Моя корона

      В полусумраке, седом и тусклом, точно я застряла в кубе из заплесневелого грязного стекла, было душно, холодно и жарко. Я лежала. Ноги мои вспотели в ботинках и запутались в пледе. Руки, плотно прижатые к груди, онемели. Я бестолково смотрела на стену с ободранными невзрачными обоями, под которыми скрывался такой же грязно-серый, как мои волосы, бетон. Я произносила изредка слова разного толка и слышала их лишь в своих мыслях, настолько беззвучно шевелились губы.       Тишина сомкнулась на моем теле липким холодом, в котором тонули и вздохи, и шуршание постельного белья, когда я меняла позу, и мои слабые стоны, и ещё более редкие всхлипывания. Первое время я плакала так часто, что могла бы налить целую ванну слез и искупаться в ней. А после наступила пустота, будто в груди образовалась большая сквозная дыра, в которой царивший сквозняк развевал, как парус, паутину — признак того, как давно там не билось сердце.       Я чувствовала себя бессмысленной. Я была прозрачной, как ветер, и остановившейся, как миг до смерти. Меня не было в этой комнате. Я умерла.       Я пошевелила руками и прижала ладонь к сухой, как осенний лист, щеке. Палец прошёлся прямо под глазом, по полумесяцу синяка. Так делала она всегда, когда хотела поцеловать меня. И это воспоминание тёплых мягких губ на моих губах острой иглой врезалось в кожу и вернуло ненадолго мне плотность и осязаемость. Я уткнулась лицом в подушку и заплакала, давясь хриплым воплем. После прошло и это, ведь меня снова не стало. Как остывающая смола, мои чувства к ней затвердели. Нет, нет, не как смола — как лава, пытающаяся пробиться сквозь чёрный вулканический камень на поверхность и потерпевшая поражение.       Наверное, в моей комнате воняло, а живот сводило от боли и тошноты потому что организму требовалась еда, но я не ощущала истинного голода и отвращения к запаху своих многочисленных ночных горшков.       Какая теперь разница, верно?       «Идиотка, — сказала я себе. — Ты всегда будешь одинока. Пора это принять».       Ночь, день, сон и реальность перепутались, как комок ниток. Я изредка вставала, смотрела на стол, заваленный всякой мелочью, которая некогда наполняла мою жизнь: меч, пояс с ядами, кинжалы, карты миров, нарисованных грифелем и углём, ожерелье из жемчуга, портрет Ореолы… корона, выкованная из клинков всех тех, кто желал вознаградить меня. Но уже тогда, когда мне её вручали, она была бессмысленна.       Моя корона была грубой и суровой, как север. Её делал не ювелир, а кузнец, привыкший плавить металл и ковать из него практичное, призванное убивать оружие. Это была смерть без изысков. А эта корона — эхо убитых теми клинками, по остроте с которыми её шпили не уступали. Она была тяжела и не то что бы удобна. Но я держала голову поднятой и, не падая, опустилась на колено, когда корона обожгла мою кожу холодом.       Я надеялась, что Ореола будет среди зрителей. Она помашет мне рукой, хотя бы просто улыбнётся, мол, я рада за тебя. Но ничего не случилось. Она даже не пришла. Она не понимала. Не понимала, как важно мне это, как важно, чтобы она хотя бы представила, что я чувствую сейчас.       Отец вплыл в мою комнату, как речная вода в озеро, трижды постучав. Я не замечала его. Не слышала его. Он убирался. Вынес горшки, раздвинул плотные шторы, подняв облака пыли и откашлявшись. Я смотрела на него, на его старческие морщины, седину в чёрной бороде, суровые глаза, вены на руках, первый признак артрита, и мне было все равно.       Я притворялась, что сплю.       Затем он взял мои руки в свои и произнёс, пробуждая ото сна:       — Доброе утро, соня. Как спала? — голос был тих.       — Нормально, — сказала я и удивилась, как странно звучала я сама: как ребёнок, слабый и немощный. Он, натянуто улыбаясь, кивнул. А затем он вздохнул.       — Ты давно была на улице?       — Не помню.       — Хм… — он нахмурился. Облизнулся, словно слова у него рассыпались вокруг рта. Только тогда, приняв некое решение, отец посмотрел прямо на меня. — Цунами. Пора вернуться.       Я ничего не ответила. Я старалась отдалиться от чувств, ведь они кусались и царапались. Они не считались со мной. Им, чувствам, как и Ореоле, было плевать на меня, как таковую. Им хотелось сломать меня и посмотреть, что будет. Лучше уж оставаться незаметной и прозрачной.       — Цунами, — его пальцы сжали мои, и сам он подобрался, беспокоясь. — Поговори со мной. Прошу.       Я подумала над ответом.       — Все нормально, — повторила я и, легко выдернув руки из его горячих ладоней, отвернулась от своих бед.       — Зайка… — он осекся. «Зайка». Как несвойственно ему, как неестественно звучит из его уст. Он положил руку на мое плечо, и я напряглась, точно он тоже мог причинить мне боль. А почему «точно»? Он и причинял. Ремнём, тупым концом рукояти, ворчливым характером и недовольном тоном, сколько бы я ни совершенствовала свои навыки. Мне стало плохо от одного его дыхания, пахнущего закатом жизни. — Все будет хорошо. Ты…       — Нет, — оно вернулось, и я зажмурилась, давясь слезами. — Уходи.       Отец наклонился ко мне, наверное, в порыве любви, чтобы поцеловать в спрятанную за грязными волосами щеку, и тут же разогнулся и тихим, как свой голос, шагом направился к двери. Уже в дверном проёме он прошептал:       — Я всегда рядом.       Но мне это неважно. Без Ореолы, наших с ней воспоминаний и надежд на перерождение того будущего, что у нас отняли, я не знала, что делать со своей жизнью.       Это было все равно что скорбь, но по живому человеку, от которой ты отрёкся, потому что он отрёкся от тебя, ведь ты для него отныне никто. Вся суть Ореолы, как мне казалось, была выжжена кознями зла, и из неё убрали меня, Сумеречного Волка, Яда и наших дочерей. Я не могла предать огненному погребению её тело. Она будет жить, радоваться, любить, пока я буду чахнуть и увядать без неё. Но я ни за что не покажу ей своей слабости. Мы поговорили, и я согласилась больше не пытаться вернуть ей память и дать жить, как той захочется.       А я жила в безвременье. Когда-то Ори была дома, и все было хорошо. Теперь её нет, и все стало плохо.       Однажды безумное желание встать на подоконник овладело мной. Как дикий зверь, прятавшийся доселе в густых лесных зарослях, оно выглянуло, оскалилось и бросилось. Оно победило, оно почти убило меня. Я даже приподнялась, занеся одну ногу, и прикинула, как бы удобней открыть окно и как долго я буду падать. И тут же одернула себя и дала самую настоящую оплеуху.       Цунами, ты идиотка! Мне стало страшно от того, к чему я была готова, страшно, что эта чудовищная в своей неправильности мысль посетила меня и подчинила себе. Я могла это сделать и хотела это сделать! Я закрыла окно, уткнулась спиной в стену и глубоко задышала, заламывая руки и хрустя тонкими длинными пальцами. Сердце мое учащенно билось, будто доказывая свою полезность: смотри, Цунами, я бьюсь, я здесь, только не умирай!       Я заплакала.       На седьмой день моего самоличного изгнания отец снова пришёл. На этот раз он держал лицо твёрдо и уверено, как камень, в руках у него покачивался серебряный поднос, за спиной — тяжёлая сумка. Он улыбался сквозь бороду. Я обратила внимание на его впалые щеки, бледную, усеянные синими змейками кожу, клочья в волосах и в принципе усталый вид.       Что ж, хоть в чем-то я не одинока.       — Смотри, что я принёс, — сказал он и стащил с себя сумку, в которой что-то звякнуло. Потом поставил поднос у моих ног, и ничего, кроме отвращения, не всколыхнулось во мне. На подносе стояли тарелка омлета с кусочками сосисок, горячо любимый соус песто в пиалке, дымящийся чай в здоровой чашке, украшенной декоративными ракушками и узлами водорослей, на блюдце — печенье с кусочками шоколада, в керамической кружке сине-зелёного цвета — молоко. Какой прок от еды? Чтобы продлить своё абсолютно пустое существование?       Отец раскрыл сумку, и оттуда на мою кровать перекочевали разные вещи, тоже не вызвавшие никаких ярких эмоций. Кедровая шкатулка, в которой обнаружилось украшение из деревянных бус, сделанных либо Глином, либо другом папы, которого все звали Шутом. Письма с наилучшими пожеланиями и надеждой на мое скорое выздоровление. Шелковый шарф. Новые, богато украшенные ножны. Серо-синий плащ, серебрянные нити, вплетенные в который, образовывали силуэт ревущего, вставшего на две мускулистые лапы дракона. Меня даже не удивило, как внутрь поместились бейсбольная бита с некрасиво воткнутыми в неё длинными гвоздями и одноручный тонкий меч из светлого металла с удобно оборудованной рукоятью. Ладно меч, но бита! Вот действительно странный подарок.       Я стала ковырять омлет.       — Спасибо, — вспомнила про приличия, думая, что сейчас о них мне напомнит своим назидательным тоном папа.       Я смотрела на меч, и желудок мой сжался, а сердце забилось чаще. Точно такой же верой и правдой служил Ореоле, пока она не забыла своё мастерство. Я отвела взгляд, как от чего-то чертовски страшного. Дыхание ускорилось. Мне хотелось, чтобы приемный отец ушёл и оставил меня одну со своими мыслями. Я хотела остаться в одиночестве и уснуть навсегда. Или взять лошадь и ускакать в далёкие, неизведанные миры, где бы сгущалась зимняя ночь.       Чай отдавал ромашкой, мятой и ещё какой-то незнакомой мне пряностью. Я ела без аппетита, просто потому что есть было проще, чем сопротивляться. Его взгляд, о, этот взгляд… когда он так смотрел, я бы могла прыгнуть со скалы — пусть только прикажет.       Убийца молча смотрел, как я поглощаю еду, и, не дождавшись от меня больше никаких слов, встал.       Я поняла, что с чаем что-то не то, когда после стольких бессонных ночей провалилась в блаженное небытие, которое так жаждала.

***

      — Цунами… — мое имя, произнесённое губами Ореолы, были могучими чарами, прижимающими к земле, останавливающими жизнь в моем теле.       Я помнила этот день: цветочный луг в разгар знойного лета. Я вся покусана комарами, солнце нещадно печёт голову и плечи. Пот стекает со спины и запястий. Я едва стою на ногах от радости и любви. Я обняла её за талию, и её точенный подбородок уткнулся мне в грудь. Ореола смотрела на меня своими искрящимися счастьем зелёными глазами и улыбалась, улыбалась, ведь я с ней.       — Да? — наши головы соприкоснулись. Её лоб был горячим, как печка, но я терпела. Почувствовала, чем увидела, как слеза скатывается с щеки Ореолы.       — Я так устала…       — Я тоже, — подумав над ответом, ответила я. — Но все позади. Теперь все будет хорошо.       Она закивала.       Мы не переставали улыбаться.       — Ори, — произнесла я. — Я люблю тебя.       Отголосок тех слов сорвался с моих уст, и я проснулась, не понимая, где нахожусь и что происходит. Я все ещё лежала на своей вонючей кровати, в вонючей одежде. Рядом со мной столик, вокруг вещи, подаренные из благодарности за дело, которое я и подвигом не считала. Оглядевшись, я поняла, что за окном уже светает. Прислушалась к себе. Боль не ушла, но стала тихой и спокойной, как печаль, и комната стала на удивление уютной. Я будто была лошадью, вернувшейся в родное стойло.       Я устало вздохнула, положила голову на подушку и попыталась снова уснуть. А поняв, что сон не идёт, впервые встала с кровати, чуть не упала и хрипло вздохнула пыльный, горячий воздух. Я доковыляла до окна, поясница моя пульсировала в одном единственном месте, прямо в позвоночнике, ноги подкашивались, и навык дыхания забылся, точно мне вырвали легкие. Я чувствовала себя сломанной. И когда открыла окно и впустила в комнату холодный вечерний воздух, это чувство не угасло.       В сумраке царил бардак, в центре бардака — я.       Она не ушла, она не умерла, она забыла. Я помню тебя, Цунами, сказала Ореола, но я не помню, чтобы мы сражались вместе, танцевали в листопад и скромно целовались, едва касаясь друг друга мягкими губами. Я не помню, чтобы мы путешествовали на корабле, делили место у маленького костра и резвились в речке вместе с друзьями. Не помню ни страшных приключений, ни романтических конфузов, когда ты внезапно приходила ко мне и дарила цветы. Не помню, чтобы мы обращались из драконов в людей, из людей обратно в драконов. А особенно… особенно женились и заводили детей! И… занимались любовью? Ты серьезно?       Как в тот раз, когда чуть не умерла по собственной воли, привалилась спиной к стене и задышала. Но умирать больше не хотелось. Бежать, плыть, лететь, это да, только не умирать. Я посмотрела на меч и биту, корону и шкатулку. Я смотрела на другой свой меч, с которым прошла не одну сотню битв, ныне спрятанный в самодельных ножнах. Всхлипнула. Достала из-под кровати гобелен, содранный когда-то со стены Летнего Дворца, и вдохнула его не умирающий запах моря. Море, соль и вода, жара и лёгкая прохлада. Затем, пошатнувшись, села за стол и посмотрела на портрет Ореолы, какой я видела её в последний раз. Волосы не собраны в хвост, они хаотично разбросаны по плечам, и их треплет ветер. На расслабленном лице сияет улыбка. Руки сложены в замок. На щеках лёгкий румянец, будто она чем-то смущена.       И тут я поняла, как должна поступить, и в груди появился тоненький, как нить паучьей паутины, луч света. Я могу воспользоваться навыками, которыми наделил меня отец-убийца.       Я могу сбежать так, чтобы меня не стремились вернуть. Я исчезну, как призрак, и стану живым воспоминанием, вероятно, произносимым с горечью.       Но это безумие, так поступать из-за женщины, ответил бы мне кто-нибудь неравнодушный. И он был бы прав — это действительно безумие. Однако, будь кто на моем месте, никто не посмел бы вякать. Потому что мы жили долго, мы жили чертовски долго, и все это время были вместе. Я и она, наши дети и наши друзья.       Отец изредка и с усмешкой называл нас всех общим названием: «Дом Волка», помятуя, что в народе его называют Волком, сына мы звали Сумеречным Волком, и сами мы все, кажется, вели себя, как волки. Преданность до смертного одра? Последняя капля крови в неравном бою? Ярость, направленная на тех, кто причинил зло любимым? О да. Все это было и есть, но не для Ореолы, ведь она забыла свою волчью натуру, забыла своих волков-собратьев. К чему я это? Кажется, я думала о том, что мы были волками, мы с ней — волчицами, не способными жить друг без друга…       Всему этому пришёл конец. А значит — пора переродиться, как птица феникс.       Несколько томительных вечеров, проведенных за подготовкой, я писала стихи о расставании, которое оставило в душе незаживающую рану. Отец хотел прочитать, так как знал, что пишу я из рук вон плохо, и тут на — целые стихи. Я не знала, чем различаются ямбы, хореи, дактили, амфибрахии и анапесты, я даже не знала, что последние три существуют. С ритмом у меня были проблемы, с идиотскими рифмами вроде «серый»-«белый». Иными словами — катастрофа, а не поэт. Причём, катастрофа ещё с прозы, когда я пыталась писать автобиографию и сказку для детей, но первое я сожгла от ненависти, второе превратила в ужасы, где в конце главному герою отпилили ногу.       Ещё я тренировалась с мечом, примеряла корону и махала битой. Что ж, искусство боя давалось мне легче. Корона сидела на мне, как влитая, и я чувствовала даже некоторое наслаждение, неся её, маленькое и тщеславное. И тут же я выкидывала её. Корона, выкованная из клинков, не королевская, она — награда, отличительный знак. И она была моим подарком ко дню, когда я все потеряла. Я могла бы смять её, расплавить, да что угодно с ней сделать, только рука не поднималась. Если бы я это сделала, вероятно, я бы убила саму свою суть, железную, сотканную из расплавленных мечей, грубую, все ещё острую, как лезвие ножа, и смертоносную.       Ореола бы посмеялась надо мной за такие мысли. Ты, сказала бы та, не думай о себе слишком много. Я же видела, как ты плачешь, знаю, какой нежной ты можешь быть. Ты же, бывает, воском необжигающим плавишься, и руки твои, бывает, не убивают, а спасают жизнь.       Впервые я верила, что все может кончиться для меня хорошо. Я каждый день думала об Ореоле, ушедшей с Потрошителем, который страстно и, казалось, вечно любил её. Как она становится драконом с самой прекрасной на свете чешуёй, возвращается в Пиррию, к своему возлюбленному. Я могла бы сказать, что он воспользовался положением, от это не так. Это моя вина, мой проигрыш — она все забыла. И теперь влюбилась в Потрошителя. И теперь у них… как я слышала… вроде как все хорошо. Даже кладка яиц появилась. Но я не отчаивалась. Предо мной тысячи миров, и я могу пойти в любой. Мое сердце разбито, но кто-то может собрать его вновь, ведь так?       В тот последний вечер я вытерла руки от крови, поправила корону, которая лежала на моей подушке, перевязала биту на спине, ножны со старым мечом повесила на пояс, бусы перевязала вокруг запястья, а второй меч оставила. Написала: «Я не достойна таких подарков». Приготовилась… и увидела за спиной отца.       — Там переполох, — он печально улыбнулся. — Что ты опять натворила?       — Убила без твоего позволения, — пожала плечами. — Так было нужно.       Вздох, тяжёлый, усталый. В этом вздохе чувствовался вес прожитых лет. Не ему ли, старому убийце, знать, как что работает? Я вдруг подумала, что они бы с Потрошителем стали хорошими друзьями, если бы отцу это было нужно. Потрошитель в нем видел кумира, этот кумир в Потрошителе — назойливую муху. Затем я подумала о своём настоящем отце, которого убила много лет назад. Возможно, именно его смерть стала поворотной точкой в моей жизни.       — Береги себя, зайка, — наконец сказал он.       — Я не зайка, и ты это знаешь.       — Да. Ты волчонок.       Я улыбнулась, услышав своё старое прозвище. В отличии от «зайки» оно мне нравилось. Оно мне подходило. Я — волчонок из рода волков, и я выросла в волчицу, не в дракона и не человека.       Я обернулась к нему на прощание. Окно было распахнуто, но не для прыжка во смерть. Дул ветер, горели огни далёких звёзд. Я поклонилась ему, благодаря за все, развернулась лицом к улице и сиганула в ночь.       Я бежала по крышам домов, впервые чувствуя себя свободной.