The world ablaze

На мгновение Доминику кажется, что он опоздал. В глазах Константина ледяным пламенем горит мрачная решимость, его тонкие губы сжаты в жесткую линию, а брови напряженно нахмурены; он выглядит бледнее обычного, как будто весь цвет с его лица растворился в окутывающих его клубах темноты. Должно быть, обряд свой он уже провел, потому что это не вид человека — это безупречный вид озлобленного божества. При мысли об этом он не может не чувствовать затаенного облегчения — если Константин уже победил, противостоять ему дальше было бы бесполезно. Доминик, в отличие от него, не настолько безрассуден, чтобы посягать на жизнь бога. Потом Константин отдает приказ очередному оскверненному хранителю, и его слова звучат твердо, но бесцветно — в них нет ни гнева, ни наслаждения причиняемой болью. Он отворачивается и уходит, возвращаясь к — незаконченному, понимает теперь Доминик — ритуальному кругу. И Доминик ведь даже не зол. Наверное, это такая жестокая шутка судьбы — что бы ни творил Константин, злиться на него он попросту не умеет. Нет, ему было все равно, он до конца хотел поговорить с Константином, остановить его, спасти его от самого себя. Но Константин свой выбор обозначил четко: Доминик для него лишь препятствие, от которого нужно избавиться, обряд важнее. Надеяться на разговор после такого было бы сумасшествием. Хранитель вступает с ним в бой незамедлительно, бездумно повинясь приказу. Доминик атакует и пытается отразить вражеские атаки, и они ходят по кругу, по очереди перехватывая инициативу. Из одной его руки вырываются вспышки магии, из другой — вспышки выстрелов, и свет мечется по пещере, на мгновение разрезая собирающиеся сгустки тьмы и вновь затухая. Он ждет тишины, хаотичного спокойствия битвы, когда не думаешь ни о чем, кроме того, как можно увернуться от следующего удара, но оно не приходит. Мысли в его разуме кричат как будто сами по себе. Бой продолжается… Он думает, что этот хранитель, как и некоторые другие, владеет световым лучом, и хотя он, конечно, отличается от той магии, которую использует Доминик, это иронично, что сейчас они оба прибегают к свету ради не защиты и не исцеления, а разрушения. …и продолжается… Он думает, что сражаться с хранителем не так уж и плохо. Во всяком случае, лучше, чем если бы Константин решил убить его своими руками. Он не уверен, что смог бы защищаться. …и продолжается. Он думает, что устал. Уклоняться становится все сложнее, его ноги ноют, а руки дрожат. Он привык к постоянным сражениям, но чтобы дойти до этой пещеры, ему с остальными пришлось пробираться через бесчисленные волны порабощенных Константином зверей, и это его истощило; на камзоле уже успели высохнуть багровые пятна там, где в него впивались клыками и когтями. Эти его и без того саднящие раны заново открывает световой луч; его кожу обжигает его же собственная кровь, горячая, как лава, и взгляд застилает пелена боли. На несколько мгновений он, должно быть, теряет сознание, потому что его разум не воспринимает происходящее, а его тело двигается как будто отдельно от него самого. Пистолет выпадает из пальцев. Доминик делает несколько шагов назад, медленных и неосознанных. Лихорадочно прикладывает ладони к ранам в попытке закрыть их, но с болью это не помогает; все его тело горит, и жар ощущается даже сквозь ткань перчаток. Он зовет магию, но то ли он слишком слаб, то ли свет не может пробраться через темноту, все более густую и вязкую — в любом случае, магия молчит. Жизни их обоих, кажется, держатся исключительно на силе воли, и пусть в этом они равны, хранитель издает пронзительный крик и тянется к нему клыками, и у него нет ни сил, ни желания уклоняться. Могло бы быть и хуже, размышляет он отвлеченно. В конце концов, кто-то между ним и Константином должен умереть сегодня, и раз эта участь досталась ему — что ж, он сделал все что мог. Просто этого оказалось недостаточно. Он прикрывает глаза и ждет боли. Считает удары сердца. Один, два, три. Четыре. Пять. Шесть. — Нет! Стой! При звуке раздающегося неподалеку — слишком близко, как он не услышал шаги? — знакомого голоса он вздрагивает и думает: «Зря». — Отойди. Хранитель, повинуясь приказу, отползает назад и затихает, то ли теряя сознание, то ли наконец переходя грань между жизнью и смертью. Доминик бросает на стоящего в стороне Константина взгляд со всем упреком, на какой только способен. Как Константин смеет его спасать? Неужели не понимает, что у них сегодня одна жизнь на двоих, и он только что подарил ее Доминику? Безумец. Самоубийца. Если он ожидает благодарности за то, что собственноручно подписал себе смертный приговор, он ее не получит. Константин слегка наклоняется вперед, чтобы то ли шагнуть ближе, то ли протянуть руку, но замирает на месте. Смотрит на него, — боль стала немного полегче, хотя выглядит он, наверное, все еще довольно плохо, — но сталкивается с ним глазами и отводит взгляд, резко, как от удара. Доминик хочет его обвинить, но слова умирают у него в горле, не успевая сорваться с языка. К обиде примешивается облегчение: все-таки Константин остановился в шаге от победы ради него, все-таки их связь что-то для него значит. — Я не хочу тебя убивать, — первым нарушает тишину Константин. Голос у него неровный, как будто он пытается скрыть дрожь, но получается это у него только через слово. — Прости. В глубине души у Доминика загорается слабый огонек радости, и хотя он сразу пытается его потушить, у него не выходит. Он тихо вздыхает. Ну и чему тут радоваться? Ему же так только сложнее. Было бы проще, если бы Константин хотел его убить. Было бы проще, если бы готовое на все ради власти чудовище, которое он намеревался найти в святилище, и вправду здесь было. В воздухе висит напряженная тишина, такая же физически ощутимая, как и клочья темноты. Должно быть, теперь очередь Доминика ее разбивать, но ему до этого дела нет — по крайней мере, пока они молчат, время кажется застывшим, как скованная льдом река, и он может смотреть на Константина сколько ему угодно, он может выжечь черты его лица в своей памяти, чтобы они навечно остались в ней неизгладимым клеймом, чтобы он никогда их не забыл. Он хватается за это состояние, но оно тает на его пальцах; лед трескается, и время должно идти дальше. — Зачем? — наконец спрашивает он. Это единственный вопрос, который отказывается покидать его мысли с тех пор, как все это началось, и лучшего времени задать его уже не будет. — Зачем ты все это затеял? — Ради тебя, — Константин отвечает, в отличие от него, моментально, не раздумывая, — ради нас. Чтобы мы наконец обрели свободу. Он хмурит брови в непонимании. Но разве они не свободны и без того, думает он, старательно заставляя себя игнорировать первую часть ответа. Разве им что-то запрещено? — Что ты несешь, Константин? Это безумие! Он перехватывает взгляд Константина, но не видит в его выражении лица ни малейших изменений; мольба в его тоне разбивается так же безрезультатно, как волны о скалы. — Ты не понимаешь, потому что все еще привязан к старому миру… К старому, умирающему миру, который нас предавал и обманывал, который убил бы нас не раздумывая… За словами Константина эхом отдается «…и который за это заслуживает смерти». Как будто старый мир для него не более чем идея, которую можно попросту выбросить из сознания, как только к ней потеряешь интерес. Как будто он не состоит на самом деле из тысяч и тысяч людей, далеко не все из которых их предавали и обманывали. — Может быть, но… Константин его перебивает, и говорит он торжественно и запальчиво, точно читает монолог из какой-нибудь пьесы — кажется, что-то о политике. Доминик слушает, но ничего не слышит — его собственные мысли заглушают все вокруг. Это эгоистично — поставить себя и свои желания выше всего остального. Константин и вправду потерял рассудок, если считает, что у него есть право решать судьбу целого мира. Но если бы это решение стояло не за ним, а за Домиником, если бы ему пришлось выбирать между жизнью Константина и жизнью мира, — то есть, у него нет выбора, конечно, и поэтому строить теории по этому поводу пустая трата времени, но все равно — что бы он сделал? Правильный ответ — а разве он не должен был быть очевиден? — ускользает от понимания, и он пытается вычислить его логически, но его попытки оказываются безуспешны; мир, конечно, должен быть важнее одного человека, но мир без Константина — сколько бы он на самом деле стоил? — …Я отправлю старый мир в могилу и создам здесь что-то новое, что-то необычное! Я подарю этот новый мир тебе, — продолжает Константин с радостью и жаром, и слушать его — как сидеть перед камином в зимний день. — Мы с тобой станем новыми богами! Бессмертными, великодушными правителями! Доминик вздыхает тихо и устало. Новый мир? Ему не нужен новый мир. Ему нужен только Константин. — Он и есть воплощение этого умирающего старого мира, — раздается вдруг раскатистый голос en on míl frichtimen, громкий, отдающийся эхом по всему святилищу. На секунду он Доминика пугает. Он почти забыл, что они здесь не одни. Константин оборачивается в сторону бога, его губы искривлены в недовольстве. — Те же пороки, тот же яд… Ради бессмертия он готов уничтожить все вокруг себя… Нарушить тысячелетний круговорот… Он медленно кивает. En on míl frichtimen прав. Не зря Сиора говорила, что он никогда не лжет. — Плоть моей земли, подумай о тех, кто погибнет по прихоти этого гордеца! Он повинуется и отстраненно думает, что кто-то из них заслуживает смерти, да и разве сам Доминик не убил уже сотни… Нет, он сходит с ума. — Не слушай старого бога, — отмахивается Константин. — Он цепляется за жизнь, как и все. Он протягивает простой, ничем не украшенный ритуальный кинжал, и Доминик хочет — не хочет — должен хотеть взять его. Он прикрывает глаза на мгновение, пытаясь распутать клубок противоречащих друг другу чувств, клинок все же забирает — и еле сдерживает поглощающее его в ту же секунду желание швырнуть им в Константина в порыве бессильного отчаяния. Его пистолет лежит где-то на земле, пусть неподалеку, но все же не в его руке, и у него недостаточно сил, чтобы звать магию. Удачное стечение обстоятельств — если у него нет способа Константина убить, то ему ничего не остается, кроме как слушать и ждать. А теперь тот сам дал ему в руки оружие. Это выглядит почти как злая насмешка. — Тебе просто нужно установить связь — здесь, со мной… И мы оба станем бессмертными богами! — продолжает тем временем Константин. В его голосе звучит улыбка — неуловимым эхом, как будто надежда вырывается из его слов против воли. На секунду Доминика заинтриговывает сама идея этого. Несмотря на происхождение, он никогда не чувствовал связи с островом, но он знает, в чем она заключается, видел, как ее устанавливают. А как чувствуется связь с человеком? Как чувствовалась бы связь с Константином? То, насколько сильный интерес вспыхивает у него к этой мысли, кажется ему странным. Он встряхивает головой, пытаясь от нее избавиться. Он ждет — он не уверен, чего именно. Финального аргумента, может быть. Просьбы, попытки сыграть на его чувствах. Клятвы, что они будут использовать божественную силу только во благо. Чего угодно, что, по мнению Константина, склонило бы Доминика в его сторону. Но Константин, отдав кинжал, отступает назад, протягивает ему руку — и молчит. И он, кажется, понимает, почему. Константину не нужно ничего говорить, чтобы убедить его. Константину в принципе не нужно его убеждать. Так было всегда. Он с детства находил утешение в том, чтобы следовать правилам: нормам поведения, тонкостям этикета, уставу общества; это был его личный принцип, который казался ему логичным — протоптанная тропинка верней и безопасней, и пытаться разобраться в жизни намного проще, когда тебе есть, на что опереться. Сколько раз, впрочем, он этим принципом поступался, просто потому что Константин его попросил? Сколько раз они сбегали с занятий, сколько раз он пробирался в покои Константина, когда того садили под домашний арест, сколько раз они мешались под ногами всяких знатных персон на балах, — и сколько раз потом пытались заступаться друг за друга перед князем д'Орсеем, что в итоге оказывалось хуже для них обоих? Это все были мелочи, конечно, сущие пустяки, но они постепенно накапливались, как очки в игре, и Доминик теперь понимает, что проиграл ее, когда отвернулся на мгновение — и преданность Константину вскарабкалась на самую вершину системы его ценностей, забрала принадлежащую ей по праву корону и с тех пор так и сидит в ней, улыбаясь ему сверху вниз. Ее некому столкнуть — даже его собственные моральные убеждения, как бы они ни были сильны, попросту не могут до нее добраться. Он мог бы сказать, что при осознании этого чувствует, как под ним разверзается бездна, но это была бы ложь. Бездна жила рядом с ним так давно, что он не помнит, когда он в нее упал; его друзья говорили, что у него нет выбора, и они были правы — разве у человека, сорвавшегося в пропасть, есть иной выбор, кроме как лететь вниз? Он опускает взгляд. Кинжал в его ладони мучает жажда. Хотя он делает вид, что ждет крови терпеливо и послушно, это явный обман; его жадность слишком очевидна — кинжал хочет не одного пореза на его руке, а волн крови невинных, которые за ним последуют. И хотя Доминик, конечно, попытается их остановить, вряд ли у него это выйдет. Константин как пламя, это попросту его природа — разрушать все на своем пути. Его нужно погасить, пока он не превратил весь остров в пепел, но было чудовищной ошибкой доверять это сделать человеку, который никогда не мог удержаться от игры с огнем, который зависим от ожогов, что она приносит. Очистит ли Константин старый мир священным пламенем или спалит дотла адским, все, что хочет Доминик, — это завороженно вглядываться в его искры, и если у него на это будет вечность… Он режет ладонь одним точным полосующим взмахом. Полусожженная хранителем ткань легко рвется, и в мгновение холод лезвия сменяется теплотой крови. Его несильно кусает боль, вскоре теряясь на фоне общей слабости в теле. Кинжал ему больше не нужен, и, не желая держать его ни секунды дольше необходимого, он дает ему выпасть из пальцев. Константин смотрит на него все с той же серьезной сосредоточенностью, к которой теперь прибавилась тень, подозрительно напоминающая чувство вины, и это кажется неестественным — разве он не должен наконец радоваться своему триумфу? — Подойди, — просит он и добавляет тихо, почти шепотом: — Доверься мне. Если бы у Доминика оставалось хоть немного сил, он бы его беззлобно обозвал. То, что он Константину доверяет — абсолютная истина, на которой строится этот мир, факт более очевидный, чем то, что трава зеленая, а небо голубое. Константин не должен чувствовать необходимость просить об этом. Но Доминик слишком устал, чтобы о чем-то говорить — да и в любом случае он сможет это сделать позже. Теперь они никуда не спешат. Какая странная мысль — что у них будет это позже, что у них есть больше, чем здесь и сейчас. Константин подходит ближе, и Доминик берет его за протягиваемую руку — слишком крепко, как будто Константин вот-вот исчезнет, рассыпется песком сквозь пальцы, окажется лишь игрой воображения, и только прикосновение может его удержать. — Ты не пожалеешь, кузен, — едва слышно обещает Константин. Тянется вперед, чтобы обнять его второй рукой. Его касание кажется мимолетным и эфемерным, и в ответ Доминик подается ближе, чтобы продлить — то есть, он просто устал, конечно, ему сложно стоять на ногах после полного сражений дня. Это удобная отговорка. На самом деле он бы не смог Константина отпустить, даже если бы от этого зависела вся его жизнь. Его охватывает облегчение, на которое он не имеет права. Вина должна раздирать его в клочья, разочарование в себе должно вспарывать его тело, осознание, что он предал — своих друзей, своих союзников, весь мир, — должно впиваться когтями в его разум. Но Константин его обнимает, и от тепла его тела все, что должно быть, тает, как снег под весенним солнцем. Свободной рукой — той, которая несколько минут назад готова была направить на него заряженный пистолет, несколько секунд назад готова была пронзить его острым кинжалом — Доминик слабо гладит Константина по спине. Звук чужого дыхания постепенно успокаивает его собственное. Мысли наконец затихают, больше не пытаясь перекричать друг друга. Он не уверен, где на этом острове его настоящий дом, но он никогда не чувствовал себя более дома, чем в объятиях Константина. Если они и вправду станут богами, если Константин украл для них вечность, он был бы не против провести ее всю стоя вот так. Клубы темноты вырываются из-под земли и вьются в черные ленты, и теперь с ними в противостоянии сталкивается яркое свечение, исходящее, кажется, отовсюду. Его видно даже сквозь закрытые веки. Доминик ждет, что после всего произошедшего темнота, наверное, выиграет, отвоюет право на свое существование, окутает их обоих мягким туманом. Ему бы это подошло — все же то, что предано огню, обычно окрашивается в черный. Как будто в насмешке над ним мир взрывается вспышкой ослепительного света.