Сундук

Эйлин состояла из одних узлов. Узлы на коленях мешали ей свободно двигаться. На руках — управляться с посудой, тряпками и пищей. А тот тугой узел в голове не давал мыслить разумно. Тобиас так и говорил: — Ты неразумная! Прижми уже свой зад к стулу, ты начинаешь меня невир... не-ре… Ты действуешь мне на нервы! Вода из крана лилась бурным потоком, разбрызгиваясь во все стороны. Ее свитер промок на животе и лип к коже. Холодно, как же холодно. Эйлин наполнила раковину водой и принялась за мытье посуды. Тобиас сидел на диване и мял в кулаке газету, наверное, читал. Он потерял работу и теперь никуда не торопился. Ему нечем было заняться, он не выполнял домашние дела, как будто это был не его дом. Эйлин готова была заниматься чем угодно, быть кем угодно, вот только… — Я могу устроиться в какую-нибудь лавку… продавать хлеб. Тобиас хмыкнул. — С твоей рожей только людей пугать. — Тогда уборщицей. Он долго молчал, шурша газетой. — Будешь мыть полы и чистить унитазы? — спросил он наконец. Как будто не этим она занималась всю жизнь в его доме. Как будто вещи могут сами себя приводить в порядок… без магии. — Буду, — она кивнула. Он еще помолчал. Пружины под ним скрипели, он ерзал. Неужели эта идея доставляла ему дискомфорт? Мытье полов? Нет. — Никто не станет платить за такую уборку, — бросил он, махнув рукой и возведя взгляд к потолку. — Это не дом, а выхлопная труба. — Может, мне пойти… Но он перебил: — Не в этой жизни. Как будто у нее будет еще одна. Хоть у кого-то будет. Ее затягивало в глубины подсознания, как в сливную воронку, где затерялась всякая дрянь. Вода уходила по трубам с булькающими звуками. Жизнь уходила. Эйлин встрепенулась, подхватила стопку чистых тарелок и запихнула их в шкафчик, на верхнюю полку. Когда она закрыла дверцу, что-то со звоном обрушилось. Грохнулась полка, она знала это, даже не заглядывая внутрь. В этом доме всегда что-то ломалось, каждый раз виноватой он находил ее. Не ломалось только у тех, кто ничего не трогал. Тобиас выругался. Поэтому она не любила делать что-то в его присутствии, он мешал ей тут же все починить. — Вечно ты все портишь, — сказал он, шагая в кухню. Шагал он, надавливая пятками, а потому топая, и поджимал пальцы. Пальцы на руках. Он распахнул шкафчик, вытряс из него тарелки — только одна разбилась, и обернулся к ней. — Все портишь, — повторил он, лицо его перекосилось. Еще один узел завязался в ее животе. Она боялась Тобиаса. Он не был монстром или тираном, то есть он вел себя так не всегда. Иногда он был добр, иногда хвалил. Иногда. Просто он считал, что поступает верно, что имеет право, как муж, на власть над ней, что она… — Испортила мне жизнь, ты и твой маленький урод, вы оба. Она вздрогнула, до этого слушала, покорно склонив голову, но тут не удержалась. Северус был далеко, учился в Хогвартсе, и она даже не знала, приедет ли он на рождественские каникулы. Не была уверена, хочет ли он. Она бы хотела. — Я все исправлю, дай мне все исправить! — Она потянулась за осколками тарелки, но Тобиас ударил ее по рукам. — Я сказал, никакой чертовщины в моем доме. Когда-то давно он вырвал у нее из рук волшебную палочку и попытался переломить, будто это была ветка. Но, скорее, его пальцы были ветками, а палочка не поддалась. Тогда он просунул ее в дверной проем и захлопнул дверь. Дверь покосилась, но и все. Тобиас взбесился, вылетел из дома, а вернулся уже ближе к полуночи. Палочку Эйлин больше не видела, а на новую ей не хватало денег да и решимости. Если бы он застал ее колдующей, ей пришлось бы убить его, потому что он не простил бы этого. И эти узлы… она чувствовала всегда, их было так много, ведь она жила в неволе. Не как подопытный кролик, а как крыса. Серая тощая крыса, которая верещала и извивалась, всеми силами избегая человеческих рук. — О, — вздохнул он, но больше ничего не успел — пришла почта. Письмо упало на пол, увесистое, будто картонная пачка. Тобиас первым подхватил его, разглядывая конверт. Письмо было из Хогвартса, отправлено со школьной совой. У Северуса не было личной. — Я терплю это, я отпустил его учиться, — он постучал конвертом по ладони. — Но ты не будешь указывать мне или использовать свои… свои фокусы. Он попытался разорвать письмо пополам, но бумага была крепкая. Тогда он разрезал его кухонными ножницами, еще раз и еще, а затем выбросил в мусорное ведро. Ему не понравилось, что сын ей пишет. У них было общее: тайна, сила, история. А у Тобиаса ни с кем не было ничего, он был чужаком. И он злился, злился от бессилия. Думал ли он, что ей придется их склеивать или что она плюнет на это дело? Но ей и не пришлось бы составлять обрывки, она положила бы их в сундук, а после письмо стало бы целым, с мелконацарапанными словами на куске пергамента. Сундук зачаровал кто-то могущественный из родни Эйлин, еще до ее рождения. Он не сразу ей достался, а где-то в дошкольные времена, потому что магия часто разбивала все, что ее окружало. Но всякая вещь, которая в него попадала, восстанавливалась от разрушений. Принимала правильную форму. Часы и письма, вредноскопы и волшебные перья — как «репаро» без палочки. Когда она вышла замуж и уехала от родителей, то прихватила его с собой. Сундук — последнее, что осталось у нее от прежней жизни, и она скучала. Поставив все на кон, она проиграла. А Тобиас боялся ее, этой силы. Видя магию, он понимал, что никогда так не сможет. И он боялся Эйлин, их различий, а страх порождал агрессию. Он ощущал себя рядом с ней ничтожеством, бесполезной букашкой. Он таким и был, когда резал письмо, а она молча на это смотрела.

* * *

Эйлин повернулась на бок, свесив руку с кровати. Ей не спалось. Тобиас подтянул ноги и уперся ей в спину острой коленкой. Эйлин сперва отодвинулась подальше, но вскоре встала. Спустилась по лестнице, доски скрипели от каждого шага. Свет тускло озарил маленькую кухню. Эйлин выгребла из мусорного ведра все обрывки письма. Они немного отсырели и местами запачкались, но это было неважно. Когда она поднялась обратно, тихонько приоткрыла сундук и просунула в щель разорванные кусочки, все сложилось как надо. — Ты этого не сделаешь, — сказал голос позади. Она обернулась, заметила силуэт в темноте. На кровати сидел Тобиас. — Я ничего не делаю, — ответила она, показав руки. Он поднялся, отодвинул ее от сундука и заглянул внутрь. Письмо было целым, она знала, не видя. Он вышвырнул его и, захлопнув крышку, схватился за сундук, пытался его тащить. Но он был тяжелым. Тобиас пыхтел, рывками подталкивая его к лестнице. Тот оставлял уродливые царапины, она чувствовала их голыми ступнями. — Прошу тебя, не надо, — попросила она, следуя за ним беспомощной тенью. — Эта вещь дорога мне. Тобиас не послушал. Ну, а когда он слушал? Она чувствовала, что он впитает ее до капли, до последнего вздоха. Что так все и будет, пока он может, потому что он в праве, но она не была беспомощной. Эйлин накинулась на него, хватая за плечи, и он отбросил ее локтем. Он попал по лицу. На губе появилась трещина, закровоточила, она попробовала ее языком. Часть лица пульсировала, и тогда она толкнула его, своего мужа, приложив все силы. Они стояли у лестницы. На этом последнем рывке сундук преодолел верхнюю ступеньку и, перевесив за край, загрохотал вниз. Тобиас скатился следом. Он почти не грохотал. Эйлин глядела на них сверху. Тобиас замер, лежа на животе, раскинув руки, и он больше не злился. Она спустилась, перевернула его на спину и осмотрела. Лицо его побелело и покрылось испариной, словно запотевшее стекло. Он кряхтел. Она не хотела ему помогать, он стал таким тяжелым, неподъемным, но молчаливым. Она кое-как сгрузила его в сундук — внутри он был просторнее, чем снаружи, — и захлопнула крышку. А потом забилась в угол, утонув с ногами в кресле. Сундук стоял в коридоре у лестницы и гипнотизировал. Она будто отделилась от своего тела. Взглянула со стороны на скорчившуюся в кресле мрачную тень. На себя. Лицо пожелтело и выцвело, как старые фотографии в толстых семейных альбомах. И ей стало себя жалко. Она нашла на кухне какие-то пузырьки, наверное, настойка валерианы, которая должна снять хоть часть (вины) нервного напряжения. Растворила в воде и залпом выпила. Руки одеревенели, а сонная тяжесть век отупляла. Она задремала на диване, укрывшись покрывалом. Ей не хотелось возвращаться в их общую постель. Сквозь сон ей казалось, что он стоит и смотрит, не шевелясь, как пугало, установленное в поле на корявую палку. И что-то шуршало и гремело под утро, но она не разлепляла глаз. А когда проснулась и обнаружила, что до сих пор одна в доме, то долго не решалась проверить, что в сундуке. Но в сундуке было пусто. И она ждала. Она не знала, что будет с ней дальше. «На все тайно установлена своя цена, — вертелась в голове давняя фраза. — И платить по счетам нужно всю жизнь». Вечером, после шести, кто-то отпер снаружи дверь и вошел. Эйлин узнала, то был Тобиас, он выглядел как всегда. Протопал в кухню, оставил аккуратно сложенные купюры на столе и полез в холодильник. Приготовил себе поесть, и поел, и помыл посуду. Молча ушел наверх и спустился только утром — на работу. Когда он ее нашел, она не знала, но он уходил очень рано, а вечером возвращался, принося зарплату за две недели. И так все и шло день за днем. Он не пререкался, не шумел и не махал руками. Даже однажды вернул ей волшебную палочку. Она не сказала спасибо — было не за что. Только решила, что сможет подыскать работу, но уже не хлебом будет торговать, а волшебными зельями. Но ей все же не было спокойно. Иногда он долго-долго на нее смотрел, но стоило поймать его взгляд, он нерешительно отворачивался. Неужели боялся? Она все думала: кто он, этот Тобиас, теперь? И все посматривала на сундук в коридоре. И все ждала Северуса на рождественские каникулы, в письме он обещал, что приедет. Эйлин смотрела, думала и ждала. Она состояла из одних узлов. Она знала, скоро они развяжутся, теперь это было в ее руках. Всегда было.