и не старался, однако пока в этом списке не было Тихона, он мог это пережить. Потому что что он должен был противопоставить этому? На одном конце – его глупое, глупое сердце, такое большое и неуемное, содержащее в себе столько чувств, что казалось, будто еще немного, и оно разорвется, треснет по швам, не выдержав. На другом – полнейшая неизвестность и лишь смутные догадки о том, как Тихон мог бы отреагировать на эти самые чувства. Ваня выбирал эту неизвестность, готовый терпеть столько, сколько вообще он мог вытерпеть, чтобы даже не думать о том, что Тихон, такой замечательный, настоящий, солнечный, может из его жизни исчезнуть. Даже не из-за злости, гомофобом Тихон не был ни разу, а, скорее, из-за возможной неловкости, и это для Вани было даже страшнее – легче пережить ненависть, чем жалость. После паники пришла злость. На себя, Тихона, ситуацию в целом, Ваня почти ощущал, как из ушей идет пар, но в таком состоянии, на удивление, дело пошло быстрее, он почти нагнал Тихона, уступая ему едва ли в ряд. Тот, хоть и тяжело дышал, сказывались годы активных забегов с сигаретой, уставшим не выглядел ни капельки, все так же подпевал игравшим песням (подборка песен по предпочтениям все равно скатилась в поп, так что и Кэти Перри, и Бритни Спирс они послушали) и то и дело бросал обеспокоенный взгляд на Ваню, проверяя, не собирается ли он падать в обморок. И Ваня… выдохнул. Улыбнулся даже, коря себя за глупость и чрезмерную эмоциональность, солнце что ли напекло? Вскинул голову, смаргивая капельки пота, и с удовольствием поймал себя на самой лучшей мысли за сегодняшнее утро – за затянувшимся периодом рефлексии он не заметил, как огород закончился, и им осталось собрать едва ли два ведра. Перспектива наконец-то уйти с солнцепека в прохладную комнату с вентилятором открыла второе дыхание, и последние клубни Ваня собирал почти из-под лопаты Тихона. – Блин, Вань, спасибо! Уже направляясь к дому, Тиша одной рукой приобнял Ваню за плечи, заставляя вздрогнуть оттого, какой горячей была его кожа. – Фу, ты липкий и противный, – рассмеялся Ваня в ответ, толкая друга в бок, – так и скажи, что привез меня сюда с коварным умыслом! Тихон беззастенчиво закивал в ответ, пытаясь состроить серьезную мину, но терпя крах и начиная смеяться. В доме вернувшаяся Дарья Николаевна уже ждала их с обедом, отправив в баню, чтобы смыть грязь и пот. После прохладной воды Ваня почувствовал себя человеком, даже не стал вытирать волосы, чтобы капли воды еще немного освежили разгоряченное тело. Физический труд вызвал закономерный аппетит, а потому на горячие щи и Ваня, и Тихон налетели так, словно голодали, отчего Дарья Николаевна весело журила их, подкладывая на стол все больше съестного.***
– Тиш, а ты вот точно уверен, что на этом велосипеде я куда-то доеду, а не грохнусь через два метра? Ваня с подозрением рассматривал не особо надежно выглядевший старый велосипед, кое-где поржавевший от влаги и времени. После небольшого отдыха Тихон с энтузиазмом предложил доехать до родника в соседнем селе, и поначалу Ване идея показалась хорошей, хоть на двухколесном транспорте в последний раз по собственной воле он куда-то ездил лет десять назад, сказывалось, наверное, умение Тихона заряжать своим настроем других. Однако когда Тихон выкатил из сарая два допотопных велосипеда, что-то внутри Вани, подозрительно напоминавшее голос разума, испуганно вскинулось. Тихон оскорбленно мотнул головой, отчего спутанные кудри разлетелись в стороны. – Я когда-нибудь предлагал тебе что-то потенциально опасное? – с наигранной обидой прогудел он, тут же, правда, продолжая, чтобы не дать Ване времени вспомнить пару интересных случаев. – Ну, в общей сложности опасное? Максимум, что с тобой случится – царапина на коленке из-за неудачного торможения. Я возьму с собой воду и перекись водорода, обещаю, если ты расшибешься, я тут же обработаю рану, подую, чмокну и скажу: «У кошки боли, у собачки боли, а у Вани не боли». Теперь поедешь? Ваня опустил голову вниз, с ворчанием забирая из рук друга велосипед и выкатывая его на дорогу, стараясь скрыть покрасневшие от смущения щеки. Айболит, блин. Но стоило отдать должное советской технике: велосипед, хоть и заскрипел поначалу натужно, вскоре пришел в относительно ровное движение. Легко крутились педали, казавшаяся неудобной рама поблескивала на солнце облупившейся краской, и уже спустя пару десятков метров Ваня почувствовал, как грудь распирает какой-то детской радостью, восторгом от ветра, бьющего в лицо, едва ощутимого зуда в разогревающихся мышцах и гула крови в ушах. Тихон ехал впереди, показывая дорогу, и его улыбка, когда он оборачивался, едва не затмевала солнечные лучи – такой была теплой и светлой. Дорога заняла от силы полчаса, но разгоряченный нагрузкой и жаром палящего солнца Ваня к тому моменту, когда они подъехали к роднику, едва дышал. Место, где Тихон наконец остановился, оставляя велосипед на траве в тени разросшегося дерева, было до удивительного знакомым, красивым, словно запечатленным на той самой картинке, которую ты видишь во снах. – Сейчас мостик перейдем, поднимемся к роднику, чтобы зачерпнуть воды, и можно будет поехать к речке, тут недалеко. Красиво, да? Тихон глубоко и часто дышал, тоже утомленный дорогой, но все его лицо светилось восторгом и счастьем, узнаванием, тем чувством, когда ты вновь оказываешься в родном сердцу месте. Ваня, отчетливо ощущая ком невысказанных слов в горле, лишь кивнул в ответ, поймав его взгляд – он знал, что останется понятым. Вода в роднике была холодной, сладкой на вкус. Ваня с наслаждением умылся, зачерпнув капли ладонями, чувствуя, как оживает все его тело. Пока Тихон набирал воду в привезенные бутылки, он оглянулся, собирая целостную картину: небольшой деревянный мостик через гремящий ручеек, разросшаяся вокруг воды зелень, казавшаяся в тени деревьев будто насыщеннее и ярче, полевые цветы. Все здесь дышало жизнью, спокойствием, и Ваня еще до признания Тихона о том, что это его особое место, почувствовал эту связь. – Ну, поедем к речке? Там и позагорать можно, если что… – Тиш, – завороженно прошептал Ваня, не в силах справиться с каким-то мягким оцепенением, которое на него оказывало это место, – а мы можем тут остаться? Никому не помешаем? Что-то в глазах Тихона трогательно заблестело. Он кивнул, отходя к велосипедам, чтобы достать плед и расстелить его на траве, без слов благодаря за возможность подольше побыть там, где трепетно сжималось от воспоминаний его сердце. Лежа на цветастом пледе, Ваня с улыбкой смотрел на ветви деревьев, тянущиеся к небесам, будто прячущиеся в ворохе белоснежных облаков. Жизнь вокруг кипела: тихо журчала вода в роднике, в траве стрекотали насекомые, где-то вдалеке раздавалось приглушенное мычание коров. Впервые за долгое время Ване было так спокойно на душе. – Хорошо здесь, в деревне, – прошептал он, почему-то боясь разрушить устоявшуюся тишину. – Хорошо, – выдохнул Тихон, и, даже не оборачиваясь, Ваня мог сказать, что он улыбается. – Но вот так легко только летом. Красиво, спокойно, жизнь кипит вокруг, и тебе тоже хочется что-то делать, лишь бы попасть в этот ежедневный круговорот, стать звеном этого неостановимого движения. Что-то в его голосе, может, едва уловимая тоска, может, отголоски светлой печали, заставили Ваню нахмуриться. Он повернулся набок, чтобы видеть лицо Тихона, и по его сведенным бровям понял, что что-то действительно беспокоило друга. Спустя время Тихон, собравшись с мыслями, продолжил. – Осенью в деревне жизнь вымирает. Постепенно останавливается, в сентябре-октябре, пока еще светит солнце, можно и не заметить, как время ускоряется, и вот ты уже смотришь на серые грозовые тучи, и все затягивается холодным дождем. Когда дед заболел, – Тихон прокашлялся, словно борясь с самим собой, чтобы продолжать тяжелую для него тему, и Ваня ощутил почти физическое желание коснуться его, дать ощущение заземления, но с этой болью Тихон уже научился жить, а потому меньшее, что Ваня мог – просто выслушать его. – Когда дед заболел, – еще раз повторил Тихон, – мы с родителями почти переехали сюда. Я тогда переходил в десятый, поэтому в принципе, считай, жил в деревне, пока были каникулы. Где бабушке с огородом помочь, где что полить, где приготовить; она с того момента, как дед перестал ходить, тоже сдала. А потом, – Тихон сглотнул, жмурясь, и Ваня, не отдавая отчет в своих действиях, протянул руку, сжимая лежащие на груди чужие пальцы, вновь без слов стараясь показать: я рядом, и я разделю это с тобой. Странно, но этот жест, кажется, подействовал на Тихона успокаивающе. – В конце сентября деда не стало. Я остался жить с бабулей, ездил в школу и обратно на электричке, тут недалеко, на самом деле. Старался помогать ей, заполнять пространство вокруг, чтобы она оправилась. Все решает время, и через дни, недели, она действительно начала возвращаться к жизни, – Тихон устало улыбнулся. – А я впервые почувствовал, что значит апатия. В середине октября похолодало, дождь лил круглыми сутками, и именно тогда я впервые увидел деревню такой, какой она на самом деле и была, без моих юношеских романтизированных представлений: опустевшей, холодной, грязной. Неживой. Может, я именно тогда захотел перебраться в город. Тогда мне казалось, что суета, постоянное движение могут заполнить пустоту вокруг. Он замолчал, пережидая тревожное ощущение дискомфорта, возникавшего после рассказов о чем-то болезненном, скрытом внутри за тридцатью замками, огрубевшем от застарелых рубцов. Ваня тоже молчал, ненавидя себя за неумение находить слова поддержки тогда, когда это действительно было нужно; все, что он мог – отдавать всего себя человеку, словно говоря: я с тобой, и я буду с тобой столько, сколько тебе захочется, здесь и сейчас я хочу лишь того, чтобы ты дышал и улыбался. Вот и теперь он лишь крепче сжал ладонь Тихона, мучаясь от раздирающих душу чувств и невозможности выпустить их наружу. Но Тихон понял. Повернул голову, сжав в ответ Ванины пальцы, и с улыбкой произнес: – А потом до меня дошло, что пустоту заполняют не шум города, не его скорость. А люди. Особенные люди. Сердце Вани с грохотом бахнуло в груди, зачастило с такой силой, что, казалось, этот шум разносится по всей округе. Глаза Тихона сияли нежностью, признательностью и… чем-то необъяснимым, не поддающимся расшифровке, но мягким, теплым, всеобъемлющим – Ваня почувствовал, как что-то сдавило легкие, мешая ему вздохнуть. Все вокруг замерло. Тихон был открыт перед ним, такой искренний в своей честности, желании поделиться своей болью, что хотелось зажмуриться от переполнявших душу эмоций. Что-то назревало, что-то скрывалось за поворотом, вот-вот готовое накрыть их с головой, словно куполом, и Ваня… Ваня… Ваня отнял руку, одним движением отклоняясь вперед и поднимаясь на ноги. – Давай, может, еще покатаемся немного? – рассеянно проговорил он, все еще не в силах обернуться и посмотреть на Тихона. Сердце гулко стучало где-то в горле. Тихон ответил спустя несколько минут, показавшихся вечностью. – Давай. Разочарование в его голосе било под дых, но Ваня запретил себе об этом думать. Да, он был трусом, да, он ненавидел себя за то, что разрушил то хрупкое, удивительное, бывшее между ними едва ли мгновение назад. Но. Он любил Тихона, любил преданно и слишком сильно, чтобы позволить самому себе испортить все неконтролируемыми порывами – здесь и сейчас воспользоваться уязвимостью друга, его открытостью после ворошения в тяжелых воспоминаниях казалось ему неправильным. Пусть это было глупо, но он бы не выдержал раскаяния и сожаления на лице Тихона после, когда вокруг них были бы однотонные питерские многоэтажки. Но все же внутри все горело от мысли, что еще немного… Если бы он подался вперед… Ваня мотнул головой, стараясь не сбивать дыхание и ровно крутить педали. Горчащий на языке привкус разочарования можно было запить сладким чаем. У самого поворота к дому Дарьи Николаевны перед ними вдруг выскочили две кошки; Ваня, ехавший чуть позади, успел вырулить куда-то вбок, а вот Тихон, резко вдаривший по тормозам, с грохотом повалился на землю, проезжаясь коленями по старому асфальту. – Да чтоб тебя! Ваня слетел с собственного велосипеда, тут же оказываясь на корточках перед другом. Ссадины выглядели не так страшно, как могло показаться на первый взгляд, и потому он, подняв глаза, позволил себе робкую улыбку: – Ну… У кошки боли, у собачки боли, а у Тиши ничего не боли? Тихон на мгновение уставился на него, а после, вспомнив собственные слова, рассмеялся в голос, отпугивая тех самых котов, все еще стоявших неподалеку. – А на ранку подуешь? – со смехом сказал он. Ваня, не выдержав, захохотал в ответ, чувствуя, как в груди от вида Тишиной улыбки становится легче.***
После такого энергичного утра, наполненного движением, эмоциями и улыбками, хотелось лечь и не двигаться до ночи, давая уставшему телу и загруженному мозгу перерыв. Однако Тихон был не из тех, кто отдыхает спокойно, ему для полного удовлетворения нужно было под завязку быть наполненным разговорами, песнями и чужим счастьем. Поэтому Ваня не удивился, когда ближе к пяти, в спасительный час прохлады, воодушевленный Тиша ворвался в комнату, словно ураган, в один миг обрушивая на друга непереваренный восторг вкупе с предвкушением. – Вань, представляешь, мои друзья приехали! Ба сегодня встретила Сашку, моего соседа по парте, мы с ним созвонились, оказывается, тут почти полкласса! – Тихон искрился счастьем, стараясь этой радостью заразить всех на свете. – Они сегодня собираются, Сашка ругался, что я не предупредил, что приеду. Звали нас с тобой, ты как? Уже, собственно, скоро выходить можно, тут недалеко, пойдем пешком. Ваня, ужаснувшись перспективе социального взаимодействия с кучей незнакомых людей, спрятал глаза за челкой, робко произнеся: – А, может, ты без меня пойдешь?.. Все-таки твои друзья детства, тебе с ними комфортно, давно не виделся, а тут еще за мной приглядывай, – Ваня не хотел говорить, что наверняка стушевался бы от повышенного внимания, удела всех новеньких в давно сложившейся компании, и полвечера наверняка провел бы сидя где-то в сторонке, уткнувшись в телефон. Не то чтобы он не любил веселиться, нет, просто в компании знакомых ему людей было проще и комфортнее. Тихон нахмурился, присел на корточки рядом с диваном, тщетно стараясь поймать Ванин взгляд. Ване было стыдно, неловко, но в большей степени оттого, что Тише на самом деле и не требовалось видеть его, он знал Ваню, как себя, а потому чувствовал ложь едва ли не кожей. – Ты тоже мой друг, – непривычно серьезно начал он, – и мне с тобой комфортно. Ты замечательный, и они сразу тебя полюбят, потому что просто не смогут не полюбить. Если ты действительно хочешь остаться дома, потому что не готов видеться с незнакомыми людьми, хорошо, но только и я останусь тоже, потому что ты, в конце концов, мой гость, и я не смогу уйти куда-то, зная, что ты здесь один. Но если, – с нажимом проговорил Тихон, все-таки заставляя Ваню посмотреть ему в глаза, – ты думаешь, что я тебя стесняюсь и буду сторониться, я тебя сейчас ударю, потому что такие мысли глупые и обидные. Ты – мой человек, и дружба с тобой важнее всего для меня. Выражение его лица было суровым, почти сердитым, и Ваня, дрогнув, понял, что задел какую-то важную нить в его душе. – Я не хочу, чтобы ты жалел, что взял меня с собой. Ты заслуживаешь времени, чтобы повеселиться с друзьями, – прошелестел Ваня, желая провалиться под землю от неловкости и зудящего чувства открытости, вызванного этим разговором. – А ты заслуживаешь того, чтобы тебя ставили в приоритет и с восторгом говорили другим: «Вау, представляете, этот классный человек – мой друг!» Их взгляды столкнулись – Тихон не напирал, хотя все еще был зол, и Ваня вдруг ощутил вес каждого его слова на собственной коже. «Ты – мой человек, и дружба с тобой важнее всего для меня». Ваня закрыл глаза и – поверил. Если это был Тихон – он верил всегда. – Я напьюсь и буду дебоширить, или, возможно, плакать, так что ты еще пожалеешь, что взял меня с собой, – проворчал он, поворачиваясь к стене, чтобы скрыться от посветлевшего взгляда Тихона. Сердце стучало. В конце концов, у Вани никогда не было ни единого шанса против Тишиной улыбки. Добираться до предполагаемого места вечеринки нужно было через лес, но протоптанная дорожка была хорошо видна сквозь заросли травы, а потому Ваня не волновался. Почему-то вид высоких хвойных деревьев, их молчаливое спокойствие придавали ему силы, и на короткое мгновение получилось откреститься от зарождающейся в груди паники, позволяя чему-то громадному, вечному воцариться в душе. Тиша шел чуть впереди, неся на плече потрепанный чехол с гитарой, шаг его почти пружинил, и Ваня с улыбкой подумал о том, что, пожалуй, хотя бы ради его радости и счастья он мог потерпеть возможный дискомфорт. Вот только к чему он точно не был готов, так это к тому, что в разношерстной компании его примут как родного. – Тихон Игоревич и Иван Филиппыч прибыли, коллеги! Стоило им показаться на глаза собравшимся ребятам, со всех сторон тут же послышались радостные крики и возгласы: кто-то бежал обнимать Тихона, кто-то подходил к Ване, знакомясь и крепко сжимая в объятьях уже его, и на секунду он растерялся от такого внимания. Не получалось не улыбаться – друзья Тихона словно не могли не быть веселыми, открытыми людьми, тут же начавшими объяснять Ване, кто из них кто, кто кому приходится, а еще одновременно рассказывать сотни историй со школьной скамьи. Пружина, все это время давящая изнутри, разжалась. В привычной суматохе вот таких посиделок прошел час, и Ваня с удивлением понял это лишь потому, что солнце садилось за горизонт. Он помогал накрывать на стол, нося тарелки из дома и даже вызываясь что-то забрать у девочек, чтобы им не было тяжело. Звучала музыка, ароматно пахло жареным мясом, и от такой теплой атмосферы хотелось смеяться, ребячиться. Тихон, как и обещал, был повсюду, практически не оставляя Ваню одного, но не давя, не позволяя чувствовать удушающий контроль. Сам он бегал по двору Саши, хозяина этого дома, принося то табуретки, то дрова для костра, умудряясь при этом вести разговор со всей компанией. – Ну-с, дорогие! – поднял пластиковый стакан с алкоголем Саша, на правах хозяина говоря первый тост. – Выпьем за встречу и новые знакомства! Он подмигнул Ване, засмущавшемуся было от такого внимания, но Тихон, сидевший рядом, весело боднул его плечом, смотря так открыто и солнечно, что не улыбнуться в ответ не получилось. Завязалась легкая непринужденная беседа, то тут, то там раздавались взрывы хохота, и спустя пару стаканов домашнего вишневого вина Ваня уже чувствовал, как все тревоги отпускают его, сменяясь поразительной легкостью. Несколько девочек, кажется, Оля, Марина и Соня, втянули его в дискуссию по поводу нового фильма, вышедшего на экраны, и Ваня с удовольствием высказал свое мнение, без слов благодаря их за желание ввести его в круг общения. Спустя некоторое время он с удивлением поймал взгляд Тихона от костра, озорной, будто говорящий: а ты боялся, что не понравишься им. Тиша звонко хохотал, травил какие-то анекдоты, и, глядя на него, такого искреннего, замечательного, хотелось жить тоже – по-настоящему, без печалей и сожалений. Ваня был так влюблен, боже. – Опять твои корейцы, Мариш, ну блин! – вдруг послышалось совсем рядом, отвлекая Ваню от мыслей. Повернувшись, он увидел, как сидевшие рядом Марина и Дима, одноклассники Тихона, уставились друг на друга, будто норовя тут же сцепиться. Из динамиков Марининого телефона звучала какая-то смутно знакомая песня, что-то из к-попа, и это, кажется, и послужило предметом спора. – Ты что, расист? – парировала Марина, поправляя круглые очки, в стеклах которых отражались блики костра. – Господи, причем здесь расизм? Я не люблю такую музыку, а не самих исполнителей! – Нет, дорогуша, это именно расизм: твои предубеждения мешают тебе нормально слушать хорошую музыку! Спор продолжился, накаляясь с каждой секундой, и Ваня, немного заторможено из-за выпитого вина, повернулся к Соне, сидевшей рядом, стараясь тихо шепнуть ей: – Мне кажется, они сейчас подерутся. Судя по смеху в глазах Сони, шепот Вани был чуть тише командного крика, но она сама была покрасневшей от алкоголя и жара костра, так что лишь весело мотнула головой: – Не переживай, Маришка с Женей встречаются лет семь уже, это для них нормально. Как черное и белое, представляешь? Но любят друг друга, – словно в ответ на ее слова Мариша, уставшая, видимо, от спора, обняла ладонями лицо своего парня и притянула его для поцелуя. Видя их влюбленные улыбки после, Ваня наконец понял, что спорили они не всерьез, и сам засмеялся. Потрескивали дрова в костре. Тиша эффектным жестом достал из чехла гитару, даже в приглушенном свете костра хорошо попадая по струнам, и хрипло запел что-то из репертуара Би-2, тут же подхватываемое остальными. Рядом с Ваней приземлился Саша, уже едва стоявший на ногах от выпитого, и, забросив на его плечи руку, стал качаться в стороны, фальшиво подпевая. Ване было тепло. Удивительно, как сильно могли различаться эмоции и чувства и общения с людьми: у Вани было немало приятелей, но всего лишь несколько настоящих друзей, он, в отличие от Тихона с его душой нараспашку, всегда подпускал к себе кого-то тяжело. А здесь в сердце царило спокойствие, ощущение безопасности, и Ваня поднял на Тихона благодарный взгляд, надеясь, что тот поймет все то, что он хотел бы, но никогда не сможет сказать. Тихон перебирал струны, такой красивый, задумчивый, и в отблеске жара костра Ване казалось, что в его глазах он видел ответ. – Ванек, пойдем, покурим? Ваня повернулся к уже встающему с места Саше и, пожав плечами, направился следом, чувствуя, каким тяжелым и неповоротливым становится тело. Вышли подальше, чтобы никому не мешать сигаретным дымом, и Саша, подав Ване сигарету, жадно затянулся, кивая на звездное небо: – Смотри, красиво как, а? Глубоко вдохнув горький табачный дым, Ваня поднял голову вверх, тут же замирая. Дыхание на мгновение сдавило от красоты раскинувшейся картины: везде, куда хватало глаз, мерцали белые точки на черном небе, такие яркие, пленительные. Ваня не знал ни одного созвездия, кроме медведицы, но сейчас ему казалось, что звезды движутся по небосклону, складываясь в лишь ему понятные узоры. – Красиво, – мечтательно выдохнул он в ответ, слыша мягкий хриплый смех Саши. – Вань, я, это, спросить хотел, – дождавшись, пока Ваня повернет голову в его сторону, Саша продолжил, – а у тебя с Тихоном… что? Что-то гулко ударило в грудь, заставляя пошатнуться. Ваня закашлялся, не успев выдохнуть дым, чувствуя на языке горчащий привкус. – Что значит что? Мы друзья, соседи еще, живем в общаге, я подселился, когда он на втором был. Еще учимся на одном факультете, только направления разные: я филолог, он журналист. Ваня замолчал, с напряжением ожидая, что ему ответят. Внутри тревожно копошились мысли, паника поднималась к горлу, и он судорожно пытался понять, к чему вообще приведет этот разговор. Саша, выглядевший, по-видимому, более пьяным, чем он был на самом деле, вдруг стушевался: – Блин, ты не подумай, я ничего! Просто мы с Тишей с пяти лет дружим, друзья детства, и все такое, и я знал про тебя, хоть и не видел никогда. Просто… просто ты так на него смотришь, понимаешь… Не как на друга. Так, словно он для тебя весь мир. Бум. Сердце пропустило удар. – Что? – получилось хрипло, дрожащими руками Ваня поднял ко рту сигарету, ощущая полнейший раздрай и растерянность. – Ты не подумай, я ничего против не имею! – Саша вновь засмеялся, энергично размахивая руками. – Тиша это Тиша, солнечный пиздодуй, каких еще поискать надо. Да и в деревне, знаешь ли, не все так натурально, как показывают в рекламе, так что не переживай. Саша заржал с собственной шутки, но Ваня, вдруг выбравшись из тумана запутанных мыслей, услышал в его словах что-то более глубокое, скрытое от глаз. Опасаясь, что его догадки неверны, он все же осторожно произнес: – А вы… Ты и Тихон, вы… – Типа того, – Саша пожал плечами, словно в том, что он говорил, не было ничего удивительного, словно этими словами он сейчас не переворачивал все внутри Вани с ног на голову. – Точнее… У нас был один момент. Вроде как, в десятом, кажется? После Нового года, мы тогда дома у меня отмечали, нажрались просто вусмерть, – он захохотал, но Ваня теперь видел то, что было скрыто между строк. – И как-то начали целоваться. Дальше дело не пошло, все-таки зеленые были, даже так и уснули в обнимку. А потом друг от друга шарахались дней десять. Ваня почти не слышал его за грохотом крови в ушах. – А потом? – Потом, – с едва уловимой тоской пробормотал Саша, – снова сошлись, делая вид, что ничего не было. Вроде как проще, а? Он улыбнулся, докуривая почти истлевшую сигарету, и в приглушенном свете луны Ваня вдруг увидел то, что Саша, по-видимому, хотел скрыть и от других, и от самого себя: сожаление. – И вы после… – Никогда это не вспоминали, – кивнул Саша. – А ты хотел бы? Поговорить об этом с ним? Что-то в глазах Саши, такое удивительно знакомое, выстраданное, отдалось в Ванином сердце болью, и даже сквозь затуманенное алкоголем сознание он понял, зачем парень начал этот разговор. Саша, выкинув окурок в сторону, уже было направился к остальным, но вдруг остановился и со светлой грустью в голосе пробормотал: – Ну, это же Тихон, верно? – как будто это давало ответы на все вопросы. – Я это к чему все… Не молчи, Вань. Хоть ты. И ушел, оставляя Ваню наедине с бушующим в душе хаосом. «Ну, это же Тихон», – действительно было ответом на все. К компании Ваня возвращался с судорожно стучащим сердцем. Мысли стремительно проносились одна за другой, и Ваня боялся зацепиться за какую-нибудь из них; казалось, что, если он потянет за ниточку, этот клубок, словно снежный ком, обрушится на него, ворохом спутанных чувств погребая под собой. Но теперь он знал, что Тихон… что Тихон мог… Хотя бы мог испытывать что-то, что и Ваня? Хотя бы одну каплю из моря любви, таящегося в Ванином сердце? Руки дрожали, и все то тайное, громадное и больное, что он пытался скрывать эти годы, просилось наружу, словно не в силах больше скрываться в маленьком теле. Саша, видя потерянный взгляд Вани, весело окликнул его, протягивая доверху наполненный стакан с какой-то жидкостью малинового цвета. – Вань, выпей, полегчает. Ваня поймал Тишин обеспокоенный взгляд, стараясь улыбнуться ему в ответ, хоть улыбка и получилось кривой. Он хохотнул: – Я сейчас, скорее всего, умру, – и залпом выпил содержимое стакана, тут же чувствуя, как по гортани, оставляя огненный след, растекается лава. Он пошатнулся, скорее от неожиданной крепости, чем от опьянения, хотя голова действительно блаженно опустела. Откуда-то сбоку суетливо подбежала Соня, беря Ваню за руки и что-то бормоча себе под нос, получилось различить лишь: – Тут гамак рядом, полежи немного, полегчает. Ване хотелось возразить, сказать, что он хорошо себя чувствует, что беспокоиться о нем не стоит, но перегруженный мозг требовал хотя бы минуты покоя. Соня помогла ему расположиться в натянутом гамаке, и в опустившейся пологом темноте Ваня с удивительной ясностью смог разглядеть ее сияющие мягкостью глаза. Он знал этот взгляд, так как не раз и не два видел свой такой же – на фотографиях, где он смотрел на Тихона, словно сужая весь свой мир до единого человека. Соня была милой, нежной, прекрасной, но сердце Вани и так полнилось чувствами, поэтому он лишь благодарно кивнул ей, откидывая голову и закрывая глаза. Из динамиков чьей-то колонки послышались первые ноты «Это любовь» Скриптонита. Ваня выпустил тяжелый вздох. Веки отяжелели, пришлось сделать ощутимое усилие, чтобы открыть глаза. Перед его взором все тем же вечным, незыблемым полотном раскинулся звездный полог, и миллионы мерцающих точек, будто нарисованных краской, сияли, даруя блаженное спокойствие и умиротворение. Мягко звучала мелодия, вороша те самые ниточке в душе, но сейчас Ваня чувствовал столько любви внутри, вокруг себя, что хотелось жмуриться от наполненности, счастья. Все это было тем, что могло убить его, но также даровало жизни краски, заставляло просыпаться по утрам, как писали в книгах, как говорили в стихах – все было правдой, тем смыслом, ради которого хотелось вздымать грудь. Испытанные за последние дни чувства сияли внутри разноцветными осколками, словно в калейдоскопе, что Ване подарила бабушка в пять лет, но здесь и сейчас он ощущал себя по-настоящему целым. Не имело значения, были ли его чувства взаимными, вдруг с остротой понял он. Можно было прожить и без этого знания, видя черные куски мозаики в том самом калейдоскопе; если крутить быстро, наверное, их получилось бы не замечать. Но истина была в том, что, в конечном итоге, недосказанность могла все разрушить так же быстро и болезненно, как и правда, и потому… Сколько еще он должен был молчать? Сколько еще смог бы хранить этот шквал, эту лавину чувств, скрывая ото всех? Было ли это чем-то честным по отношению к Тихону? К нему самому? Мелодия подходила к кульминации, и от необъяснимого ощущения легкости кожа зудела. Хотелось смеяться, петь, плакать, но Ваня все также смотрел на раскинувшиеся звезды, чувствуя себя ничтожно маленьким в пределах Вселенной. Но был ли он одиноким в ней? – Я присоединюсь к вашему кружку философских размышлений о жизни? Ваня улыбнулся. Голос Тихона звучал мягко, тихо, будто он боялся разрушить что-то хрупкое, таящееся под покровом темноты. Гамак ощутимо провис под весом еще одного тела, но выдержал, и Ваня почувствовал тепло чужой кожи даже сквозь слои одежды. Тихон молчал, но спустя несколько мгновений, промчавшихся в одночасье и одновременно показавшихся вечностью, его пальцы ласково сжали Ванину руку, словно заземляя. Ваня был так влюблен. Ваня был так счастлив. Песня сменилась на другую. «Любовь – все, что мы хотим, выдувая вверх кольца», – прозвучало из колонок. Гулко стучало сердце, и в этот момент весь мир сузился до них двоих. – Пойдем домой, Вань? – мягко прошептал Тихон, сжимая его пальцы. И Ваня шел. Звонко стрекотали цикады в темных зарослях, жизнь, несмотря на поздний час, кипела, шла своим ходом, и в полумраке ночного леса так легко было забыть о том, что где-то там их ждал город, ждали обязанности, дела и встречи. Что где-то в панельных домах серого Питера то волшебное, что было между ними здесь и сейчас, развеялось бы, словно дым, оставляя после себя лишь ворохи воспоминаний о солнечных днях, улыбках и чем-то большем. – Тиша. Если он не решится сейчас, не сможет никогда. – Подожди. Всего одна фраза, два слова. – Да, Ванюш? В свете луны Ваня видел сияющие глаза напротив и улыбку. Ту самую, с которой все начиналось в его жизни после знакомства с Тихоном. Он выдохнул, как перед прыжком в воду. – Поцелуй меня. Бух – сомкнулись края воды над его головой, пока тело камнем летело на дно. Тихон молчал, и сквозь тусклый свет луны можно было различить его нечитаемое выражение лица. Оглушающе громко стучало сердце в Ваниной груди, бам-бам, словно в следующую секунду норовя выпрыгнуть, пробиться сквозь клетку из ребер. Ну, давай же. Скажи что-нибудь. – Ты пьяный, Ванечка. Ты не понимаешь, что говоришь и что хочешь. Тихон, вероятно, найдя для себя безопасное объяснение чужим словам, зашагал по тропинке, слишком напряженный и нервный для человека, испытывающего злость или гнев. Может, Ваня видел то, что хотел видеть, но он тут же нагнал его, цепляясь за руку и разворачивая к себе вновь, прикипая к лицу жадным взглядом: только бы он не злился, только бы не ненавидел. Ресницы Тиши дрожали, глаза были широко открыты. Он казался растерянным, загнанным в угол, и теперь сожаление в его взгляде горело пламенем, однако он жалел не о том, что Ваня сказал, а о том, чего он не сделал. – Был бы пьяным, поцеловал сам. Ваня сделал вперед шаг, становясь слишком близко для того, чтобы это могло показаться случайностью, и слишком далеко, чем ему бы хотелось. Давай же. Сделай шаг навстречу. Тихон судорожно вздохнул, глаза его бегали по чужому лицу, прикипая к обветрившимся красным губам. – Ты пожалеешь об этом завтра. – Завтра я пожалею, что не сделал это, пока мне было не страшно. Ваня закрыл глаза, отсчитывая про себя. Раз, два… Тихон шагнул вперед резко, порывисто, разделяя расстояние между ними так легко, словно действительно хотел, словно жаждал этого так же сильно, как и Ваня. Его руки метнулись к чужому лицу, и на выдохе, отсчитывая до трех, Ваня почувствовал, как весь его мир взрывается. Губы Тихона были сухими, горячими, мягкими; он напирал, целуя жадно и крепко, глубоко, словно клеймя своим поцелуем. Ваня обхватил руками его плечи, вжимая в себя, надеясь разрушить все свободное пространство, прикипеть друг к другу, чтобы больше не разделяться. Внутри него только что фейерверки не взрывались: так все искрило и звенело, словно старый сломанный механизм привели в движение, врубив электричество в триста вольт, и вот-вот должна была наступить перегрузка, но. Ваня поднял одну руку вверх, вцепляясь в кудри Тихона, улыбаясь между поцелуями почти полубезумно, до ужаса счастливо. По кончикам пальцев разливалась эйфория, и Тишины губы, судорожно целующие линию челюсти и шею, посылали дрожь по всему телу. Из горла вырвался всхлип, заставивший Тихона, будто проснувшегося от транса, отпрянуть, но Ваня обхватил его лицо ладонями, заполошно шепча: – Не думай, блядь, пожалуйста, не думай ни о чем! Боже, я так люблю тебя, ты бы знал, только не думай, не надо, пожалуйста! И снова прильнул своими губами к его, ловя пораженный вздох. К горлу подкатывал ком, так долго сдерживаемые чувства вырывались наружу огромными уродливыми кляксами, но пока Тиша крепко обнимал его в ответ, целуя напористее, грубее, даже кусаясь, позволяя ощущать себя целым, живым, ему было все равно. Пока он мог вжимать в себя твердое, горячее тело, пусть только сейчас, но принадлежавшее ему, со всем остальным можно было справиться. Боже, только бы рассвет не наступал подольше. Спустя время – годы, месяцы, дни, минуты – безумие, охватившее их огненным пламенем, поутихло, оставляя после себя лишь крохотный теплый огонек, не сжигающий, а мягко греющий изнутри. Касания губ становились мягче, нежнее, Ваня плавился в этой ласке, как никогда остро ощущая всю ту нерастраченную любовь, что теплилась в нем, копилась, ища выхода. Тихон дрожал под его пальцами, его грудь ходила ходуном, и что-то темное в Ваниной душе хотело, требовало забрать его у всего мира, спрятать только для себя. Ваня чуть отдалился, держа в ладонях чужое лицо. Он чувствовал, что буквально в любую минуту его тело просто не выдержит и разорвется от испытываемых чувств. Светлело. Не найдя нужных слов друг для друга, а может, поняв, что сейчас, в этот эфемерный, кажущийся нереальным момент, они будут лишними, громоздкими, неподъемными, они направились к дому, касаясь друг друга мизинцами. В утренней прохладе дышалось легче, чем-то сладким, от кончиков пальцев до плеч бежала дрожь, однако Ваня не чувствовал холода: его кожа горела, будто в тех местах, где ее касался Тихон, остались следы. У самых ступеней дома Ваня остановился, оборачиваясь. Он не чувствовал больше ни алкоголя, ни спасительной смелости, что наполняла его несколько часов назад, но заставил свой голос звучать твердо: – Не сожалей. Тихон поднял на него расфокусированный темный взгляд. – А ты? Будешь? Пусть теперь его горло сжимал страх, пусть мысли в черепной коробке копошились с отвратительным шумом: – Если это ты – никогда. Тихон улыбнулся.***
Хлоп-хлоп. Открылись двери электрички, запуская сонных людей в пыльный душный вагон. Тихон весело махал руками Дарье Николаевне, вызвавшейся их проводить, несмотря на ранний час, и даже Ваня не смог спокойно сидеть на месте, прощаясь с этой прекрасной женщиной. Вагон тронулся, и мимо Вани пронеслись последние два дня – яркие, насыщенные, наполненные теплом, светом, запахом полевых цветов и меда. Дорога уводила их от солнечного лета в серую, хмурую осень. Все становилось на свои места. Природа будто забирала краски затянувшихся теплых дней, и небо за мутными стеклами электрички нависало над землей, заполоненное свинцовыми тучами. Ваня вздохнул. Хотелось встать с места, остановить движение, выбежать во все еще насыщенную зелень, лишь бы понять, что все, что было в последние два дня, ему не привиделось, не приснилось, что это было, и они были. Ваня поднял глаза. Тихон, не сводящий с него взор уже наверняка долгое время, улыбался. – Я в тебя влетел, как только ты ввалился в нашу комнату в общаге, грациозно плюхнувшись на свободную кровать и бросив: «Привет, я Ваня, буду с тобой жить», – вдруг прошептал он, стараясь не быть услышанным другими людьми. – Вот так – с места в карьер, почувствовал, как дыхание сперло, а потом ты улыбнулся так тепло, что у меня все внутри перевернулось. Хлоп-хлоп. Диктор прогудел название станции, только Ваня не слышал – сердце глухо и быстро стучало в груди, заглушая все остальные звуки. Тихон, с улыбкой наклонившись вперед, коснулся его ладоней кончиками пальцев. – Не думай, Вань. Все сложно, когда ты хочешь, чтобы оно было сложным. Ваня фыркнул, чувствуя, как к горлу подкатывает ком слез. «Философ, блин», – хотелось сказать ему, но вместо этого он улыбнулся, смотря на Тихона и думая, что, может…… так оно и есть?