Il gambetto (Гамбит)

      За неделю карнавальные гуляния распространились по всему городу. Любое занятие потеряло важность, уступив место развлечениям. Еженощно гремели фейерверки и не стихала музыка, подначивая жителей бодрствовать неделями.       Поздним вечером в субботу гомон превратился в гул, полный экстаза. Флорентийцы выбежали на альтану.       Под раскатистое громыхание барабанов десятки — сотни! — праздничных гондол плыли по Гранд-каналу, возглавляемые дожем на бучинторо. Люди приветствовали Марко и желали долгих лет жизни. От восхвалений Беатриче и Эцио перекосились, готовые кинуть колкость, чего так и не сделали. Парад поглотил всё внимание.       — Что это там такое? — воскликнул посол.       На гондолах проплывали фигуры животных и артисты в причудливых костюмах. Множество огней сопровождали парад. На каждом судне было хоть что-то, связанное с огнём: дева, пускавшая искры в воздух, жонглёры факелами и искрящаяся колесница.       С этого момента Венеция погрузилась в безумие карнавала. На улицах выступали бродячие акробаты и канатоходцы; на ярмарках мастера гильдий торговали самыми искусными изделиями, пекари и торговцы угощали пирогами и закусками, а ведуньи предсказывали судьбы. Вернулись бои враждующих рыбаков и работников Арсенала на мостах, откуда каждый второй падал в воду. Кутежи и пляски стали обыденностью, а лица превратились в маски.       С красочными фигурными узорами и орнаментами самых необычных форм и сочетаний маски стали неотъемлемой частью горожан. Невозможно было заметить хоть одно лицо без неё. С моста то и слышалось: «Добрый день, синьор Маска!» — будто обращались не к человеку, а выдуманной личине.       Теперь каждый был волен выбирать, кем ему быть. Все разоделись с особой помпой и мишурой. Простолюдины смешались с патрициями, иностранцы — с венецианцами, мужчины — с женщинами, а дамы всех возрастов — с проститутками.       Горожане блестящими, пёстрыми реками стекались на Сан-Марко, где шли самые шумные гуляния. На площадь пускали павлинов и невиданных зверей; устраивали шоу с танцами и истязанием медведей. Толпа аплодировала. На помостах, на потеху зрителей, актёры высмеивали человеческие пороки.       Всему посольскому дому было интересно, что творилось на улицах. Слуги рассказывали, какое шоу было на каждом из кампо; где подрались рыбаки с чернорабочими, а где торговали редкими вещами. Флорентийцы часами обсуждали новости и даже платили монету-другую слугам. Больше всего их удивило пятнистое животное с рогами и длинной шеей. Когда поведали о кровавом шоу на Сан-Марко, у синьорины скрутило живот, а по телу пробежались мурашки. Её напугала животная кровожадность горожан.       Главным событием вечеринки дожа стало традиционное жертвоприношение в Жирный четверг. На пьяцетте возвели несколько замков, в точности похожих на крепости фриульских лордов. Туда накаченные главы гильдий кузнецов и мясников затащили двенадцать свиней и быка. Под аплодисменты и крики с трибун честные судьи выносили приговор животным. Жертвы бегали вокруг сцены, визжали и брыкались, пока ряженые убийцы их закалывали, отдавая дань тяжёлой победе.       Но быка долго не убивали, мучили, гоняли по арене, тащили за хвост и кидали в него копья. Он крутился и мычал. Публика с сияющими глазами наблюдала, как самый достойный заносил топор; с нетерпением ждала оглашения смертного приговора и исступлённо ликовала, когда быка обезглавили. Триумф пьянил. Дож тоже не забывал похлопывать скотобойцам. В самом конце животных затащили в палаццо, а народу раздали по двенадцать буханок хлеба.       Именно на эту вечеринку дож звал Беатриче. Однако, когда прибыли слуги Марко, она велела своим сказать, что больна, и после не выходила на улицу. Однако желание посетить диковинные представления горело в груди. Беатриче пробиралась на альтану, дабы увидеть ещё одну частичку чудес.       В Жирный вторник карнавал достиг пика. Со всех кампо смех, музыка и свист фейерверков слились в какофонию. Люди шутили и разыгрывали друг друга, признавались в чувствах и наслаждались вечером, спускали гроши и состояния, покупали поганые снадобья и напивались до беспамятства, предавались прелюбодеянию и содому. И, право, карнавал можно было смело назвать торжеством человечества. Здесь ничего не важно — только вечный праздник и бесконечное удовольствие.       В полночь на Сан-Марко, где собрался чуть ли не весь город, карнавал подошёл к финалу. «La xe finia, la xe finia, el carneval xe finìo!» — огласила толпа. Колокола зазвонили. Великий пост настал.       Город в одночасье стал богобоязненным, будто и не было этих шумных недель.       С раннего утра жители потянулись к церквям. Пока все высшие слои Венеции с дожем слушали литургию в базилике Сан-Марко, флорентийцы сидели в более скромной церкви — Санта-Мария-Глориоза-деи-Фрари. Среди стрельчатых арок, в своих лучших нарядах, десятки благонравных и почтенных горожан вспоминали дни Христовы. Под елейную музыку и песнопения священники ступали медленно, будто ангелы. Они тоже были разодеты в свои лучшие одежды. Возле алтаря кардинал известил о начале литургии.       Где-то неподалёку, среди знатных прихожан, насвистывал римский посол. Его изощрённый разум одолевали вовсе не мысли о тщетности бытия, а Беатриче, сидящая по другую сторону прохода. Её стройный стан был едва виден из-за тёмных, вытянутых фигур матрон. В отличие от них, молодое угловатое личико выдавало палитру эмоций. Синьора Колонна умиляли моменты, когда она с жаром и улыбкой читала молитву, и надеялся, что одним из имён будет его.       — Эй, не спи, Абеляр, — друг ударил локтем в бок, — а то совсем размяк из-за своей Элоизы.       — Fottiti!       — Мы же в церкви!       — Будто ты у нас святой.       — Ты из-за неё нас сюда привёл?       — Не понимаю, о чём ты.       — Ох, да не притворяйся! Каждый в городе знает, что во Фрари находится флорентийский алтарь Сан-Джованни Баттиста. А ты редко посещаешь литургию — скорее даже никогда.       — И что с того? Ты тоже без надобности не заглядываешь.       Пьетро вернулся в прежнюю позу, однако его взгляд то и дело возвращался к Беатриче. Она с придыханием внимала каждому слову каноника и следила за всеми обрядами; временами наклоняла голову и словно плакала. Тогда Пьетро приближал ладони к носу и смотрел так, чтобы указательный палец касался её макушки. Ему казалось, что таким образом он успокаивает Беатриче.       Пьетро помнил первый день встречи, когда синьорина старательно танцевала с ним. Он быстро просек её вдовство. Муж не позволил бы жене гулять. А свободолюбие флорентиек Пьетро давно не задевало. Многие смотрели на это снисходительно. Саму Беатриче можно было похвалить: на людях она ни разу не дала усомниться в своей благовоспитанности.       В палаццо ловкий взгляд Пьетро меж делом пробегал по коридорам и лицам гостей, выискивая Беатриче. Незаметно для него самого в сундуках появились яркие наряды, которые Пьетро ежедневно менял. В редкие минуты ему удавалось вручить ей крохотный подарок. Он ухаживал как мог. Если бы не врождённая деликатность и порядочность, вместо пламенных речей чеканились бы звучные поношения.       Из-за старой работёнки Пьетро изредка пересекался с дамами, но помнил каждую, если не считать шлюх, с которыми ребята и, чего греха таить, он сам в праздники развлекались. Если бы не семья, ему бы вообще не посчастливилось увидеть других женщин. Неаполь, Милан, Умбрия, Сиена и, конечно, Флоренция — где они с братом только не побывали. Когда же сказали, что он поедет послом в Венецию, Пьетро диву дался. Таких, как он, скорее в кондотьеры позовут, нежели в послы.       Пьетро слишком увлёкся воспоминаниями и чуть не упустил момент причастия. Беатриче исчезла из его поля зрения. Впрочем, она быстро нашлась с пепельным крестом на лбу, рядом со слугой Агостино Барбариго.       Впереди стояло не меньше десяти человек. Ещё немного и Беатриче вновь пропадёт. Наплевав на всё, Пьетро резко подался в её сторону. Хоть бы минуту с ней уловить! Единственной преградой на пути оказался кем-то принесённый стул. От приземления после прыжка правая нога вновь заныла. Но для Пьетро это стоило того. Беатриче стояла в кавеццо, прямо перед ним, со сложенными в локтях руками и радостным взглядом. Пьетро надеялся, что он и есть причина её радости.       — Синьора Филато.       — Синьор Колонна! Чем обязана?       — Я… Могу ли я надеяться… — он вёл себя словно дурак, позабыв подготовленную речь. — Как вам красоты Венеции?       — Они замечательны.       — Sed tu probabiliter tamen omnia nondum vidisti.       — Правда? И что же? — в её глазах плескался неистовый интерес.       — Если вы того желаете, я могу попросить одного гондольера устроить вам прогулку по городу.       — Буду крайне благодарна. Но когда?       — Когда вам будет угодно.       — Даже не знаю…       — Прошу, не тяните с ответом. У меня не так много времени.       — Последний четверг марта.       — Буду ждать с утра возле Риальто!       Мария окликнула: Асканио уходит. Беатриче в секунду подорвалась. Осознание произошедшего пришло не сразу. Всё случилось так быстро, а отказывать было уже поздно и неприлично. Однако полное счастья лицо Пьетро не выходило из головы.       Беатриче, будучи не глупой синьорой, давно поняла, что скрывается за поведением римского посла. Ей были приятны его ухаживания, заставлявшие чувствовать себя уверенней. В то же время она старалась вести себя, как любая замужняя дама, принимая всё за воспитанность и не отвечая на знаки внимания. Однако, когда Пьетро что-то дарил, ей не удавалось сдерживать себя. Мелкие подарки были главной слабостью Беатриче. Она незаметно принимала и прятала подношение в поясной сумочке. Возможно, если бы кормилица была рядом, то сразу бы всё уловила и забрала вещичку.       Уже дома Беатриче обдумывала, как ей поступить. Скажи она Асканио, то он вряд ли отпустит, даже если это не навредит её чести. Нередко венецианки ради досуга одни катались по городу. Не мало кто захочет заглянуть в кабину. А кроме неё с Марией и уличного гондольера никого не будет. Однако для надёжности стоит позвать Патрицию.       Была и ещё одна проблема: утренний урок у Теодоры. Но можно было предупредить Теодору об опоздании. Главное — придумать историю поубедительней. Работа в приюте для этого подходила.       За пару дней до нового года Беатриче спускалась с последнего моста к рынку Риальто, но на подходе к мосту глаза девушки распахнулись в удивлении.       В полосатой, красно-синей одежде гондольера дожидался сам Пьетро. Когда он говорил про знакомого гондольера, Беатриче и подумать не могла, что мужчина имел в виду себя. Взор так и тянуло посмотреть назад. Разум велел уходить, но сердце жаждало прогулки, а ноги вросли в землю, не давая и шагу сделать. Глаза Беатриче устремились к одной из мачт. А прислужница жужжала над ухом: случайно ли не синьор Колонна этот гондольер.       Изобретательности у него не отнять. Нарядиться в костюм, наделявший особым статусом и одновременно обезличивавший человека, хитро. Нередко ради дела ему приходилось переодеваться и в бедняка.       — Signora, son contento che la se ga deciso de vegnir, — говоря на венецианском, Пьетро поклонился так, как кланяются одни слуги. — Мой хозяин ужасно боялся, что вы испугаетесь его несдержанности и откажете, не предупредив.       — Mi tegno sempre la parola.       — Тогда позвольте проводить вас, синьора, — он указал на гондолу.       Венецианцы частенько обсуждали другие места, где Беатриче хотелось побывать. Но может ли она хоть раз позволить себе увидеть Венецию во всей красе?       — А как долго будет длиться прогулка?       — Сколько вашей душе угодно.       Беатриче остановилась. Ещё одно заигрывание и, скорее всего, не последнее. Идея пойти в приют теперь казалась гораздо заманчивее. Разум всё сильнее твердил о необходимости отказа и прекращении ухаживаний. В будущем ещё появится возможность прогуляться по Венеции. Так будет правильно. В любом случае попытки Пьетро бесплодны, и рано или поздно он получит отказ.       Но, к счастью воспрявшего духом Пьетро, Беатриче со служанкой скрылась в чёрной парчовой кабинке. Она не могла расстроить синьору Фальеро, для которой такая поездка — главная утеха среди суровых дней.       Письмо с согласием пришло быстро. По написанному нельзя было догадаться о чувствах отправительницы. Но синьорина не сомневалась, что в тот день Патриция улыбалась до ушей.       — Надеюсь, вы не будете против компании. Я позвала подругу.       — Что вы, нет, — нотки разочарования всё равно слышались. — Где ваша подруга?       — Ка’Фальеро в Сан-Марко на Гранд-канале.       Пьетро толкнул весло.       Под ярким небом ряды каса хаотичными мазками обрамляли канал. Красно-жёлтые, бледно-розовые, ярко-зелёные и просто белые, со скромными и пышными фасадами, — похожие друг на друга, но в то же время разные каса тянулись вереницей. Частокол жердей и гондолы морской грязью облепили Гранд-канал по обеим сторонам. Из каса выходили купцы и слуги, волочившие тяжеленные мешки, и грузили на баржи.       Небольшое трёхэтажное Ка’Фальеро невозможно было перепутать ни с каким другим. Из-за двух пристроек по бокам перед входом был не то садик, не то недоделанная веранда. Там дожидалась синьора Фальеро с дуэньей и служанкой. С кроличьими глазами-бусинками она подпрыгивала на месте в розовом платьице — с кучей жемчуга на корсаже, блестящим бисером на рукавах и в нахлобученной шапочке-куффье. Любая флорентийка позеленела бы от зависти. Меньшего от венецианки ожидать не стоило. И по довольному лицу дуэньи становилось ясно, что это была её идея: показать богатство семьи Фальеро.       При виде Беатриче девчушка широко улыбнулась и чаще запрыгала, как ребёнок за игрушкой на верёвке. Задора ей не отнять. В ту же минуту посыпались вопросы о самочувствии и — о боже! — планах на следующие недели.       Женские любезности так бы и лились, если бы не многозначительное покашливание.       — Повторю: научитесь держать язык за зубами. Никто вас, такую болтливую, замуж не возьмёт. И Беатриче… — дуэнья окинула синьорину взглядом, каким окидывает купец чужой товар. — Нет, ничего.       Несомненно, она оценивала вдовий наряд. Скромное платье для приютов точно помогло её задобрить.       Дуэнья встала напротив гондолы, оценивая гребца. Синьор Колонна сглотнул. Старая стальная матрона — ещё тот демон в юбке. Кому знать, как не ему — прошедшему с десяток домов.       Сгорая от нетерпения, Патриция ухватила синьорину за руку и понеслась к гондоле. Благо места хватило всем.       Отчалив от пристани, Пьетро завернул подальше в Сан-Марко.       В глубине квартала люди жили более размеренно. Их будто не трогала суета Риальто и чинность пьяццы Сан-Марко. Вдоль каналов прогуливались болтливые кумушки с корзинами в руках, готовые перемывать косточки своим соседям. Пекари замешивали тесто; дети вместе с родителями плели корзины, шили башмаки, а бездельники забавлялись со стражниками.       В отдалённых уголках, где совсем недавно распахивали огороды, сейчас строились новые приюты. Среди балок и куч мусора прятались подневольные рабочие, надломившие спину.       Если гондола проплывала мимо скуолы или прихода, синьор Колонна незамедлительно рассказывал краткую историю. Уже неизвестно, кого он хотел впечатлить: Беатриче или чинную дуэнью. Знай ребята из Рима, что он ради внимания дамы решил лекции почитать, то лопнули бы со смеху.       Патриция всё время крутила головой по сторонам. Но её останавливал порицательный взор воспитательницы, по которой нельзя было сказать, нравится ей поездка или нет. Беатриче же дивилась, откуда римлянин мог всё это знать.       — Общий знакомый моего господина поделился со мной.       — Общий знакомый?       — С кем вы ещё знакомы, синьора Филато? — возразила дуэнья.       — Джорджо Корнаро, которого я представил вам, — пропел Пьетро.       — Корнаро — недурное семейство. Мне удосужилось быть знакомой с его сестрой, ныне королевой Кипра.       — Regina? — удивилась девчушка. — А можете рассказать побольше? Как она выглядит? Наверное, у неё куча придворных, и живёт она в высоком каса. А где Кипр, и что это такое?       — Не стоит любопытствовать, синьора Фальеро. Дамам не следует обсуждать монарших особ.       К полудню народу на улицах прибавилось. Дамы понемногу скучали и сами просили Пьетро рассказать новую историю о Венеции. Временами он рассказывал о красоте Рима и его древних зданиях. Однако голодное урчание живота одного из путешественников то и дело перебивало беседу. Как оказалось, никто с собой еды не взял.       Возле границы с Кастелло становилось шумно. На соседней улице развернулся кулачный бой.       Патриция вытянула шею, но воспитательница прикрыла ей глаза быстрее, чем та успела что-то увидеть. Юным девичьим глазам такое смотреть не стоит.       — Опять рыбаки с рабочими подрались. До осени запрещено, но кто остановит этих дураков.       Мужчины в красных и чёрных шапках и порванных рубахах заполонили мосты и смежные пути. Они дрались словно дикие звери. Звуки ударов и крики эхом разносились по округе. Ломались руки и ноги; уродовались лица, а изо ртов вылетали последние зубы. В ход шли самые грязные приёмы. Главное, чтобы противник слёг. При падении с моста бой продолжался.       Из соседних домов из крыш выглядывали зрители, а кто-то на гондолах подплывал ближе.       Петро также следил за боем. Его лицо было задумчиво, но в глазах поблёскивали опасные искорки, а уголки губ приподнялись. Он словно в мыслях обсуждал происходящее.       — Почему стража не вмешивается? — поразилась Беатриче.       — А толку? — присвистнул Пьетро. Будь он среди венецианской стражи, тоже стоял бы в тенёчке. — Их самих на клочки разорвут.       — Это ужасно!       — Синьора Филато, не расстраивайтесь. Люди злы по своей природе и боятся брать ответственность за свою ярость. Они всегда найдут причину в каждом, кроме себя. Но такие люди — самые способные бойцы. В войнах им цены нет.       — Come fa un gondolier a saverlo? — процедила дуэнья.       — Прочь отсюда. На это невозможно смотреть, — Беатриче прижала ладони к лицу, едва не плача.       Почему люди ради забавы избивают друг друга? Как такое может нравиться? Это слишком жестоко для простых разборок. От ужаса сердце её сжалось, а руки точно заледенели. Промелькнула мысль о бое Эцио с ворами и турнирах Лоренцо. Она тогда тоже радовалась и хлопала. Но это не двоедушие. То были постановки и мирные состязания.       Возле скуолы Сан-Марко жизнь вновь стала мерной, словно и не было той драки. Вдоль домов стояли первые лавки — предвестники весенней ярмарки. Вместе с деревянными бусами, куклами, горшками и рыболовными снастями продавали хлеба и заморские фрукты.       По настоянию Беатриче Пьетро остановился. У каждой в животе урчало, а Патриция украдкой поглядывала на прилавки и глотала слюну.       Торговцы яро подзывали к себе дам, предлагая пощупать или попробовать товары. Пекарям и торговцу апельсинами повезло больше. Служанки с покупками в передниках и госпожи возвращалась к гондоле.       Краем глаза Беатриче заметила, как отстранена Патриция. В её взгляде читалась неприкрытая зависть. Дуэнья по пятам следовала за воспитанницей, сдерживая любые её порывы подойти и спросить про разноцветные бусы или брошки, к которым так и тянулась рука.       Это напомнило Беатриче о времени, когда Дафна точно так же следила за ней. Но теперь некому её сдерживать, кроме её самой. Она неожиданно поняла, что её предательски радует смерть близких. Но тут же промелькнула мысль: «Это грешно — радоваться их смерти! Они тебя вырастили. Дафна была твоим главным и преданным наставником. О них надобно скорбеть!» Беатриче знала, что без надзора Дафны жизнь стала легче, и всё же она была обязана брату за свою свободу.       Впереди портика возник бедняк. Он крутился из стороны в сторону, не давал и шагу ступить, прося милостыни. К нему подбежал ещё один. Уже мальчишка.       Синьорина прижала руки к груди и охнула. По её велению служанка кинула пару монет. Бедняки закланялись, словно куры на зерно. В ответ Беатриче сладко улыбнулась. Это её обязанность.       В отличие от неё, синьор Колонна не был так доволен. Он ухватил обоих за шиворот и с оскалом посмотрел в туповатые лица. Бедняки нервно заулыбались, а глаза забегали. Они ещё постояли, пока их со всей дури не приложили к стене. Дамы завизжали, а, когда шок отошёл, начали возмущаться.       — Это не ваше?       Пьетро передал Беатриче кошелёк с лилией. Она смолкла и кивнула. Лично ею был вышит узор.       Из-за убийства Беатриче не хотелось садиться в гондолу Пьетро. Она долго гуляла по кампо и сидела в церкви. Надеяться на его уход после утомительного ожидания оказалось бессмысленно. Пьетро уселся рядом, на место Патриции, пожелавшей прогуляться. Среди его молитв проскальзывали тихие просьбы простить; клятвы и умаления не уезжать на другой гондоле.       — Синьора, эти двое не стоят ваших молитв, — но его будто не слышали. — Я оказал им милость.       — И в чём же ваша милость?       — Они умерли сразу. Если бы я передал их страже, то умирали бы они долго и мучительно, да и без рук. Такие быстро гниют. Уж я-то знаю. Отрубил руку, и те орут как свиньи. А в агонии — мычат. Стражники с ворами редко церемонятся. Лишь заключённых отправляют на строку. В Риме много таких бедняков. Мне не раз приходилось с ними пересекаться. В богатых районах их, конечно, мало, а вот на окраинах… Всей стражи не хватит, чтобы их переловить. Среди развалин часто можно встретить матерей с закутанными брёвнами. Эти бедняки просят денег не на еду или лекарства. Выпивка — вот, что будоражит. А если нарвался на банду, то моли бога, чтобы остался цел. Они, как крысы, плодятся по закоулкам. Вычистили одно гнездо, появились в другом. Ребята из городской стражи просто ненавидят разгребать трупы после очередной стычки. Им легче отсидеться в теньке и пузо набить. Сколько раз приходилось заставлять их поднять свои задницы. Поэтому не серчайте на меня, синьора.       Но синьорина не отвечала. В своих суждениях о людях Пьетро видел только два цвета: чёрное и белое; лишь мудрая верхушка и глупые плебеи. Только после исповеди прощение было даровано.       У выхода церкви взмыла стая голубей, оставив после себя след из перьев. Мария хотела убрать пух с госпожи, но её остановили. Беатриче стала рассматривать белесое пёрышко. Такое лёгкое и пушистое. В память врезалось, как Эцио пару раз крутил их в руках. Находка отправилась в кошель.       На кампо всё ещё гуляла совершенно отстранённая Патриция. Лишь возвращение подруги вернуло ей весёлость. Перед продолжением путешествия дамы перекусили купленными лакомствами. Пьетро же в наказание давился слюной.       Гондола ещё долго петляла по кварталу, пока к вечеру не выплыла в начало Гранд-канала.       Перед синьориной открылась чарующая картина. Она даже не заметила, как девчушка от эмоций сжала ей руку. Если бы кто-то видел её глаза в тот момент, то сразу сказал бы, что в них сияют звезды.       Солнце нежно касалось неба, оставляя за собой пылающий золотой след. С приближением к краю горизонта оно будто плавилось, превращая море в огромное медное зеркало.       Под лучами заката город преображался. Фасады зданий обволакивало жёлтое марево. Их тёмные силуэты сливались под пурпурным небом. Гондолы и корабли в лагуне выглядели как чёрные лебеди.       Потихоньку путешественники вернулись к Ка’Фальеро. Патриция неустанно делилась восторгом от прогулки. В её речах упоминалось едва ли не каждое здание и прохожий. Около пяти раз за пару минут она успела упомянуть, как красива скуола Сан-Марко, и трижды — посмеяться над незадачливыми стражниками, пока её не остановила воспитательница.       — Да, я тоже признательна, синьора Филато. И… — дуэнья вновь оценивающе осмотрела Беатриче и чуть кивнула с едва уловимой улыбкой.       Уже в гондоле ей не верилось, что удалось получить маломальское признание этой «старой каракатицы».       В Дорсодуро, неподалёку от кампо Санта-Маргерита, Беатриче пожелала выйти. Ей не впервые приходилось тут ходить, особенно в тёмное время. Однако Пьетро настаивал на своём. Лишь упоминание о нежелании Асканио видеть римского посла в образе гондольера его уговорило.       — И то правда. В понедельник он меня чуть не испепелил, — признался синьор Колонна. — А я ведь надел новое капуччо.       — Чем же вы ему не угодили, не знаю. Ради моей чести…       — Per il bene del tuo onore ti lascerò. Но позвольте провести до кампо. Вам ведь в сторону Сан-Поло? — Пьетро зажмурил глаза и отвернул голову. Рука указала на тёмный переулок. Ему ответили кивком. — Тогда прошу. И, Мария…       Он что-то шепнул прислужнице. Та сразу вернулась к гондоле, будто что-то забыла.       — Мария, стой. Не смей меня оставлять. Если что-то забыла, пускай там и остаётся. Оно нам не нужно.       — Беатриче, не беспокойтесь. Она скоро вернётся.       — Мария, ни шагу с места. Чего вы добиваетесь?       Она взглянула на Пьетро и внезапно ощутила лёгкое волнение. Его взгляд наполнился нежностью, как в те вечера, когда комплимент сыпался за комплиментом. Пьетро явно на что-то надеялся. Чего ещё можно было ожидать, соглашаясь на долгую прогулку.       Несмотря на старания Беатриче, все ухищрения прошли мимо. Пьетро уверил, что на репутации это не отразиться, и Мария отбежала.       Синьорине становилось стыдно за себя. Дабы не давать ни намёка, она ускорила шаг. Вновь вспомнились предупреждения кормилицы о поведении с мужчинами. Однако, как вести себя в такой ситуации, никто не объяснял.       — Постой, — в его голосе звучала ласка.       — Что, синьор Колонна?       — Скажи это снова. Назови меня.       Пьетро повернулся к ней. Она не видела его лица, но просьба заставила отшатнуться. В этих словах было что-то скрыто. Тут и гадать не надо. Клиенты борделя частенько просили назвать свои имена.       — Синьор Колонна.       — Имя.       — Пье…       Беатриче почувствовала его мозолистые руки на щеках. Он целовал её. Беатриче сразу бы отпрянула, дала по рукам и накричала, но всё случилось в мгновение ока. Лишь когда сообразила, она стала отбиваться. Голова не кружилась; ничего внутри не трепетало. Только здравый смысл и негодование. Её яростный шёпот слышал один Пьетро.       — Как вы посмели?! Негодяй! Грязный римлянин! Моё вдовство не значит сладострастие. Понадеявшись на вашу разумность и сдержанность, я согласилась на небольшое путешествие. Для женщин не так много веселья. За это я вам признательна, но, увы… — показался тёмный переулок. Ах, а если бы прохожий! Венеция славится быстрыми сплетнями, хотя Господь твердит не распускать языки.       Отповедь не стихала, пока в горле не пересохло. Единственное, о чём жалел синьор Колонна, что не мог разглядеть злое лицо Беатриче.       — Прошу, выслушайте меня…       — Non lo farò. Hai fatto abbastanza.       — Прошу. Признаюсь, храбрости в таких делах у меня мало. Это не мечом махать. Но я не хочу быть, как мой брат, которому несколько лет назад пытались подсунуть юную дурнушку, что и толкового слова не могла вымолвить. Глупо сидела и пялилась в тарелку. В отличие от неё, вы можете развеять скуку, хоть и стараетесь скрыться под маской скромницы. Увы, другой случай нескоро представится. Когда меня или вас отзовут, неизвестно. А мессер Медичи, с его стремлением к династическим бракам, может опередить.       — Вы предлагаете? Но почему?       — Признайтесь! Вам и так известно о моих чувствах. И слепой заметит! Не будьте же так бессердечны, синьора Филато.       — Опекун и брат не позволят.       — Мессер Медичи точно не будет против, хоть его жёнушка и Орсини. А вашего брата я смогу убедить. Беатриче, мы поедем в Рим. Вы увидите те древние красоты.       От такого пылкого предложения ни одна дама бы не устояла. Как бы родители и кормилица обрадовались за неё! Породниться с древним родом — многого стоило. Разум рисовал, как она идёт под венец. Однако как прошлое, так и возможное будущее замужество казались ей совершенно невзрачными, ненужными и такими чуждыми. Заново сидеть запертой в доме и тускнеть от скуки? А среди развлечений только вышивка, молитвенник и редкие гости. Последняя римская семья, к которой отец сватался, была довольна молчаливой и послушной флорентийской. Не более. Всё-таки слишком степенная жизнь не для неё. Не это ли имел в виду Джованни, когда говорил, что она не создана для замужества?       Голова Беатриче закружилась; мысли исчезли в тумане, а грудь сдавило.       — Пье… тро… — одними губами прошептала она, — Я не… могу… дышать.       — Caro Dio, perdonami.       Беатриче закашляла. Пьетро схватился за голову и сгорбился. Как его руки могли оказаться у неё на шее? Как он не уследил за этим?       — Я вдова, синьор, — словно с языка слетело. Её переполняла уверенность. — К сожалению для вас, я не желаю расставаться с вдовьим статусом. Вам удастся добиться только моей улыбки и доброго расположения в беседах. Всего хорошего и благодарю за чудесную прогулку.       Беатриче стремглав выбежала к портику. Напротив появилась загадочно поглядывающая Мария. Но от тяжёлого взгляда госпожи она виновато опустила голову.       — Будешь у меня завтра весь день коленями на бобах стоять! И чтобы из ведра ни капли не проронила.       Бодрым шагом девушки удалились подальше от незадачливого любовника. Сейчас же Беатриче и думать о нём не хотела.       Дорога до борделя была недолгой: всего два поворота.       Внутри царил полумрак. Догорающие свечи были последними источниками света. Холл борделя был пуст. Клиенты разбрелись по кроватям, и их страстные стоны прерывали тишину. До самого утра никто не выйдет из комнат. В воздухе витал тошнотворный запах ладана и вина; на столиках валялись огрызки фруктов, а на полу был не убран сор. Однако сама Теодора отсутствовала, хотя они и договаривались о встрече. Возможно, как это частенько бывало, она сидела в своей комнате наверху и не слышала посетительницу.       От каждого неприличного стона лицо Беатриче кривилось, а руки сильнее прижимались к ушам. Как же омерзительно! Хуже всего, что стоны смешивались с богохульными выражениями, от которых и самый терпеливый перекривится. Но как бы она ни глушила звуки, как бы ни старалась отвлечься, её достигло протяжное:       — Ваше Преосвященство!       — Не называй меня так. Иначе отшлёпаю.       — Ваше преосвященство.       Беатриче опешила. Этого не могло быть! Ей ведь послышалось? Она просто слишком распереживалась — вот дурная голова и выдумала. Кардинал не может посещать бордели, не может прелюбодействовать. Но проститутка ещё громче повторила фразу. Что за богохульство! Им недостаточно монастыря, так решили и сан кардинала опорочить!       В Беатриче боролись две сущности: одна искушала подсмотреть и убедиться, другая — идти к Теодоре. Благородной даме не позволено подсматривать столь низменное действо. Это ниже её достоинства! Хоть синьорина раньше подглядывала за проститутками, тогда это было по ведению Теодоры и до соития не доходило. Очередной стон всё разрушил, и любопытство взыграло. Беатриче искала любое оправдание своих действий. Она ведь только посмотрит на лицо клиента — ей не нужно следить за всем происходящим.       Стоны доносились из-за двери напротив. Беатриче подошла ближе. Дверь не была закрыта, и через щель можно было рассмотреть комнатку с разных углов. Сердце стучало, будто она делала что-то аморальное. Хотя оно так и было.       Её взгляд проследовал от персидских ковров, разбросанных одежд, пушистой меховой варежки и павлиньего пера, резной ножке кровати до свечей на прикроватном столике.       В самом центре, на старческих, толстых, больше похожих на свиные, ногах, восседала проститутка. Дразня клиента, она то прыгала, как дикое животное, то медленно подтягивалась к лицу, развязано целуя. На её груди висел драгоценный крестик, за который клиент тянул, хрипло вздыхая. К несчастью, его лицо скрывали женские волосы. Но, видимо, проститутке надоела такая поза, и она сама подняла клиента. Теперь, помимо его морщинистого и беззубого лица, можно было рассмотреть как пурпурную шапку кардинала, так и золотой крест на обвисшей волосатой груди.       Беатриче отшатнулась, не веря своим глазам. Глаза не врали: там точно был кардинал, — и красные чулки на полу это подтверждали. Лучше бы она ослепла в ту же минуту и оглохла. Но гулкие, сладострастные стоны не давали забыть увиденное и напоминали, что это действительность. Тело будто окаменело, а из лёгких выбили весь воздух. Голова опустела. Весь мир свёлся до жалкой комнатушки, где прелюбодействовал кардинал.       Как такое может быть? Почему кардинал — человек, представляющий Бога на Земле — нарушил свой священный сан, предал Его?       В голове потихоньку всплывали брошенные фразы о смертельных заказах Папы и лизоблюдов в его окружении. Чужие голоса мерзко шептали. Зачем тогда всё это? Зачем держать клятвы, если наместники Бога сами их предают? В чём смысл?       Синьорина прижала ко рту ладонь, чтобы не закричать. Её взгляд не сходил с щели. В душе будто что-то оглушительно треснуло. После первого шока в ней смешались обида, отвращения и ненависть. Она искренне верила в священнослужителей, в их праведность; верила их словам, что разносились с высокой кафедры, и следовала каждому наставлению. Она делала всё, чтобы её считали правильной донной. Ей хотелось разреветься на месте. Да пусть будет проклят этот день!       Вдруг кто-то потянул её за руку. Теодора! Беатриче была рада ей, как никогда. Не прошло и минуты, как обе стояли в покоях бандерши.       В гробовой тишине возня Теодоры была нестерпимо тихой по сравнению со стонами той проститутки, что до сих пор звенели в голове Беатриче. Она запалила несколько лучин, прикрыла срамную постель, разлила вино по бокалам и, взбив подушки, уселась на клине. Но гостья продолжала неподвижно стоять с понурым лицом. Отставив бокал, Теодора встала напротив и проницательно посмотрела на неё.       — Ты плачешь, дочь моя. Что случилось? — в её голосе не было ни капли сочувствия.       Беатриче прикоснулась к щеке. И правда, слезы. Минутная слабость. Её лицо вернуло маску непроницаемости и безразличия. В конце концов Беатриче подняла глаза и ухватила её за руку.       — Сделайте меня такой, как ваши девочки!       — Что?       — Я хочу стать как они, — она утёрла слезы.       — Ты с Кампанилы упала, дочь моя? Или мне просто послышалось?       — Né l’uno né l’altro.       Теодора смолкла и, пригубив вино, стала прислушиваться.       — Я же тебя ещё в первый день предупреждала. А ты забыла. Что ж, зато хороший урок.       Синьорина взяла со стола бокал и неуклюже оперлась о стену, подражая повадкам проституток.       — Мадам, вы пришли из церкви. Что вы там видели? Что знаете оттуда?       — Симония, прелюбодеяния, алчность и неутолимая жажда власти. А ещё индульгенции. Тот же римский престол не так благочестив. Многие мои знакомые оттуда — кардинальские содержанки. Тяжело отыскать папу, у которого не было бы непотов.       — Ясно, не в молитвах моё спасение, если прощение можно купить. Теодора, прошу, покажите, как мне стать такой, как вы. Такой смелой и сильной. Помогите мне стать… — она сглотнула, — путаной. Я не желаю более быть доброчестивой донной, что чтит все наставления и правила, если те, кто их создаёт, сами им не следуют.       — Чтобы стать проституткой, достаточно ноги раздвинуть.       — Но я хочу, как ваши девочки — читать людям стихи и измышления древних, веселиться, не задумываясь ни о чём, и, как вы говорите, доставлять мужчинам наслаждение.       — Дочь моя, одумайся, — Теодора повысила голос, — Что про тебя подумают другие? Твоя утрата веры не означает свободное плавание нравов. Вспомни, как ты в первый день на нас смотрела. Думаешь, на тебя не будут точно так же смотреть и остальные. А Лоренцо?       — Ему были нужны квасцы. Он без особой причины в любой момент может прекратить договор об опекунстве, и я тогда останусь на улице без ничего. Вы же столько денег за ночь зарабатываете.       — И столько же тратим на свою красоту, чтобы завлечь клиента. Нет, дочь моя, ты к этому не готова, — цокнула она языком.       — Почему? Я накуплю белил и красок, множество душистых вод.       Бандерша звонко рассмеялась.       — Не смеши меня, глупенькая дочь моя. Проституция, какой бы эстетической она не была — дело опасное. No ghe xe posto par le aristocrate.       — Но красавица Урсула тоже пришла из высших слоёв.       — И тебе не стоит ей уподобляться. Из нашего мира нет обратной дороги. Ты будешь не более, чем красивым товаром, который каждые ночь и день будет работать на износ. А красота твоя не будет вечной. Вспомни, как одну из моих подопечных изуродовали. А совсем недавно тот же мясник зарезал Лючию. Поэтому остуди пыл. Ты совсем меня не слышишь.       — Сделайте меня проституткой! — жёстче выпалила Беатриче.       Теодора ещё громче рассмеялась и развалилась на клине, потягивая вино.       — Тогда разденься.       — Что?       — Живо раздевайся, — прикрикнула она.       — Тут? Перед вами?       — Ты долго будешь заставлять меня ждать?       — Д-да, Теодора.       — Мадам.       — Да, мадам. Я только Марию…       — Без неё. Сама раздевайся.       Синьорине смутилась. Ей ещё никогда не приходилось самой снимать платье. Она сбросила фаццуоло и открепила коверчере. Но куда всё сложить?       — Пошевеливайся! Прямо сейчас я могу дать тебе одного из клиентов. Он не будет против ещё одной.       Беатриче всё бросила на пол и, застенчиво отвернувшись, ухватилась за завязки. Но шнурки ей не поддавались. Вместо красивого бантика появился тугой узел, который с трудом можно было развязать. Теперь и чоппа лежала на полу. А руки всё тряслись. Где-то отдалённо Беатриче осознавала, что сейчас она будет ровно тем же товаром, что и рыба на прилавке.       — Хватит, — бандерша стукнула бокалом по столешнице. — Ты не готова. Ты совершенно скована.       — Постойте, я исправлюсь, — она как можно шустрее старалась развязать шнурки, но руки не слушались её.       — Basta! Клиенты будут видеть твой страх. И если они не полные мерзавцы, то в секунду убегут, не оставив ни сольдо.       Беатриче рухнула на колени. Руки сжали платье.       — Не готова для замужества, не готова для монашества, не готова для посла, не готова для проституции, — всхлипывала она. — Тогда для чего я готова?       — Дочь моя, — тон Теодоры стал более мягким и успокаивающим, — Хоть жестокий мир предстал перед тобой, ты ещё слишком слепа. У тебя уже многое есть, а ты от этого хочешь отказаться. Золотая клетка лучше батрачества. Я говорила и повторюсь: из моего мира выхода нет. Это клеймо на жизнь. Сюда приходят не ради смелости, а из полного отчаяния.       — Вы правы. Но что мне тогда делать?       Беатриче сделала несколько глубоких вдохов и натянула обратно одежду. А ведь временами ей попадались завистливые взгляды проституток. Их глаза часто вгрызались в дорогую одежду с украшениями. Вечная борьба за клиента. Даже пустые разговоры Патриции казались лучше фальшивых подбадриваний путан. А Джованни? Ему точно будет неприятно иметь сестру-шлюху.       Разум остыл, и к ней пришло осознание собственной глупости. Какая же она дура! Что в детстве, что теперь под силой минутных порывов она вдавалась в крайности.       Возможно, и все священники не такие греховные, как тот кардинал. Или же нет? Но это не должно мешать её вере в Бога. Из-за этого Беатриче почувствовала себя ещё более глупой. Она чуть не отреклась от своей веры. Но сказанного не вернуть. Лишь исправить.       — Я хочу знать, что ещё я могу делать как женщина?       — Дочь моя, как женщина и человек ты имеешь право на наслаждение. Не только духовное, но и плотское. Церковь запрещает многое и для просвещения выпускает сборники, в которых подробно всё описывает. За это их можно поблагодарить. Вот и посмотри.       В сравнительно толстой книжке среди простых проповедей было написано, что в постели греховно и какое за это наказание. Автор не поскупился на подробности, не забывая при этом напоминать, насколько это греховно.       — Но откуда им это знать, ещё и в таких подробностях? — зарделась Беатриче.       — Их демагогии столь же велики, как их неудовлетворённость. Они сами приходят в нашу обитель и делают то, что считают греховным. Слышала о Боккаччо? Не зря церковники запретили его книгу, ибо она подрывала авторитет церкви.       — Неужели Боккаччо тоже был ассасином?       — Нет, дочь моя. Но он жил в те времена, когда нравы были ещё более свободными и вся низость монахов становилась явной. Не всех, конечно.       — Я читала его, но ничего там про монахов не было, кроме лёгких историй.       — Сколько их?       — Вроде семьдесят.       — Значит, ты не все читала, дочь моя. Тогда я попрошу кого-нибудь добыть для тебя эту книгу.       — Благодарю…       — Но это…       — Сколько?       — Пять дукатов. Золотом.       Синьорина закусила губу. Она же дала клятву, что больше не будет тратиться. Но книга ведь — не безделушка.       — Платить сейчас или потом?       — Потом, — бандерша облизнулась. В её голове созрел небольшой план. — Коль ты так желаешь узнать другую часть нашего ремесла, то я не буду убивать это стремление. Я позволю тебе почувствовать часть жизни проститутки, — она уселась рядом и томным голосом спросила: — Сначала ответь: что для тебя наслаждение?       — Я не многое о нём знаю. Лишь имею некоторое представление от прошлого замужества.       — Представления, как правило, ложны. Их трудно доказать. А вот ощущения всегда истинны. Их ничто не может подделать. Поэтому первое, что ты должна понять: в соитии нет ничего мерзкого и греховного; оно естественно. Это божий закон. И наше весёлое времяпрепровождение никоим образом не мешает стремиться к райским радостям. Некоторые сравнивают соитие с нахождением на небесах, словно рядом с ними Бог.       — Поэтому ваше заведение имеет такое амплуа?       — Да. Может, ты помнишь свои ночи?       — Помню. Но…       — Да, тебе могло быть неприятно, если твой муж был стар. Однако тебе хоть один раз хотелось большего?       — Никогда.       — Не ври мне, дочь моя. Кому угодно, но мне в таких делах не соврёшь.       — Чувствовала, — Беатриче прикрыла глаза. — Я была словно в дурмане. Пару раз мне хотелось, чтобы дурман не кончался.       — А теперь представь это, но в несколько раз больше. Понимаешь, почему идут в мой бордель? — ей кивнули, — Мужчины того же хотят. Всё, что делают путаны — это удовлетворяют потребности дворян, которые те не могут воплотить со своими жёнами.       Теодора стала прогуливаться из стороны в сторону, временами что-то ища. Когда она вернулась, в её руках была полностью чёрная маска Вольто.       — Я позволю тебе познать то, что каждый день испытывают на себе мои девочки. Ты должна пройтись по всему Сан-Поло в самом развратном платье и на самых высоких пьянелле. Не волнуйся, тебя не узнают. Обойдёмся без срама и грязи, — бандерша вздохнула и передала ей маску.       — А где завязки?       — Видишь на рту бусинку? Её надо держать зубами. Никто тебя не узнает ни по лицу, ни по голосу.       — Откуда вы это взяли? В городе таких масок нет, — она примерила Вольто.       — В свои времена у нас пряталась молодая француженка. Но она так боялась за свою кожу, что даже в рясе носила полностью чёрную маску. А слух о такой монашке быстро достиг нужных ушей.       — А зачем тогда бусина?       — Как мне кажется, так интереснее. Наш голос — часть нашей души. И человек должен заслужить его. Он должен хорошо соблазнить. Но ты не снимай её ни в коем случае. Как бы они ни старались.       — Не сниму. И когда всё это?       — Постой, тебе ещё надо научиться ходить на пьянелле. Не всякая дама может на них устоять.       — Где они? — вскочила Беатриче. — Я могу хоть сейчас начать!       — Не торопись, дочь моя. Всему своё время.       Теодора ещё раз, но уже серьёзно посмотрела ей в глаза и ухватила за плечи.       — Но запомни, дочь моя, когда пройдёшь вдоль всего карампане до Санта-Маргерита, не смей больше появляться у меня. Вернёшься — сочту тебя одной из моих проституток.       Беатриче кивнула, понимая, что как прежде больше не будет.