Понедельник начинается с сюрпризов

Павел Ливен считал, что почти из любого разговора, даже самого, казалось бы, пустого, при желании можно было извлечь пользу, не обязательно сразу, а по прошествии времени, применимо к определенным обстоятельствам. Он чувствовал, что в беседе со Стаднитскими было что-то, на чем следовало заострить внимание. Он мог бы вычленить это из разговора, будь он чуть больше сосредоточен. Но, похоже, несмотря на то, что кофе основательно взбодрил его — он определенно чувствовал себя более энергично, последствия воздействия духа, а также порошка, влиявшие на его мышление, проходили медленнее, чем восстановление его физической формы. То, что он пытался, как говорится, ухватить за хвост, было где-то рядом, но ускользало от него. Ну, ничего, он с этим все равно разберется. Вот оно то, что он упустил ранее! Слава Богу, наконец к нему пришло озарение! Разберется! Это же слово он употребил, когда речь шла о предприятиях Полянского. Тогда и нужно было отметить для себя важное. Далекая от промышленности Стаднитская не понимала разницы между мануфактурой и фабрикой, для нее все было едино. А, почему, собственно говоря, он принял слова свидетеля за истину? Нет, Ливен не считал, что студент исказил что-то намеренно. Но молодой человек, далекий от военного дела, мог попросту не понимать разницы между военными подразделениями, и для него было все едино, что полк, что, например, батальон или дивизион. Дивизион! Жандармский дивизион! — возликовал про себя Павел Александрович и продолжил размышления. Казармы жандармского дивизиона — вот куда мог ехать Раухер. И скорее в офицерские, чем нижних чинов — маловероятно, что он поддерживал знакомство с последними, хотя и их упускать из вида не стоило. Или же в доходный дом рядом. И хоть он сам и дал владельцу приметного портсигара немецкое имя, вряд ли тот был лютеранином, так как в этом случае (если он не напрявлялся именно в казармы) он, пожалуй, выбрал бы для ориентира кирху Святой Анны, которая выходила на ту же Кирочную улицу* напротив офицерских казарм и на Фуршатскую. А когда он был в последний раз в церкви? Не так уж давно, в Затонске. Когда он приехал туда после того, как Анна уехала домой из его усадьбы в Царском селе. Он пошел в церковь перед тем, как признаться Якову, что Анна стала для него родным и близким человеком. Он молился о том, чтобы Яков принял новости с пониманием, чтобы это не повиляло на отношения его и Анны, и они были счастливы, о том, чтобы Господь позволил, чтобы Анюшка, по которой он неимоверно тосковал, была в его жизни как можно дольше… Похоже, Господь услышал его молитвы. Яков все же примирился с известием, которое вначале ошеломило его и вызвало праведный гнев. Конечно, ему пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить Якова, что никаких неподобающих помыслов в отношении Анны у него не было, что она относилась к нему лишь как к родственнику и другу, а он был счастлив от этого, и ничего более ему было не нужно… Возможно, душевное состояние после молитвы и вера в то, что все должно получиться, помогли ему настроиться на трудный разговор и выбрать правильные слова, которые смогли достучаться до сердца и разума Якова… К той ситуации тоже бы подошла пословица «на Бога надейся, а сам не плошай». Тогда, с Божьей помощью, он не оплошал. Яков внял его откровенным, даже чересчур откровенным признаниям, и несмотря на свою непомерную ревность позволил ему и далее присутствовать в их с Анной жизни. И с каждой встречей ревность Якова ослабевала, а связь между ними крепла. Нет, он не думал, что Яков перестанет ревновать совсем, это было не в характере племянника, но он к этому и не стремился. Нужно ставить перед собой выполнимые задачи, а не, витая в облаках, придумывать что-то недостижимое. Последнее, безусловно, касалось и его службы. Вот, к примеру, сейчас, ему хотелось самому нанести визиты в жандармские казармы и пару доходных домов по соседству, но у него было мало времени. Заехать туда только для того, чтобы опросить вахтенного и дворников — значит надеяться только на удачу. А отправлять после себя в те же места агентов — это могло помешать розыску. Слишком пристальное внимание могло показаться подозрительным. Кроме того, люди могли посчитать, что им не поверили, поэтому и послали других задавать те же вопросы. В этом случае некоторые, даже чего-то вспомнив, не стали бы упоминать об этом. Зачем им обо всем докладывать, если им все равно нет веры? По уму, нужно было расспросить, не было ли среди офицеров или жильцов доходных домов знакомых Измайлова или Бессарабовых. Но сейчас делать это было крайне рискованно. Однако, он мог задать эти вопросы тому, кому он полностью доверял, для этого ему нужно было проследовать в Главный штаб, и у него было достаточно времени на это до встречи с агентом и совещания у Императора. Дубельт был рад видеть его, оторвавшись от бумаг, он встал из-за стола и крепко пожал протянутую ему Ливеном руку: — Приветствую Вас, Павел Александрович! — И я Вас. — Анатолий Иванович, у меня есть пара вопросов, которые могут показаться странными. — Ох, Павел Александрович, за годы нашего знакомства Вы задавали мне сколько странных вопросов, что вряд ли этот покажется мне более своеобразным, чем остальные. Прошу Вас, — полковник кивнул на стоявший перед его столом стул и снова занял свое место. — Вы случаем не знаете господина, скорее всего, бывшего офицера, имеющего приметный портсигар, — Ливен дал описание Раухера и его портсигара. — Ну, что сказать, внешность у него, как Вы сами видите, ничем не выдающаяся, примет никаких. Насчет портсигара, конечно, есть вероятность того, что на нем его инициалы, но также не исключено, что это подарок или наследство, но Вы и сами это понимаете. У офицеров Главного штаба, включая тех, кто в отставке, такого портсигара я не видел, как и у других офицеров, знакомых мне, тоже. — Меня также интересует, поддерживал ли кто-то из жандармов знакомство с Михаилом Измайловым, ранее служившим в Министерстве юстиции, или братьями Бессарабовыми, один из которых когда-то был в службе охраны Государя. Дубельт в недоумении посмотрел на Ливена, как такой проницательный человек не видел очевидного? — Павел Александрович, так этот вопрос лучше задать офицерам охраны. Они-то уж точно слышали, с кем приятельствовал их сослуживец. Сам я Измайлова не знал, слышал только фамилию и то краем уха. Бессарабова видел несколько раз, когда он служил в охране. — Я не могу обратиться к офицерам охраны, по крайней мере, сейчас. Пока у меня один вариант — выяснить это… окольными путями. И крайне осторожно. — Полагаю, причина для этого очень веская? И есть связь между человеком с портсигаром и знакомыми Измайлова и Бессарабовых? Вы можете мне сказать, Павел Александрович? Или это — секретная информация? — Информация вне сомнения секретная. Но Вам, Анатолий Иванович, я сказать могу, только Вам, — Ливен сделал акцент на слове «Вам». — Измайлов на днях был легко ранен, но умер… ввиду обстоятельств, которые ему, так скажем, не благоволили. Бессарабов, офицер в отставке, был убит чуть позже. Оба не в Петербурге, а в разных городах. По показанием свидетелей, ранение Измайлову нанес человек с портсигаром. Его потом видели на Николаевском вокзале, он брал извозчика до каких-то казарм, вполне возможно, до жандармских. Кто убил Бессарабова — не известно. — Твою ж мать! Две смерти! — воскликнул полковник Дубельт. — Они произошли одна за другой? — Да. — То есть этот человек с портсигаром мог быть причастен и к убийству Измайлова? — Не исключено. — И Вы боитесь утечки информации… даже из своего собственного подразделения? — Боюсь. Откуда бы она ни могла произойти, — Павел Александрович не стал уточнять, что его больше волновало, что информация о том, что разыскивались люди, знавшие Измайлова, могла дойти до Увакова. — У Вас есть знакомые в жандармском дивизионе, которые проживают в казармах на Кирочной и доходных домах поблизости, те, к которым можно по-тихому обратиться с вопросом насчет опознания неизвестного господина? — Павел Александрович, разве у Вас самого таких нет? — снова изумился Анатолий Иванович. — Вы будете удивлены, но нет. Знакомые из Штаба Отдельного корпуса, разумеется, имеются, из дивизиона тоже, но, насколько мне известно, никто из них там сейчас не живет. Жил один в доходном доме Силича*, но давно переехал. Но к нему бы я обращаться не стал, у него язык как помело, не знаю, как он с таким попал в жандармы. А мне нужен человек, который не задавал бы лишних вопросов и не обсуждал бы это с другими людьми, но был бы полезен. Дубельт задумался. — Есть такой. У подполковника Ракова сын Аристарх около года назад в дом Силича переехал. Он — жандармский ротмистр и точно подойдет для Вашей миссии и в доме Силича, и в казармах тоже. Молодой человек сметлив и не болтлив. — Хорошо бы, если бы подольше там жил, получше жильцов знал, включая прежних. Но на безрыбье и Раков — рыба, — не удержался от каламбура Павел Александрович. — Спасибо, что подсказали — Всегда рад помочь Вам. Если мне еще кто-то придет на ум, я Вас извещу. Как и насчет того, у кого можно было бы узнать о знакомых Измайлова и Бессарабовых среди жандармов, живущих на Кирочной и рядом, того, кто много знает, но несомненно будет держать язык за зубами. — Это бы мне очень помогло. Анатолий Иванович, я к Вам не только за содействием, но и с новостями. Я сегодня вернулся из Затонска. — Из Затонска? Хотите просветить меня насчет того, что происходило в гарнизоне после моего убытия? — Верно. Если кратко, Симаков поносил всех и вся. Вас, меня, Штольмана… Вас за то, что нагрянули с проверкой, меня, за то, что, по его мнению, я Вас туда заслал, Штольмана — как первопричину этой проверки… Дубельт нахмурился: — Я ожидал этого. Но надеялся, что у полковника хватит ума… оставить это при себе. — Увы, не хватило. — Хоть бы это до Штольмана не дошло, а то ведь при его горячей натуре и до дуэли недалеко, кинется защищать свою честь, Вашу и мою заодно, — с волнением в голосе произнес Анатолий Иванович. — Он бы таких инсинуаций не потерпел. — Не потерпел, это определенно. До дуэли чуть не дошло. Она могла состояться, но, слава Богу, подполковник Вознесенский принял меры, чтобы этого не случилось. Симаков после Вашего убытия ушел в запой, потерял последний ум и контроль над собой и стал творить… непотребства, подполковник запер его в бане. — Вознесенский может, — усмехнулся Дубельт и тут же стал серьезным. — Под арест Симакова, значит? Правильное решение. Не то, не дай Бог, в пьяном угаре еще покалечить кого мог — приняться стрелять направо и налево… Может, даже представляя Штольмана, меня или Вас… Если человек в алкогольном опьянении не осознает, что вытворяет, от него можно ожидать чего угодно… — Отчего у Вас сложилось о нем такое мнение? Ведь при Вас, я полагаю, он не пил, точнее, не напивался? — Симаков пригласил меня на ужин. Предполагаю, не только за тем, чтобы оказать любезность, но и чтобы под выпивку выпытать у меня об истинной причине моего появления в гарнизоне. Но, как Вы знаете, я не из тех, у кого развязывается язык после пары стопок. — Так он у Вас и после пары бутылок не развяжется, если сами того не захотите, — ухмыльнулся Павел Александрович. — Выпили мы совсем немного, а Симаков, будучи в ажитации, уже стал на официанта срываться, то это не так, то другое… Мол, для столичного штаб-офицера могли бы и получше еды подать… — Ресторан при Дворянском собрании? — Нет, в нем я только с Яковом Платоновичем был. Симаков меня туда приглашал в первый вечер, но я отказался, сказал, что устал после долгой дороги, и мне не хочется никуда ехать. Так что в заведении при гостинице откушали. Кухня там, конечно, не того уровня, что ресторане Дворянского собрания, это так, но там и повар — француз, правда, из наших, но блюда весьма недурственные. В гостинице же и столичные жители останавливаются, и москвичи, и из других городов господа. Ясное дело, владельцу хочется, чтобы и у него денежки тратили, а не только у Паскаля. Кстати, этот Паскаль очень интересную семейную историю рассказал, как его вдовая матушка в Отечественную войну мальчишечку раненого и почти до смерти замершего нашла и выходила со своими малыми детьми, а он оказался французиком из наполеоновских, как они полюбили друг друга и семью создали. Он нам со Штольманом это поведал. Я Вам как-нибудь расскажу, если пожелаете. — Пожелаю, такие истории стоят того, чтобы их послушать. А сейчас бы про Симакова далее хотел услышать. — В общем, зря полковник официанта попрекал, тот ему просто под горячую руку попался. Ему нервозность свою нужно было как-то оправдать… Видимо, на трезвую голову он держал себя в руках, а выпил, и пошло-поехало. Так что вполне могу представить, что если он стал пить по-черному, то совсем пошел в разнос… А после такого какая уж служба, даже у черта на куличках, в захудалом гарнизоне, с понижением в чине… — подвел итог полковник Дубельт. — Насколько я могу понять, такая участь ждала Симакова… до того, как я сообщил Вам, как обстоят дела сейчас. Предполагаю, что слухи об этом все равно бы до Вас дошли… — Дошли бы рано или поздно. Но хорошо, что теперь. Есть возможность представить… дополнения к моему рапорту. Возможно, наверху сейчас решат судьбу Симакова по-другому, вплоть до отставки. — Я хотел бы попросить Вас этого не делать. Я не о том, чтобы Вы скрыли сей факт, а о том, чтобы подали его… поделикатнее, чтобы до отставки Симакова дело не дошло. — Павел Александрович, я не понимаю Вас. Зачем Вам это? — растерянно посмотрел полковник Дубельт на Ливена. — Если его отправят в отставку, он может начать распускать слухи, что Штольман нажаловался мне, а я направил Вас в гарнизон, и Вы, так сказать, оказали мне услугу и представили такой рапорт, чтобы его выгнали взашей. И кто-то этому непременно поверит. А я хочу этого избежать. — Так он и из гарнизона в глухомани может их распускать… — Но в этом случае брать на веру его слова будет труднее. Большинство услышавших подобное подумает, что в данных обстоятельствах персона, занимающая такое положение как я, воспользовалась бы нужными знакомствами и испортила бы Симакову жизнь по полной. А что может быть для офицера хуже, чем изгнание из армии? Но этого не произошло. Он получил то, что заслуживал, но не сверх того. И как бы он ни плакался, у людей будут бооольшие, — Павел Александрович потянул слово, — сомнения насчет правдивости его заявлений. — В этом есть здравый смысл. Большинство действительно посчитали бы, что Вы бы добились его изгнания из армии, что при Вашем положении и связях — сущий пустяк, — согласился Дубельт. — Я подумаю, каким образом подать в рапорте новую информацию, чтобы относительно полковника ограничились тем, что перевели в какую-нибудь дыру с понижением в чине — Буду Вам премного благодарен. — А то как же! Только, Ваше Сиятельство, Вы еще свою благодарность относительно моего пребывания в чулане некоего особняка не выказали. Вот и верь Вам… — картинно покачал головой Анатолий Иванович. — Какой Вы, полковник, оказывается, злопамятный и корыстный человек… Не замечал за Вами ранее подобного… — так же деланно тяжело вздохнул Ливен. — Совершенствуюсь, с Вами и не такими талантами обзаведешься… — Анатолий Иванович, если без шуток, я ведь и по этому поводу зашел. Мне в ближайшее время предстоит поездка в Лонгинкоски, до этого еще одна, и выбрать время для того, чтобы пригласить Вас на ужин в клуб, крайне сложно. Я понимаю, что о подобном говорят заранее, а не в тот же день, но у меня сегодня вырисовывается свободный вечер, а насколько я буду занят после Лонгинкоски, я сказать пока не могу. — Напиться, поди, хотите, да в одиночку не прельщает, — снова пошутил Дубельт, — там же изобилие изысканных напитков… — Ох, полковник, пить-то нам когда? Нам и пить-то некогда. При всем желании иногда… пойти на поводу у своих эмоций… — И не говорите, Павел Александрович, дел невпроворот. Но сегодня вечером я совершенно свободен, поэтому с удовольствием составлю Вам компанию. — Тогда я заеду за Вами часов в восемь. Как раз в клубе я могу и про Паскаля дослушать. — Договорились. Теперь Павел Александрович мог перейти к следующему вопросу, который он собирался обсудить с Дубельтом. — Анатолий Иванович, хотел спросить Вас кое о ком. Как хорошо Вы знаете полковника Зеевальда? — Не очень. Напрямую работать с ним не доводилось. Так, встречались несколько раз. — Чей протеже? — Мне неведомо. Может, у него покровителя и вовсе нет. — Из Варшавы в Штаб округа да без протекции? Свежо предание, да верится с трудом, — покачал головой Павел Александрович. — Ну, мало ли… бывают ведь исключения. — Бывают. То тогда об его исключительных заслугах Вы были бы наслышаны. — И то верно… Но офицер он толковый, на своем месте находится. Но насчет его… полезности Вам сказать не могу. — Мне нужно увидеть его не по служебному делу, а по личному. Что он за человек? Легкого характера, общительный? Чванливый? — Чванливости я за ним не замечал, да и чем ему особо выделяться? Титула не имеет, а у нас тут, Вы сами знаете, князей, графов да баронов не сосчитать. Ну, перевели из Варшавы в Главный штаб, да, своего рода достижение, так у нас сколько таких, кто попал сюда не из столичных полков… Нелюдимим его не назовешь, но компанейский — это определенно не про него, с прошлого года тут, а друзей не завел, да и приятелей, пожалуй, тоже, ни с кем сближаться не торопится. Павел подумал, что, к сожалению, то, что он узнал о Зеевальде, не радовало. Общительные люди обычно не чураются новых знакомств, иные даже со стариками. А того, кто не любит общество, труднее уговорить на встречу с незнакомым человеком. — Вы проводите меня к Зеевальду? — Как Вам откажешь, Ваше Сиятельство? О таком помыслить невозможно, — лукаво посмотрел Дубельт на князя. — Разумеется, я сопровожу Вас, — он подошел к двери и открыл ее, пропуская вперед Ливена.