***
САГИТТА.
ИМПЕРИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ И ПРОГРЕССА.
У вас, конечно, сложится образ этого места со временем, но если вы сейчас, ещё ничего не зная, спросите меня, что представляю я, когда слышу это слово, то я отвечу так: ветряные каменистые лесостепи и тёмные леса граничат с холодным океанским берегом, небо полосуют застывшие в меланхолии белокаменные здания, в готическом стиле, украшенные мрамором и базальтом. Меж пикообразных куполов льются с линии горизонта рыжие лучи солнца, как мёд, стекают по витражам и тонким стенам, впитываются в мощёные дороги и акации на обочинах, тонут дрожащими пятнышками в каналах, что тянутся вдоль улиц. «С негаснущей надеждою, в отсутствии цепей». Желаю добавить, что Сагитта славится не только столицею, но и городом в холмах, где небольшие жилые домики смотрят на внушительного размера правительственные здания напротив. За горизонтом плывут от дымки силуэты гор. Академии и институты Ураниума, министерства науки и прогресса, сосредоточены, в большинстве своём, именно здесь. Коллис закрыт от приезжих, гражданским также проблематично попасть на его территорию; в основном, в городе проживают военные и учёные. А раз речь зашла про последних, позвольте кое-кого вам представить… Десять лет назад доктор Адам Хайзе изобрёл полые нити, подобие которых использовалось Неизвестными в их незаконной и даже аморальной деятельности. Благодаря этому открытию удалось на некоторое время прекратить агрессию масштабной и безымянной группировки, а доктор Хайзе получил учёную степень профессора, долгожданное признание своих заслуг, а также благодарность от самого Императора — и не только в денежном эквиваленте. Первый институт Сагитты предложил профессору Хайзе финансировать дальнейшие его проекты, если он согласится сотрудничать с ними; он согласился охотно и вскоре переехал в Коллис. Надолго ли? Знаете, в Сагитте после Великой Войны Восьми государств никогда не было особых проблем ни с классовым неравенством, ни с коррупцией, ибо Император Анеиррин сумел подарить людям общую цель, ради которой они были готовы пожертвовать собою, — достижение утопии. Прогресс. Однако тень его была длинной и непозволительно густой.***
Коллис. Первый институт Ураниума.
Апрель. 525 год от конца Великой Войны Восьми государств (далее — ВВВГ).
Временами стены потрескивали. Естественным звуком сие было для труб, механизмов да близь рабочих зон, где часто нагревались различные материалы, а после, сбрасывая температуру, издавали негромкий скрип. Он оставался вне внимания, в особенности в указанных местах, как часть неизменного гула земли; он был неуловимо тих, незаметен где угодно — но только не в настороженной тишине коридоров. В Первом институте кабинеты были довольно просторными, а коридоры — узкими да недлинными, однако лишь в них находились бронированные окна. Открытие их было строго под запретом, если сие вовсе представлялось возможным. На перерыве группа учёных заглядывала сквозь стекло наружу: на кучу ящиков, на одинокую акацию, растущую в камне дороги, да на высокие металлические стены. Голоса их были тихими и обессиленными, но усталость не могла заставить их прекратить коротать время за разговорами. Лишь один из учёных заметно померк и неожиданно для всех замолчал, когда треск раздался вновь. Ладони в карманах брюк сжались в кулаки. Адам отчётливо помнил, как страшился сего звука в мутной дымке давних дней его учёбы в столице Констелле, ибо раз за разом ему думалось, что что-то ломалось под самими руками. А теперь треск напоминал нечто неуловимо настораживающее — без конкретики, но от возникающего чувства вспоминалось детство. — С вами вновь стены разговаривают, профессор? Доктор Эдвард Курт не смог удержаться от колкого комментария, как и сотни раз прежде, и доля зависти была в его обращении к коллеге. Адам, долго не думая, смеялся вместе с ним —дескать, его реакция есть глупая привычка,— и ещё долго вглядывался в приблизительное место на стене, откуда доносился звук. В груди натягивалась металлическая ниточка. Хватило бы коснуться её кончиком пера — она тут же вонзилась бы в самое сердце. Адам бранил себя за сие нелепое чувство внутри с каждым разом тем сильнее, чем чаще трещали стены. Ведь вместе с тем являлись яркие картинки детства: каша из амаранта, разбавленная водою, рваная обувь на холодном снегу, сжатые, чтоб не зарыдать, зубы, и, разумеется, слова матери о том, что они не могли позволить себе верить ни в чудо, ни во зло. Никогда. Можно было разбивать руки в кровь, прокладывая себе дорогу, но не надеяться, что её расчистит совершенно случайно упавший метеорит; можно было знать всех своих врагов в лицо и предугадывать каждое их действие, но не полагаться на волю случая и их расположение духа. На предчувствиях нельзя было прожить. И даже так, даже с верою в их иррациональность, Адам не мог отделаться от ощущения, что в приглушённом стуке нечто было совсем не то; нечто, что заставляло кровь стыть. А в отсутствии чьей бы то ни было компании коридоры и залы обращались в зловещую обитель древнего зла: так, скапливался мрак в углах, слышался далёкий гул самых первых в Сагитте дизельных генераторов, что использовались на данный момент лишь в Коллисе, и их непрекращающийся шум казался утробным рычанием. Кабель-каналы вдоль стен напоминали ядовитых змей. Треск повторялся раз за разом и однажды, когда Адам в ночную смену замер недвижимо под покровительством длинных коридоров, он уловил сей звук вновь. Нечто новое стало различимо в нём, нечто резонирующее со тьмою в углах и грубо выбивающееся из монотонного гула. На короткий миг всё тело похолодело в ужасе от догадки: треск до одури явно напоминал стук с обратной стороны тонких стен. Тогда Адам совершил бы то, о чём позже мог бы пожалеть, но он был вырван из потока мыслей доктором Эдвардом Куртом. Он в привычной своей манере язвительно прокомментировал взбудораженное состояние профессора Хайзе, а тот лишь ухмыльнулся и последовал за ним обратно на рабочее место. С сего момента Адам более не придавал значения треску в стенах, более не позволял предчувствию перейти в знание, ибо страшно боялся того, что последует засим. Через пару лет, когда снаружи стучали и дымили паровозы, а солнце роняло персиковые слёзы на полотно неба и размазывало их по контурам Коллиса, профессору Хайзе поручили разобрать бумаги. Право, сим занимались лаборанты, и Адам почти воспринял просьбу за личное оскорбление, но хитрый Эдвард потешил его самолюбие, уверяя приятеля, что больше никому начальство не доверило бы столь важные документы. Тогда небо ещё ласкала синева, а коллеги Адама ещё считали, ужели ему и хватит наглости заглянуть в секретные папки, то точно не хватит сообразительности понять подтекст; как уже упоминалось, никто не брал всерьёз человека с безызвестной фамилией, восставшего из трущоб, а его достижения, несмотря на признание самим Императором, воспринимались в кругу учёных за завидную случайность. Адам вновь доказал им, что предвзятость была излишнею, а не ошиблись они только в одном: ему хватило наглости и любопытства прочесть рапорты об опытах, отправленные напрямую заведующему Ураниумом, а теперь обратно в Первый институт на хранение. В архивах было довольно темно да пыльно, несильно несло дизельным топливом, которое Адам не жаловал. На листах виднелись тёмные пятнышки, однако трудно было определить текстуру. Он не распределял документы по полкам, как его просили. Заместо сего профессор Хайзе внимательно всё прочёл, пусть то и было затруднительно от слабого освещения. Сначала весомых подозрений не возникало, а нарастающее острое предчувствие в груди и под боком, как липкая паутинка, успешно подавлялось. Затем Адам стал задавать себе вопросы: например, почему документы были распределены по папкам на первый взгляд случайным образом, а не по алфавитному или хронологическому порядкам? Он искал ответ в содержании текстов, где описывалось несколько экспериментальных веществ и их воздействие на подопытных животных. В архивах в то время становилось всё темнее вместе с тем, как заходило солнце в окне под потолком; решётка на нём полосовала тенью каменную половицу, расстояние меж ящиками визуально сужалось, и профессор Хайзе гадал, откуда бы у него взяться клаустрофобии. А когда игра света и воображения особенно болезненно прошлась по страху, он осознал, что в холодный пот его ввергали не тени, а то самое предчувствие, что Адам так рьяно отрицал. За ним последовали и наконец обнаруженные факты: Во-первых, во всех документах характеризовалось действие одного вещества. Он понял это из соответствий меж кодовыми номерами и датами написания рапортов. Во-вторых, симптомы, описываемые в текстах, определённо указывали на то, что речь никак не могла идти о животных. Ураниум, бывало, обвиняли в проведении опытов на людях, но сам Адам никогда не держал на руках живое подтверждение того, что коридоры всё же стали обителью зла, как и мерещилось — так глупо, так нелепо ощущалась паутинкою догадка. Ладони стали казаться мокрыми и ледяными, будто покрытыми коркою льда — она таяла и оставляла следы на бумаге. На их фоне тёмные неизвестные пятнышки выделялись, багровели, подчеркивали сами собою нужные слова, а по голове изуверски било понимание их смысла. Адам уронил папки на пол. Последний луч солнца перерезал кожу дрожащих рук, скользнул лезвием за угол — и скрылся во тьме. Совсем как остальные учёные — таки под носом! Впрочем, ежели ценою всего заработанного потом и кровью статуса Адаму и поверит на короткий день общество, министерство сразу попытается умять все упоминания о своих прогрешениях, а Император не станет вмешиваться, покуда опыты приносят Сагитте славу и поддерживают статус империи прогресса. Но мог ли Адам оставить свои принципы и позволить зверству происходить буквально за дверью так же легко и периодично, как тикают часы? И в момент терзания смешанными чувствами он вновь услышал за стенами треск, точно удар молнии — вспыхнул ли мир за окнами иль произошло то лишь в потяжелевшей голове? Как болезненно после возникли пред глазами слова, как быстро мутное «подопытный» и номер рядом обратились в облик человека, и как непринуждённо сей образ применился на отчаянный стук. Генераторы стояли в помещении недалеко от архивов. Их гул перекрывал звук шагов в скрытых комнатах, но не исполненные умирающей надеждою удары о поверхность. Остальные учёные были правы. Адам помнил, откуда он родом, и знал, что «подопытные» оттуда же; знал, что их разнила лишь сторона и количество света на ней, но все —и он, и они— были заперты в стенах, яко напуганные крысы. Он поспешно и впотьмах расставил папки по местам, стараясь ничего не спутать. Под черепом, как и в комнате, поселился почти кромешный мрак, который раз за разом содрогал всего лишь треск металлических стен. Никого за ними не было — предчувствие сменилось на знание. На выходе профессор Хайзе заметил своего приятеля Эдварда. Он стоял в неестественно белом свете коридора, скрестив руки на груди, и взгляд его казался вкрадчивым и более чем исчерпывающим. Адам отзеркалил выражение его лица и улыбался, как он, ядовито и несколько дерзновенно. Документы — их не доверили бы ему, никогда. Сие маленькое представление лично для профессора Хайзе было угрозою. Или посвящением в дела посерьёзнее. И всё же, последнее суждение оказалось наивным и строилось лишь из непомерного эго Адама. За все десять лет честной работы в Первом институте его так и не допустили к разработке сагиттариуса. Он только слышал, что опыты над веществом, как и его само, отменили после первой же утечки, но закон писали не для жаждущих прогресса учёных; а ещё знал, что небо стало обретать неизменный пурпурный оттенок, а группировка Неизвестных вновь орудовала на улицах, на сей раз убивая военных и похищая детей. Адам думал и даже верил, что испытываемое острое чувство несправедливости —комом в горле, дрожью в руках— доведёт его до безумия, поколе мир и сам сходил с ума. И пусть с ходом времени в нём не осталось ничего, кроме смирения, засим вернулось прежнее рвение, как пронзило стрелою, — когда смертельно заболела дорогая сердцу Лия. Также стоит упомянуть важную деталь: в процессе извлечения из первого удавшегося эксперимента сагиттариуса (сыворотка Времени — оно же) была создана внепространственная капсула, работающая по схожему принципу с синхрофазотроном. В народе её лаконично прозвали «Дверью» и позже стали использовать в качестве особенных камер для особенных заключённых.***
Констелла. Национальная Академия им. М. Эндруса.
Сентябрь. 537 год.
Один из учащихся безустанно вертелся на скамье. Другой часто отвлекался от конспекта, дабы унимающе ударить того по спине. Девушка с первого ряда вперила взгляд в непривычно подавленного после ошеломляюще трагичного несчастного случая профессора Хайзе, пишущего нечто на тёмной аспидной доске; и он в ответ косился в её сторону, всё больше хмурясь с каждым мгновением. За окном уже давно не лил свет: короткие солнечные часы рассвета закончились, а пурпурное новнебо затянулось тучами. Адам периодически поглядывал на «мигающее око» на запястье, сверяясь с погодою, однако измерительный прибор не мерцал, покуда и небо молчало. Более того, чёрные птицы меряли размахом крыльев пространство над землёю, посему можно было заявить наверняка, что дождя не будет. На выходе из кабинета двое учащихся почти подрались, но в один момент оба обернулись на профессора, будто ожидая привычной мгновенно обезоруживающей их шутки. Её не последовало, как и по крайней мере толики внимания. Они вышли с опущенными головами, точно пристыдили сами себя за поведение. Девушка с первого ряда некоторое время стояла на месте, неслышимо шепча слова, но, не набравшись смелости, с тяжёлым выдохом двинулась наружу последней. Она невзначай врезалась в чей-то высокий силуэт в дверях, тут же засыпав его горячими извинениями. Он кивнул ей с натянутой улыбкою и продолжал улыбаться, пока девушка не исчезла за тёмным поворотом. Тогда доктор Эдвард Курт ободряюще и несколько фамильярно похлопал по плечу профессора Хайзе, как приветствовал его с момента одной трагедии. Тот, сидя за своим столом, аже шевельнуться не нашёл сил. — Вам всё же стоило взять ещё пару выходных. И, может, не помешало бы выпить, — выразил беспокойство доктор Курт. — Извините, Эдвард, но не хотелось бы мне спиться. Дрожащие и побледневшие руки, испещрённые выступившими жилами, стали собирать вещи со стола. Эдвард улыбнулся другу искренне, перед сим обратив внимание на криво, с трудом выведенные формулы на аспидной доске. — Жаль! В нынешних условиях я бы спился, особенно в вашей компании. Получив в ответ косой, но благодарный взгляд, доктор Курт умолк, однако ненадолго: стоило обоим выйти в коридор, где беспокойно горели свечи, как он принялся предлагать Адаму всяческие альтернативы одиночеству. Профессор Хайзе выразил крайнее желание остаться наедине с собою, и Эдварду не осталось ничего, кроме как согласиться разойтись. — Обращайтесь, если понадоблюсь, дорогой друг, — напоследок вымолвил доктор Курт по ту сторону рельс, и проехавший мимо паровоз скрыл его от взора. Вагоны мелькали будто с яростью, будто тщась разломать железную дорогу. Адам мог бы вечность стоять, замерев пред сей необъяснимой машиной лютью, точно у груды металла было то, чего так жаждал он: конечная цель маршрута. Пресыщенное светом новнебо доныне выделяло изо тьмы земные контуры, а коль солнце село, то и оно померкло. Тонкие линии туч потяжелели, тащились по пурпурному пространству с чем-то сродни скорби; может, исполненные Временем облака поистине глодала вина за все отобранные и искалеченные людские жизни. За линией остроконечных зданий, напоминающих ряд зубов в пасти исполинского чёрного зверя, тянулась ул.Мостов, славящаяся несложно догадаться чем. Адам свернул к ней через переулок импульсивно; его всегда несколько успокаивало журчание воды в каналах, а величественные мосты над головою даровали ощущение защищённости. На сей раз всё было малость иначе. Вода бурлила, яко закипает кровь, а, отражая в себе вечернее новнебо и будто базальтовые купола, окрасилась в чернильный. С моста капало нечто густое, ударяясь о мощёную дорогу. Оно её багрило. К сожалению, Адаму понадобилась всего секунда, дабы различить, чем была сия жидкость. Он страшился устремлять взор выше, ибо ненавистное предчувствие поселилось в груди, как и прежде; ничего хорошего за ним никогда не следовало. Обессиленный вдох разразил, точно гром, необыкновенно свежий воздух. И всё-таки Адам посмотрел за витиеватые перила моста. За ними стояла девушка, сжимая в руке что-то острое. Профессор Хайзе на первостепенной реакции ступил на длинный мост, ибо из человеческих побуждений не мог позволить своей ученице поступить столь отчаянно. Ответный её взгляд был исполнен тоски и несомненно был столько же пристальным, сколь и утром в кабинете. В нём поселилось неопределённое, но знакомое чувство, кое и заставило Адама застыть. Девушка отвернулась обратно так безразлично, всё взирая вниз — сей высоты хватило бы. Адам не понаслышке знал. Он ушёл не потому, что был жесток или труслив; не потому, что был холоден к людям. Напротив, его изнутри одолевала буря чувств. С вяцшей силою давил вопрос о том, почему сознание заставило боязливо сбежать от лицезрения вчуже смерти. Однако стало очень тихо внутри, когда раздался звук, схожий с ударом тела об асфальт да с треском костей. Адам остановился около канала с водою. Отражение глядело попечительски, вместе с тем и осуждающе, силуэт его плыл, ужели дрожала тёмная поверхность. «Мигающее око» на запястье слабо загорелось. — Это был выбор, — он оправдался пред собою. — Чужой выбор. Отражение кривило лицом, а сам Адам рьяно искал у него прощения. Стрелки измерительного прибора в то время стали двигаться с успокаивающим тиканьем. Сложатся они в вертикальную линию, точно зрачок хищника, и око запылает бледно-алым — пойдёт дождь. — Тебе было завистно? — отражение вопрошало. Той девушке более не боязны ни дождь, ни собственные чувства, ни прошлое или будущее — время над нею не властно ныне, как и мирской порядок. Было по-настоящему страшно отпускать мать, прощаться с Лией и видеть боль в глазах Алисы, но с каждой беспощадно человеческой трагедией становилось всё привычней жить в окружении бед. До того, что и собственная жизнь-… Адам мог бы ужаснуться сих слов и мыслей. Предубеждая страх, он бросился стремглав по улице и бежал, покуда не закончился в лёгких воздух, а бессмысленные здания мелькали плоскими картинками по краям. Засим он тщился отдышаться, но каждый новый вдох не насыщал тело кислородом, а убиенным ядом капал внутрь и давил, как давят на пленных отступников вериги. Целую вечность давят — но из чего сия вечность сложена? Меж камнем дороги пробивались зелёные ростки. На обочинах рос амарант и полевые растения, кои на окраине Констеллы никого не волновали. Участок принадлежал профессору Хайзе, а он категорически отказывался от предложений соседей и рабочих привести эту часть улицы в порядок. Нечто особенное было в нетронутом человеком буйстве трав: не кровососущие насекомые, но чувство отдалённости от остального мира, некоторого рода свобода. Светлое снаружи и совершенно тёмное внутри двухэтажное здание на окраине глядело пристально пунцовыми витражами с религиозным узором и резало самое небо острыми пиками на крыше — родной дом предстал пред взором. Уж вознеслась луна, когда Адам добрался; его встретили скрип входной двери и последующая почти абсолютная тишина. Только звук осторожных шагов тонул в затхлом, пыльном воздухе. Профессор Хайзе не держал слуг или дворецких, пусть нынешний статус и позволял. Не держал, ибо они могли увидеть то, что никто не должен был, кроме одной девочки. Вдали стучали колёсами паровозы, кричали ночные птицы на деревьях. Ветер выл, лил дождь: птицы жались друг к другу под невосприимчивыми ко Времени листьями. В груди поселилось нечто до безумия холодящее — и лишь сей холод толкал на поиски тепла. Выбор в оружии был невелик, посему Адам, в чёрной мантии, в капюшоне с символом Неизвестных и в маске на лице, перекинул через плечо винтовку. Несколько колб с несмертельными растворами он припрятал на поясе, а в сумку поместил всё самое необходимое на крайний случай. В сим виде никто не узнал бы несчастного профессора Хайзе, пребывающего в глубочайшем отчаянии после смерти жены и закрытии дочери в Серпентарии, тюрьме, за связь с Неизвестными. Вскоре, конечно, дорогая Алиса будет значиться как «пропавшая без вести» для Императора, его Советников и всех жителей Сагитты — по крайней мере, Адам в то свято верил. Как и советовал доктор Эдвард Курт, он взял пару выходных.***
Серпентарий есть организацией, находящейся под руководством сразу двух министерств: Безопасности и Науки и Прогресса (Ураниума). Также им покровительствует одна из трёх главенствующих семей в Сагитте, а именно Карлхайнцы. Учреждения Серпентария для содержания отступников раскиданы по всей Сагитте, однако в Коллисе находится Темница Ураниума, и сие есть единственное место, где внепространственные капсулы используются в каждой камере. Из названия можно предположить, для кого представляют интерес заключённые оттуда. Коридоры под землёй и закругленные их стены да потолок напоминали червей. Темница, соответствуя происхождению сего слова, была погружена в тотальный мрак. Периодично под пальцами, скользящими вдоль стен, нащупывались кабель-каналы, и чёрный человек с закрытым лицом догадывался, что и здесь использовались генераторы. Учитывая потребление энергии Дверями, то было вполне логичное решение. Внепространственные капсулы занимают огромную площадь собою, посему размещать их возможно было единственно глубоко в земной коре. Вход представлял из себя совершенно неприметное здание, ежель не брать в учёт демонически строгую охрану; пробраться внутрь стоило огромных усилий и денег, однако и того, и другого у человека всё ещё было не занимать. Он добирался в Коллис на крыше вагона. Ветер хлестал по лицу, чёрные волосы длиною до плеч, обычно зачёсанные назад, падали на глаза, и приходилось часто моргать. В пурпурных тучах возникало точно адамантовое блистанье, половинка луны также белелась, слепительна, сродни драгоценному камню, и со светло-алым очертанием формы. По краям зрения мелькали острые пики крыш, укрытые, как пеленою, нежным лунным светом. Чёрные одеяния да исключительная воля случая позволили остаться незамеченным; на непредвиденную ситуацию в сумке тяжелели мешочки с планумом — валютой Сагитты. До следующей ночи человек скрывался в пустующих зданиях, часто меняя местоположение. На запястье не было ока — о нём ходило слишком много слухов, дабы иметь глупость носить его с собою в подобный час. И ныне, точно в бледной дымке полудрёмы, чёрный человек блуждал по напоминающим червей коридорам. Снаружи царствовало безначалие: исполнитель почти злодейского плана кричал и бесновал, прося впустить его, а стража тщилась утихомирить безумца. Впрочем, слишком гладко всё не шло: вскоре человек уловил впереди приглушённый звук шагов. До нужной камеры оставалось пару минут ходьбы, потому он принял решение укрыться в ближайшей, покуда не воцарят в коридорах вновь тишь да безлюдье. Не испытывая беспокойств, чёрный человек надавил плечом на дверь. Она не поддалась. Он оглянулся с опаскою. На каждый удар сердца приходился один шаг вдали — охранник приближался, и оружие на поясе ударялось о ремень, как повторяющаяся угроза. Человек попытался скрыться снова, однако результат был тем же. Тогда он бросился к другой камере подле — та оказалась точно так заперта. Панические мысли тотчас возникли под черепом: неужто его обманул соучастник, который должен был разблокировать все двери в этом крыле? Человек в порыве растерянности и не заметил, что спал капюшон. Агатовые очи блистали ужасом. Шаги разноситься стали совсем уж близь Адама. Он не выдержал собственного бездействия, посему стремглав рванул назад, до ближайшего поворота. Шлейф от движения сумел уловить охранник, что незамедлительно бросился вслед за тёмным силуэтом. Не прошло и минуты, как Адам стал задыхаться от бега; и хотя на плече тяжелела винтовка, а на поясе — яд, он не мог позволить себе напасть на случайного свидетеля. Никто не должен был умирать в сей вылазке — профессор Хайзе себе пообещал. Ноги стали дрожать, он наугад навалился на дверь и она, к его удивлению, открылась. Адам оказался на полу, оглушённый то ли писком в ушах, то ли невыносимо громким рёвом механизмов в камере. Несмотря на болезненное жжение в лёгких, он поспешно поднялся и на последнем издыхании забаррикадировал дверь тяжёлой да внушительной аппаратурою. Охранник безошибочно определил местонахождение нарушителя, посему стал предпринимать попытки выломать дверь. С каждым его ударом та открывалась всё шире, и по расчётам профессора Хайзе ему потребовалось бы не более трёх минут, дабы добраться до него. Он попятился. Камера была огромна, как пару спортивных площадей, и слабо освещена лишь по углам. От высоких стен отражался велегласный гул, по ним ползли провода да трубки, пол был куполообразным, разделённым на четыре равных по размеру сегмента — из прозрачного стекла. Они крепились друг к другу медными швами, спаянными под лестницу. Адам пятился от открывающейся двери и поднимался всё выше к центру помещения, где зачастую располагается закрытая капсула с густой жидкостью — однако только в неиспользуемых камерах. В сей же кто-то был заперт. Профессор Хайзе встал на самый край. В центре купола зияла дыра, точно пропасть, а внутри, под полом, находилась спущенная, следовательно, активированная внушительного размера внепространственная капсула. Адам не глядел вниз на непрозрачную жидкость в ней. Не сумел он и найти решение, поскольку в камеру ворвался вооружённый охранник. Стрелял ли он из страха иль умышленно — сказать было некому. Плечо, казалось, охватило пламя или вцепился пастью и рвал его вклочья призрачный зверь. Горячая кровь плотно объяла вся руку, яко аркан на шее загнанного в угол оленя. Новый выстрел беззвучно, сгинув под рокотом механизмов, вошёл в медь под ногами. Адам держался за плечо, кровь текла меж дрожащих пальцев; он не думал, когда сделал ещё шаг назад, ибо хотел всего лишь спастись. Заместо сего он потерял опору под ногами. Тёплая и густая жидкость поглотила тело, как свежий янтарь. Адам не сознавал ни момента падения, ни процесса взаимодействия молекул его тела с амнионом — жидкость действительно схожа со вторым значением слова. Часто ему приходилось слышать, что расщепление на мельчайшие частицы болезненно, но, как оказалось, вовсе нет; также ему был известен факт, что вероятность успешного исхода сего процесса мизерно мала. У капсулы не было дна — амнион натягивался тонкой плёнкою. Ещё ниже находилась полая комната, где раскручивались частицы сродни крохотным, но мощнейшим магнитикам. Притягивая к себе частицы расщеплённого тела, они могли бы длительный срок позволять им существовать, не вступая в реакцию с окружающей средой — не испаряясь, иными словами. А в амнионе будут храниться детальнейшие сведения о любом материальном теле без оного в нём. После отключения механизма и с некоторыми вспомогательными манипуляциями, если в процесс ничто не вмешается, материя вернётся к изначальной форме, буквально формируясь заново, как плод, отчего и пошло название жидкости. Внутри Двери было темно и совсем не больно. Пропали запахи, звуки, картинки пред глазами и под черепом; кожа более не осязала окружающий мир, ибо её не стало. Адаму невольно вспомнились все страшные его ошибки, посему он попросил прощения у погибшей Лии и у запертой дочери; у всех своих приятелей и у Богов. Засим и мысли стали тише, размазались по стенкам капсулы… и ничего не осталось от них. Знаете, как было открыто Время? С попаданием во Дверь сознания происходит интереснейшее явление: данные о теле, кои содержит амнион, мысль способна менять, пусть после прекращения движения частиц в механизме они и вернутся к первоначальным. Отсюда логично предположить, что ежели убить тело и извлечь сознание из амниона, возможным станет взаимодействие с данными, изменёнными мыслями. Подопытные в давнем эксперименте Ураниума представляли вечность и время; они текли и пульсировали в человеческих неубитых сознаниях, совсем как у вас в начале истории. Сии мысли в форме набора данных извлекли, после стольких лет материализовали — люди создали сагиттариус, Время. Коль обобщить принцип работы Дверей, выйдет так: во внепространственной капсуле ни сознание, ни тело не погибают, а первое по необъяснимым причинам не теряет свои свойства.***
Моросил дождь. Пурпурные контуры туч светлели, когда бесплотное полотно прорезали белые линии, а вослед ним разносился небесный рёв. В грязи на коленях сидела, прижавшись ко мраморной плите и держа в пальцах астры, девушка со смолисто-чёрными волосами. Тонкие очки запятнались каплями дождя, посему она часто моргала, размазывая их по стеклу ресницами. Одежды её были мокрые насквозь, и неподобающе для статуса грязные от длительного пребывания на кладбище. Небо вновь озарила вспышка света, и в сей момент за спиною девушки появился тёмный силуэт. Взгляд его казался зловещим, ладони сжимались в кулаки, и челюсти были плотно сжаты, будто огромного труда стоило держаться на ногах без дрожи. Девушка замерла и косила ненавидящий взгляд в сторону его туфель, а засим и лица — её отец сел в грязь рядом. Он прижал Алису к себе в робких объятиях, и она, выронив астры на могилу, ощутила чужую дрожь. Его скорбь казалась насмешкою. Губы Алисы сложились в беззвучные единственные три слова: «Я вас ненавижу». Шторы реяли от порывов ветра из открытого окна. Чёрные лилии в кувшине стояли непоколебимо, отбрасывая в комнату длинную кобальтовую тень, и только тонкие листья незаметно подрагивали. В постели лежала женщина: светлые её волосы были раскиданы по подушке, как колосья, а в поблёкших серо-синих глазах застыла нескончаемая боль. По нездорово бледному лицу ползли морщины, однако было в них нечто неестественное, как будто их небрежно нарисовала болезнь. Конечности потемнели, жилы обрели почти фиолетовый оттенок, словно кровь в них мучительно медленно гнила. Изуродованную болезнью руку держала девушка с совершенно идентичными очами. Юное лицо было искривлено от скорби, а алые губы дрожали, ибо она жаждала нечто сказать, но не находила в себе воли. Ей на плечо легла рука в перчатке, и девушка тотчас поднялась на ноги, покинула комнату быстрым шагом — её даже не пришлось просить. Адам поглядел дочери вслед с сочувствием, заняв её место. Пальцы сжимали небольшой чемоданчик. Он разложил его на постели: нож, трубки и колбы. Адам поцеловал Лию в лоб. — Как ты себя чувствуешь? Ей потребовались немыслимые усилия, дабы перевести стеклянные глаза на мужа. К своему ужасу, он прочёл в них отчаянную мольбу. Так глядит застывшей статуей у обрыва волк на безжалостное пламя, поглотившее его дом; так смотрит на голодного волка раненый оленёнок, на гордого оленя — натянутый на рог человек, и зрачок колеблется, яко маятник, отсчитывает секунды до неминуемого своего конца. Адам взял в руку нож, и ощутил затылком, как в дверях вновь появилась Алиса. Он попросил её выйти, не оборачиваясь. — Хватит, — её голос дрожал. Шторы неистово бились об окно, стелились по комнате и вновь ударяли по стеклу. Свечи оранжевыми пятнами света полностью поглощали лепестки лилий, и в суждениях Алисы читался тот же смысл. Она подошла несколько неуверенно и схватила отца за локоть. — Мы должны привезти её к настоящим медикам. — В Ураниум? Желаешь на собственной матери подтвердить слухи о них? Мне жаль, Алиса, но я боюсь, они убьют её. — Вы убьёте её! — Алиса крикнула. — Оставьте маму! Вы же можете купить ей лечение! Люди излечивались от Времени, излечивались! Адам поднялся и осторожно подтолкнул дочь к выходу. — Не кричи. Я сам спасу твою мать. — Ложь! — Алиса вырвалась из рук. — Вам ненадобно её спасение, отец, вы жаждете только сберечь денег на ней да по воли случая открыть ценою её жизни нечто, что дарует вам вновь славу. Я это знаю! Вы… Вы мерзкий человек! — Следите за языком, юная леди, — процедил он. Несмотря на тон, Адам весь сжался и жалостливо вскинул брови, перчатки стали стягивать кожу рук, давно отмытые пятна крови и гноя тяжелели. Он не выдержал ни взгляда Алисы, ни праведного её гнева — стыдливо опустил глаза в пол. От ещё одного порыва ветра затухли свечи. Комнату заботливо запеленала тьма. Адам, точно укутавшись ею, вернул прежний бесстрастный вид, грубо схватил дочь за запястье и потащил против её воли прочь. Алиса пыталась вырваться, царапая предплечья отца второй рукою, но, в конце концов, её толкнули на холодный пол коридора. На её глаза, океанская гладь, навернулись слёзы. Адам безразлично потёр алые полосы от ногтей и закрыл за собою дверь в комнату смертельно больной жены. Лунный свет падал на аккуратно снятое белое платье Лии. Кожа, шёлковая, плавилась под горячими касаниями кончиков пальцев. Вчерашняя ещё невеста, а ныне жена прижалась к губам Адама, и он испытал нежный трепет в груди, обвив руки вокруг её талии. Лия улыбнулась ласково и вопрошала тихим мурлычащим голосом: — Вы убили меня из жадности? Всё внутри похолодело. Адам в ужасе огляделся, и стены комнаты стали плавиться, уступая место стоящей за ними кромешной тьме. Чёрной пустоте небытия. Лия коснулась его лица, и от сего любящего касания всё вернулось к целостности. — Почему вы так смотрите? — улыбка её стала ещё шире и искренней. Погладив пальцем щеку мужа, она добавила с весельем: — Вам стоило бы побриться. Ужас содрогал нутро и не покидал его, как бы Адам ни пытался сосредоточиться на том, что приходилось лицезреть. Щемящее чувство норовило проломать грудную клеть, свернуть все внутренности в тугой болезненный узел. Адам схватил Лию за её сильные плечи и почувствовал, как очи обожгли горячие слёзы. Он не смог не зарыдать, и сквозь ком в горле Адам проскулил: — Я клянусь. Я клянусь, что всегда тебя по-настоящему любил. Дорогая Лия. Я никогда не хотел того, что произошло. Лия только кивнула. Прекрасное, однако строгое лицо, в коем отражалась вся сила сей пережившей в юности кошмары наяву женщины, в последующий миг померкло. Во снах человек видит не картинки, но расплывчатые образы — Адам видел лишь их, неуловимые цветные пятна. — Однако всё произошло, — незнакомый голос раздался вчуже, точно извне комнаты. Он не поддавался описанию: не был ни низким, ни высоким, не обладал тембром или громкостью вовсе. Как голоса во сне, он, казалось, принадлежал мыслям, но отчего-то возникало настойчивое ощущение, что не своим. Адам гнал от себя прочь всяк предчувствия и вытер слёзы. Он поднялся с кровати впотьмах. Покуда ноги близили его к окну, представшая пред ним сцена искажалась и рассыпалась в прах. Когда осталось лишь белеющее пятнышко луны в необъятном тёмном пространстве, оно заставило Адама пасть из ниоткуда в никуда. Молельня была пуста и мрачна. Ночь безлунна. Пустые и разбитые скамьи создавали ощущение заброшенности здания, а толстый слой пыли на полу да на всех поверхностях лишь подтверждал сию мысль. Адам беззвучно ступил ближе к исповедальне, украшенной резьбою. За решёткою человеческая рука ритмично ударяла о дерево кабинки. На деле Адам тщился выбраться из воспоминания, однако действующее лицо —не он, но блёклый образ— вопреки всем мольбам сознания подошло вплотную к исповедальне. — Исполнена ли просьба наша? — женский грубый голос поинтересовался с некоторой долей пафоса. — Совершенно так. — Славно, — была слышна улыбка. — Не убоитесь последствий, господин Хайзе. — Не будет им места. Я выполню всё идеально. Клянусь. Человек в исповедальне приблизился лицом к решётке. Адам не нашёл ничего лучше, кроме как закричать, ежели это позволит не вспоминать те дни. Он повторял одни слова с безумным жаром: «Нет, нет, нет…» — и постепенно образы темнели да разбивались, как цветные витражи. Засим вокруг зароилась первозданная пустота и ничего более. Адам выдохнул с облегчением, хотя буря чувств прожигала в нём сквозные дыры. — Кем был тот человек? — вновь появился незнакомый голос, но на сей раз в нём читалось искреннее замешательство. Он тотчас отвлёк от ужаса, нагоняемого воспоминаниями. Адам зацепился за голос, как за спасательный круг, чтобы не утонуть в прошлом. — Позвольте спросить это о вас. Некоторое смущение овладевало чувствами: всё-таки сие называлось общением с самим собою, первым признаком лёгкого сумасшествия. — Вы говорите не с собою, профессор Хайзе, не стоит переживать. И думайте не так интенсивно, пожалуйста. — Где я нахожусь? Пристальный взгляд в затылок затруднительно не ощутить. Адам же испытывал нечто с ним схожее, с той только разницей, что всё его существо было поглощено чужим взглядом иль чужим существованием, точно в голове поселился кто-то ещё; точно у обоих было одно тело, когда тела не было ни у одного из них. Сердце не билось, не было надобности в дыхании, не исходило тепло и не ощущалась тяжесть живого тела, словно единственно оставшимся возможным действом были размышления. Адам повторил свой вопрос, и пустота преобразилась: забелелись участки светлее отсутствия света, загорелись огоньки вдали, сродни звёздам, и явились из ниоткуда полупрозрачные облака, плывущие размеренно по пустоте — явились так, будто были всегда, но не приходилось их замечать. Небытие стало или всегда было ночным облачным небом. — Вы в моей внепространственной капсуле, профессор. Добро пожаловать. Ресницы разрезали полотно пространства — и вдалеке появился белый силуэт. Он гордо восседал на застывшем облаке, совершенно нагой. Адам под влиянием безудержного любопытства приблизился к нему. Это был молодой статный мужчина, по мускулатуре бесспорно воин или боец, однако длинное и белоснежное, яко полотно, лицо его обладало скорее женскими чертами; спадающие с плеч и касающиеся поясницы белые волосы развевались от несуществующего ветра. Адам подошёл ещё ближе и заметил, что вертикальная тёмная полоса краски занимала четверть его лица, широкие узоры укрывали шею, плечи и ноги. Ещё интереснее Адаму показались заострённые уши мужчины: по слухам Неизвестные сшивали их украденным детям из плоти своих жертв. — У вас глаза печальные, — улыбнулся пленный, поймав чужой взгляд. — Столь печальные — у такого скверного человека, как вы. Чувство, схожее с холодящей дрожью, прошлось немилосердно по сознанию. Сии слова значили чуть более, чем много, однако мужчина не мог знать, кто их однажды молвил, ужель он лицезрел лишь то, о чём Адам вспоминал. Он забегал взглядом растерянно, не за что было зацепиться, и в конце концов выдал: — Извините, но где ваши одежды? — Я вас смущаю? — мужчина ухмыльнулся, однако в следующее же мгновение образ его тела укрыла белая мантия. — Боюсь, я видел то, что не должен был. Но раз мне пришлось, позвольте спросить… — Ничего не спрашивай, — ощетинился Адам. Мужчина проигнорировал его неуважительный тон. — Почему вы убили свою жену? — Я не убивал её! Я пытался спасти её! Пожалуйста, молчи, если ты не знаешь всей истории. — Мы здесь надолго, профессор. Расскажите мне всю историю. Мужчина глядел с неподдельным интересом. За многие годы ему впервые выдался случай заговорить с настоящим человеком, и от сей возможности в жилах закипела бы кровь, а в груди заютился бы неуёмный трепет, будь у него материальное тело. — Мне нечего говорить. Они убили бы Лию. Относились бы к ней, как к подопытному кролику. — Именно это делали вы, насколько я могу судить. Простите мою бестактность, но мне крайне любопытно, что сподвигло вас на безразличие к её смерти, профессор. И ваша дочь… Она не была совершенно неправа в своих суждениях, так? — Прошу прощения. Это исключительно моё дело. Мужчина хмыкнул задумчиво, спрыгнул с облака, и оно поплыло по пространству дальше. Он оказался на целую голову выше Адама, если рост образа был достоверен, и несмотря на открыто доброжелательный язык тела, в нём читалось нечто сродни высокомерию. — Раз так, мне придётся думать, что вы и вправду скверный человек. Жадный и трусливый человек. Адам не знал, почему он промолчал в ответ на обвинение и провокацию, однако у него не нашлось достойных оправданий для сего человека; что хуже того, он не нашёл оправданий для себя, и поморщился со следами горечи в складках кожи. Незнакомый мужчина деликатно скрестил руки за спиною. — Не подумайте лишнего. За пятнадцать лет в сим пустом месте, в одиночестве, я и сам, должно быть, потерял нечто важное. Связь с материей. Ужели вы, напротив, прожили в ней… Сколько именно лет? — Сорок три, — Адам процедил. — …Сорок три года в материи, и я смею предположить, что она стала для вас дороже всего за ней лежащего. Что особенного в чувствах и в смерти, покуда у вас есть ощущения и жизнь — так ли вы считаете, профессор? — …Надзирателей ради, ты и вправду решил выговориться за всё время тишины? Мужчина улыбнулся любезно, однако было в сей улыбке нечто крайне тяжёлое — следы одиночества. Адам подумал, что не был способен испытывать к нему враждебности, посему, сдавшись, сел на пол иль на невесомое пространство. — Более это не имеет значения. Я должен был спасти Алису, а оказался здесь. Навсегда. — Если мы не погибнем от совместного пребывания во Двери, то вы спасёте меня, что, право, не сравнится со спасением дочери, однако есть не менее благим делом. Вы уже спасли меня, ибо я несоизмеримо рад чувствовать присутствие другого человека с собою. Нежное белое лицо залучилось трогательным счастьем. Радость казалась немыслимо робкой на фоне чёрного небытия — не одного лишь пространства вокруг, но и уставших очей, сродни тёмным глазам кобры. Мужчина сел рядом и дружелюбно протянул руку. — Зовите меня Катриэль. Адам пожал её, однако ни один из них не ощутил касания кожи. — Ты упоминал, что провёл здесь пятнадцать лет. Но почему? — вопрос прозвучал утвердительно. Катриэль насупил брови. Адам приподнялся к нему и откинул за ухо белые бархатные пряди. На заострённом хряще виднелись следы от швов, точно подтверждение блуждающих по Сагитте слухов. Он взял пленного за запястье и развернул его к себе: краскою, коей изрисована вся кожа, выведена небольшая метка. — Исходя из твоего телосложения, формы ушей и меток, ты, Катриэль,-… — Это интересно, профессор, — перебил он и улыбнулся натянуто, с пристальным змеиным взглядом. — Вы не заметили этого случайно. Вы намеренно искали определённые детали имеющегося у вас образа — и безошибочно их обнаружили. Пальцы сжатой в хватке руки ответно обвили чужое запястье. Катриэль прищурился. — Но откуда бы сему образу взяться у человека… Он приблизился к лицу Адама до такого расстояния, что тот, образно говоря, прекратил дышать, и прошептал: — Я знаю, кому принадлежал голос в исповедальне. Профессор Хайзе. Вы совершили сделку с моим дьяволом? На мгновение Адам растерялся, зрачок сузился и плечи взнялись настороженно, однако напряжение спало, когда он разразился звонким смехом. Зловещие нотки скользили в нём, и алые пятна краски в углах очей показались кровавыми пятнами. Профессор Хайзе поднялся, руки в карманах брюк, и полуулыбка его лучилась самодовольством. — О, не совсем так. Это твой дьявол был тем, кто совершил сделку со мной. Кат.***
Пространство меняло вид каждый раз, когда того желал Катриэль. Как Божество сего крохотного изолированного мирка, он приспособился к его былым законам и создал свои. По его воле возникали любого рода образы, и сколько бы Адам ни тщился повторить процесс по инструкциям Катриэля, ему не удавалось ни на миг перехватить власть над амнионом. Впрочем, после одной из попыток новый знакомый, исходя из его слов, испытал нечто странное, и оба, вспомнив, что им неизвестно, к чему приведёт совместное пребывание во Двери, прекратили ребячество. Небытие вновь представляло из себя ночное небо, на сей раз ясное. Чистый чёрный его оттенок вызывал приятные воспоминания о временах до образования новнеба, и Адам гадал, известно ли Катриэлю о произошедшем во внешнем мире за последние пятнадцать лет. Если верить его рассказам, он едва достиг совершеннолетия, как пришлось оказаться взаперти. Много Катриэль, однако же, не рассказывал — напротив, он не говорил почти ничего, и Адам однажды попытался вновь, подводяще спросив у него: — Выходит, ты обучен воинскому делу, я прав? Катриэль, лежащий на полу поодаль, хмыкнул. — Прекратите спрашивать обо мне. Я молчу, покуда молчите вы. — Однако же тебе придётся ответить, раз мы здесь заперты… навсегда. — Извольте. Я не вижу… и не чувствую вашего волнения по сему поводу, — он перевернулся набок по направлению к Адаму и ухмыльнулся загадочно. — Вы не собираетесь здесь оставаться. Адам подошёл к нему вальяжно и бесцеремонно перевернул Катриэля обратно на спину. — Да что ты. Может, я не волнуюсь, ибо оказался в одном месте со столь-… Его прервал разразившийся ужасающий грохот, будто оба оказались в центре грозового облака. На миг беспросветная темень объяла мир, а стоило Адаму вновь различить полупрозрачные контуры созданной пленником реальности, как он не нашёл нигде ни намёка на присутствие образа Катриэля. Тот не окликнулся на своё имя, и сознание Адама болезненно свело, будто в голове закопошился огромный червь. По ощущениям он разворошил мозги и проломил черепную коробку, пытаясь выбраться, а когда сие удалось, червь выполз, волоча за собою неприятные покалывания. В перевёрнутом сознании поселился невыносимый зуд, а вместе с ним и ужасающая пустота, точно нечто внутри оказалось вырвано. Пространство Двери вернулось к прежним своим очертаниям: чёрная пустота, и она же стала вонзать искривлённые вечностию когти в сознание, отчего грохот мыслей замолкал с каждой новой безболезненной вспышкою. В одной из них Адам лицезрел миг раскрытия лепестков белых нарциссов; в другой — антрацитовая змея ползла в никуда стремительно. Неразборчивые образы перебил звук, схожий с криком оленя, и Адаму померещилось, что растоптанная им змея оказалась насажена на величественные рога. Засим бессмысленный бред прекратился, и он увидел себя: в заправленном в корсет медицинском халате, мрачный, яко длинные тени на стенах, мужчина в порыве гнева бросил в окно вазу с чёрными лилиями. Осколки порвали нежные лепестки. Он упал на колени пред пустой кроватью. Тихо стало, как на собственном погребении. Солдаты у входа и патрулирующие коридоры получили подозрительную информацию от людей свыше — от одного из Карлхайнцев. Несомненно, приказ вызывал сомнения, но им ничего не оставалось, кроме как подчиниться и провести срочную проверку на взрывчатые вещества за пределами Темницы. Сложившаяся ситуация не означала, что коридоры остались без охраны: специальные служители Серпентария не имели права покидать свои посты независимо от обстоятельств. Заручившись помощью ближайшего учёного, один из них действовал по протоколу непредвиденного происшествия и отключил внепространственную капсулу, в кою упал нарушитель. Когда был спущен последний рычаг, генератор прекратил работу, а остатки энергии были автоматически перенаправлены в сторону наблюдательного пункта. Вспыхнула алым маленькая лампочка на карте здания — охранник должен был незамедлительно созвать в указанную точку служителей Серпентария, однако, к его удивлению, почти никого вблизи не обнаружилось. Разрешать возникшую проблему были направлены только двое солдат. Сердцебиение маленькой пташкою ударялось о рёбра, выдохи согревали собственное лицо. Медный пол неласково холодил спину, и слух терзал затихающий гул из-под земли. Мир, неожиданно настоящий, поразительно осязаемый и живой, не позволял прийти в себя, оттого Адам едва ли противился, когда его поволокли вниз с купола. Болезненно вспыхивали человеческие безликие фигуры, касались шеи в поисках пульса, прислоняли нечто леденящее к коже и так же скоро убирали. Сознание возвращалось постепенно, однако и того хватало, дабы понять, что ощущение пустоты никуда не делось; более того, к нему прибавилась всеобъемлющая боль, что поселилась в самих жилах, глубоко в суставах и в волокнах мышечных тканей, недавно разобранных на мельчайшие составляющие. Людские фигуры стояли критически близко. Один из них обезоружил нарушителя и стоило ему попытаться снять с пояса колбы с ядом, как Адам скорее рефлекторно, ещё слабо сознавая происходящее, перехватил руку и прокрутил стеклянный сосуд. Должно быть, человек счёл сие действие за неудавшуюся попытку дать отпор; он взялся пальцами за колбу. Лицо его исказил почти первозданный ужас. Мгновением позже тело забилось в судорогах. Второй человек бросился к товарищу. Адам прокрутил колбу в обратную сторону и полые нити вошли вновь внутрь стеклянной конструкции. Дать отпор, — дребезжала мысль. Не позволить им узнать, — вторило ей. В густой тёмной дымке Адам поднялся на дрожащие ноги. Волна невыносимой боли захлестнула его, и сжав зубы, он пал обратно на колени. Дымка стала биться в такт пульсу, точно кружила с ним в танце, и от всё новых её поворотов скручивало внутренности. Одним сплошным движением рука бросилась вновь к поясу, отстегнула заученным жестом колбу, сразу извлёкши пробку, и прозрачное бесцветное содержимое пролилось на человека. На одежды. Он обернулся с широко раскрытыми глазами. Адам позволил себе упасть в его сторону. Мышцы человека разом напряглись — он почувствовал. Адам оказался на чужой спине и выплеснул отстатки яда в напуганное лицо. Солдат —тогда он увидел, кем человек был— сбросил с себя нарушителя и направил на него револьвер, рукавом тщась стереть яд. Было поздно; оставалось ждать. — Кто вы?! — рявкнул он. Профессор Хайзе поблагодарил всех четырёх великих Надзирателей поимённо за то, что его не знали в лицо. Пальцы солдата приблизились ко спусковому крючку. Адам с упором на руку снова встал и лишь тогда заметил окровавленный свой рукав. Попытка шевельнуть простреленной рукою привела к невыносимой боли — в затихшей камере раздался тяжёлый выдох. Адам поднял выше взгляд, и в сей же миг револьвер упал на пол вместе с напряжённым до предела телом солдата. Побледнев, тот схватился за горло, дыхание сбилось. Холодный пот выступил на коже. Шаг в сторону солдата был неосознанным. Адам остановил себя. Человек прохрипел, измученный дрожью и агонией. Выждав с минуту, профессор Хайзе проверил пульс обоих мужчин, убедившись, что они живы. Первый человек вперил рассредоточенный, затуманенный взгляд в него, и Адам пальцами прикрыл ему веки. — Не переживайте. Тело Катриэля он безразлично заметил в центре купола, откуда спустили чуть ранее его. Адам двинулся к выходу незамедлительно, но у самых дверей его заставила остановиться не столько совесть, сколько ощущение непозволительной пустоты в сознании; отсутствие важнейшей части внутри. Он долго колебался: то косился в сторону купола, пятясь, то вновь делал шаг к выходу. До слуха донёсся кашель Катриэля. Адам с опаскою развернулся к нему, страшно браня себя. Шаги его были тяжелы. Пол обагрила капелька крови с одежд. Ежели ушёл бы он прочь, Катриэль двинулся бы по липким следам за ним — и пусть пришлось бы ползти, истекая багровым, он последовал бы безо всяк сомнений. С ранеными крыльями, с небытием за душою трудно; как мотылёк на свет — тяжело. Впрочем, свет и сам спустился пред лежачим на колени, и Катриэль улыбнулся ему, совершенно обессиленный. Собственная плоть тянула под землю, неподъёмная и до болезненного живая, как и пульсации в жилах и в груди, и исходящее из тела напротив тепло. Рука каменная, реальная, коснулась горячего и мокрого алого пятна на чужих одеждах. Трепет в груди граничил с восторогом от долгожданного контакта с до жестокого чувственной материей. Каждою клеткою тела Катриэль ощутил, каких усилий Адаму стоило взять его на руки. В чёрные, будто церковные облечения стала впитываться кровь. профессор Хайзе сжимал зубы. Катриэль считал, через сколько шагов ему подкосит ноги: раз, два … Через сорок восемь. У выхода. Адам осторожно расположил спасённого у стены. — Я не смогу нести тебя. В смолистом змеином взгляде Катриэля заискрилось нечто мягкое и хитрое, как льющийся с лепестков смертельный яд. Он косился в сторону и тонкая улыбка ползла всё выше по лицу, в котором сохранилась юношеская аккуратность черт; право, Катриэль абсолютно не отличался от того, как выглядел в пространстве Двери. — Идите. Всё равно я не входил в ваши планы. Ему ответили обеспокоенностью. Катриэль кивнул, тем самым подтверждая серьёзность своих намерений. Когда Адам обнаружил в себе силы отойти, на пальцах, что мгновением ранее держали мужчину за плечи, осталось странное покалывание, будто тело Катриэля состояло из наэлектризованной материи. Тот ещё раз вкрадчиво кивнул. Адам ушёл. Коридоры, как черви, уходящие во тьму, растянулись пред взором; у поворота он обернулся и заметил тёмные силуэты двоих солдат, что сломя голову бежали к открытой камере с беззащитным сбежавшим пленным. Днями ранее девочка-самоубийца глядела вниз с моста спокойнее, чем сама ночь, ибо со вскрытых жил её струилась не кровь, но твёрдая уверенность в своём решении. Адам тогда не посмел вмешаться в чужой выбор; и стоя ныне во смешанных чувствах, он поступил так же.***
Подвал был холоден и бел, потрескивали свечи, а металлические шарики в невечном-вечном маятнике ударяли друг о друга. Чередовались полки, столы стояли пред ними, ящики — под. Колбы и баночки с простейшими веществами, а за стеклянною витриною — кислоты. Конечно, материалов для опытов было даже больше, но значительная их часть была распределена по закрытым полкам. От запаха спирта слезились глаза: рабочее место приходилось держать в абсолютной стерильности. На одном из столов, перед маятником, лежал цветок астры. Лепестки его были мягкими, будто покрытыми воском. Другой стол был застлан простынёю. На ней, привязанный, лежал белый мужчина в чёрных церковных одеяниях. Он находился в сознании: полуприкрытыми глазами внимательно изучал контуры потолка, периодически тяжёло вздыхал, будто верёвки слишком пережимали грудную клетку. Адам запустил вновь остановившийся маятник и с трудом заставил себя подойти к нему. Катриэль встретил его с молчаливою радостью, сузив нижние века и приподняв брови. Профессор Хайзе прижал к его глотке хирургический ножик. — У меня есть основания полагать, что ты знаешь это. Какое отношение осадки новнеба имеют к вечности? — он процедил. — Что вы имеете ввиду? — низкий, тёплый, как журчание ручья, голос Катриэля дрогнул. — Воскрешение. Адам кивнул в сторону соседнего стола. То, что Катриэль разглядел за полками, заставило его дёрнуться. Верёвки удержали мужчину на месте. Когда Адам попал в камеру Алисы, он благодарил всех Надзирателей за то, что её ещё не заключили внутри Двери. Дочь лежала без сознания, а собственная простреленная рука страшно болела: Адам бинтами привязал к плечу верхнюю часть её болезненно побледневшего тела, а здоровой второй рукой взял Алису под коленями. Таким образом двигаться было затруднительно, но в конце коридора Адама волновало не это, а преследующие его по пятам солдаты. Один из них поднял в его сторону револьвер. Профессор Хайзе прижал Алису ближе к себе и до боли сомкнул веки. Однако раздался крик. За ним — ещё один. Через пару минут рядом шагал, тяжело хромая, Катриэль, вооружённый плечевыми лезвиями. С крохотными багровыми пятнышками на них. Под смущённый взгляд Адама мужчина стёр кровь пальцами. А через пару часов они ехали обратно на крыше небольшого вагона. Подобным способом передвижения часто пользовалась криминальная сторона Сагитты: не то, чтобы кого-то волновали мрачные силуэты над головою. Катриэль туго перевязывал простреленное плечо Адама теми же бинтами, какие ранее играли поддерживающую роль для тела Алисы. Руки мужчины заметно дрожали, его качало из стороны в сторону; иногда он вжимал голову в плечи и жмурился, точно мир оказывал на него непосильное давление. Сколько бы Адам не допрашивал его, Катриэль не издавал ни звука, кроме глубокого и жадного дыхания, ведь дышать приходилось почти впервой. Алиса же лежала на снятой накидке отца, так и не придя в сознание. На них оглядывались бы люди. Выбирать приходилось самые мрачные из дорог. В особенно узком переулке Адаму померещилась тень. На пороге своего дома он заметил её владельца. Истощённая Алиса, как и прежде, лежала в своей комнате — Адам убедился в том, что она будет в порядке. Обессиленного Катриэля он связал в подвале, а что касается владельца тени… Свою ученицу, девочку-самоубийцу, Адам привязал ко столу, терзаемый кристально чистым ужасом. Собственные мысли доносились до него вчуже, будто из хрустального бокала, полного не вина, но крови. Он был уверен, что Тристана покончила с собою; он был уверен, что Катриэль не выберется из камеры сам, но оба, исхудавшие за последние пару дней, лежали связанные и глядели вопрошающе. Тристана нарушила наступившую тишину первой: — Развяжите меня. — Ты умерла! — Адам крикнул. — Ты умерла? — Уверена, что да. Катриэль ухмыльнулся. Адам вытаращился на него, требуя ответов одним лишь окутавшим его страхом. — Я вам кое-что скажу, профессор, если вы признаетесь мне: что вам пообещал мой дьявол, когда вы заключали сделку? Внутри разбилось нечто непосильно лёгкое — столько весит ложь. Слова были горячи, как раскалённый металл, но ударяли по самому Адаму, будто он был кузницем, что бил себя по рукам, куя ложь, ложь и ещё больше лжи. Впрочем, ложь всегда была только защитной реакцией; за ней — гораздо страшнее. За ней отсутствие целей в амбициях, отсутствие форм и цен у бледных мечт, пустота за той частью себя, что алкала всего, что было у остальных, и никогда не было у Адама. За ложью стоял грех. И хотя связан был Катриэль, Адам ощущал себя маленькой серой мышкою в объятиях змеиного хвоста: точно так он попятился, а на безопасном расстоянии приосанился, проверяя, безопасно ли признаваться. Впрочем, слова сами сорвались с уст, тяжёлые, их будто притянула к себе земля, и они упали сквозь неё: — Я никогда ничего не открывал. Полые нити открыл не я. В ответ не было даже напряжённой тишины. — Слава и деньги — столь банально, — Катриэль хмыкнул. К его горлу снова прижался холодный металл, острое, тоненькое лезвие. Как мышь с когтями. — Воскрешение, ну. — Вам будет трудно даже представить, что теперь произойдёт, профессор. Пока у вас я и пока у вас то, что нужно Последней Армии Вечности… — Катриэль кивнул в сторону Тристаны. — …До вас доберутся не только Неизвестные, но и все их противники. Катриэль несколько неловко сел, чем заставил Адама отпрянуть. Верёвки, разрезанные, спали на пол, а сам он бросил под ноги профессора лезвие. Вопреки пропитавшему его слова ядовитому предостережению, чёрные змеиные глаза были совершенно спокойны и даже, Адаму показалось, доброжелательны. «…то, что нужно Последней Армии Вечности». Адам сжал зубы то ли от досады, то ли в предвкушении. Он жестом предложил Катриэлю подняться, а тот схватился за потяжелевшую, как и всё тело, голову. У профессора Хайзе руки чесались добраться до того нечто, что находилось под черепом пропавшего бойца Последней Армии Вечности — под черепом, буквально. А в жилах текло ещё одно нечто, чем Неизвестные разнились от людей; в жилах — сотни возможностей. Адам схватился за шприц. Тристана зажмурилась, когда профессор Хайзе к ней подошёл и ввёл под кожу жидкость в шприце. Век она больше не размыкала в тот день. Адам вытер с лица девочки пятна её же крови. — Вечность. Вот, чего так не хватало сагиттариусу… и мне. И всем, кто ныне мёртв. Он обернулся на Катриэля. — В человеческом Времени не было вечности, в отличие от новнеба. — Я не понимаю, что вы хотите сказать. Адам стал наворачивать круги по лаборатории вместе со следующей речью: — Я кое-что понял, пока был во внепространственной капсуле! Мне понадобится только разобрать сагиттариус, только разобрать, что произошло с сей девочкой, и найти в них единственное, что породнило вещество, небо и человека — квинтэссенцию вечности. Ты понимаешь, Катриэль, что я получу? Искупление, славу, может, я даже смогу вернуть всё, что потерял! Он остановился у стола с маятником и астрою. Коснулся консервированных глицерином лепестков — профессор Хайзе сделал сей цветок вечным ценою его жизни. Он вновь запустил маятник, натянув один из металлических шариков, и всё гадал, что же могло бы заставить их биться вечность; всё гадал, чем же была вечность за пределами мыслей и в пределах крохотной планетки. И была ли вовсе?