На треть смертен

Покинув рощу оазиса, повела Шамхат Энкиду к пастухам, ибо закончились у неё запасы еды и чистого питья. Те, повстречав на пути охотников, уж давно полагали жрицу погибшей, собственной жертвой усмирившей демона, и, узрев её вместе со странным спутником, сбежались, позабыв про овец, которых пасли. А Энкиду и правда был необычен: мускулист, как мужчина, и изящен, как женщина, кожей не светел, но и не тёмен, волосы его струились по плечам длинные и густые, а глаза точно светились изнутри пронзительной зеленью. Любому, кто заглядывал в них, становилось не по себе. – Кто же это с тобой, великая жрица? – осторожно спросил старший из пастухов. – То Энкиду, дитя зверей, а нынче ваш новый товарищ, – устало бросила Шамхат. – Семь ночей не спала я, спасая ваши шкуры. Дайте утолить жажду и голод, и место, где можно отдохнуть без опаски. Покачали пастухи недоверчиво головами, однако просьбу выполнили. Поделились молоком да изжаренными степными ящерицами. Увидев, что Энкиду наг и грязен, поднесли ему масло, чтобы он мог натереть своё тело, и одежду. В растерянности смотрел юноша на дары, не зная, что с ними делать. – Ты теперь человек, Энкиду, – пояснила ему Шамхат. – И следует тебе учиться жизни человеческой. Масло нужно нам для того, чтобы защищать кожу от жгучих лучей Уту и счищать пот; ткань нужна, чтобы спасаться от зноя днём и согреваться ночью. Отдыхай пока: утром снова в путь с тобой двинемся. С этими словами жрица улеглась под тень одинокого тамариска, под которым пастухи обустроили привал, и заснула глубоким сном; но Энкиду не мог спать. Всё ему было дивно – и люди, и их орудия, и то, чем они занимались. Бродил он вокруг пастухов, наблюдая, а пастухи присматривались к нему – не сторонясь, но и не теряя бдительности с чужаком. Вскоре опустилась ночь, погрузив мир в свои бархатные глубины и рассыпав на небосводе жемчуг звёзд. Один из мужчин развел костёр, чтобы отгонять хищников, и Энкиду, тоже испугавшись горячего потрескивающего цветка, ушёл на окраину стада, туда, где собрались остальные пастухи. Присел неподалёку, вслушиваясь в мелодичное стрекотание степи и вспоминая то время, когда бродил по ней один, не имея ни разума, ни формы. Сейчас прежняя жизнь казалась смутным, тяжёлым сном. – Эй, дикарь! Иди-ка сюда, – окликнули его. – Негоже человеку сидеть одному. Энкиду подошёл, и его угостили лепёшками и пивом. Тогда он поинтересовался: – Что вы тут делаете? – Охраняем животных. Степь кишит хищниками: львы, шакалы, бешеные лисицы. Мы отгоняем их огнём и колотушками. Ты тоже возьми в руку камень и ходи вокруг, заметишь чего – зови на помощь, – старший пастух протянул ему пращу. Энкиду озадаченно повертел в руках причудливое переплетение верёвок: – Почему бы просто не отдать зверям одну овцу, чтобы они успокоились? – Людей в Уруке живёт много, и каждая овца предназначается десятерым, – последовал строгий ответ. – Потеряй мы хоть одну, кто-то может умереть с голода. Хотел бы ты, чтобы умерла твоя жрица? Энкиду отрицательно помотал головой. – Сейчас ещё принесут факелы. Возьми себе один. – Не надо, я и так вижу, – и с этими странными для пастухов словами Энкиду первым удалился в темноту – только блеснули, как у кошки, зелёные глаза. Долго бродил он среди теней, размышляя над услышанным: в ночной прохладе степь благоухала тысячью ароматов; переливаясь сотней голосов, степь пела колыбельную, которой когда-то убаюкивала его – ужели придётся воевать с ней, попрать её оружием? Энкиду и сам не знал, чего хочет, чего ждёт от своего перерождения. Мысли одолевали его до тех пор, пока внимание не привлёк хруст сухой травы, как если бы на неё мягко приземлилось падающее с неба перо. Но чуткий слух Энкиду различал любые звуки… Обернувшись, он увидел крадущегося гепарда. Одна овца и жизнь Шамхат… Энкиду нащупал ладонью булыжник, но, так как применение пращи для него осталось непонятно, прицелился и бросил камень вручную. Гепард протяжно крикнул, вскинулся раз и затих. Вновь перешёптывалась степь, вновь неподалёку вздыхал несущий воды Евфрат. На негнущихся ногах приблизился Энкиду к своей жертве: простой удар оказался так силён, что проломил хищнику череп, и кровь ещё чернее ночи пропитала землю вокруг него. Смешанные чувства одолевали Энкиду, когда он вглядывался в размозженную голову хищника, но не было среди них лишь одного – сожаления. Пастухи, услышав рассказ, не поверили ему. Ещё больший охватил их страх, когда Энкиду повёл их столь далеко от стада, что ни одно копьё и ни один камень из пращи не смог бы покрыть этого расстояния. Уж стали они думать, что перед ними злой дух, и изготовили копья, чтобы заколоть юношу со спины, как Энкиду наконец остановился. В неровном свете головёшек проступила пятнистая испачканная морда. Люди засуетились, осматривая добычу и отмечая, что зверь попался матёрый и крепкий: за такую роскошную и густую шкуру торговец мехом заплатил бы несколько мешков зерна. Затем, опомнившись, все разом замолчали и обернулись к Энкиду, который скромно стоял в стороне. – Как же ты его так… отсюда? Силён ты, видать, – промолвил наконец один из мужчин изумлённо. Энкиду простодушно пожал плечами. Затем улыбнулся: – Если он так вам нужен, забирайте. Мне не жалко. И уверовали пастухи, что чист он сердцем, как ягнёнок, и могуч, как бык, и пали перед ним на колени: – Энкиду, да ты великий воин! Взяли они его за руки, и дали лучшую одежду, что была у них, и говорили много слов хвалебных и ласковых, и приняли в круг свой. В ту ночь Энкиду познал, что значит жить общиной: совершать каждое дело сообща, достигая малым многого, иметь надёжную опору в виде плеча товарища, чтобы не оступиться, и разделять вместе нужду, дабы горечь её оборачивалась в сладость. Когда же наутро Шамхат проснулась и стала звать его в Урук, Энкиду отказался: – Позволь мне, жрица, ходить за пастухами, поучиться мудрости их!

* * *

И жили они ещё семь дней в дикой степи, кочуя вдоль извилистого русла Евфрата. Каждый день под безбрежной лазурной синевой, от которой резало глаза, и каждый вечер, когда алый диск Уту пересекал край земли, расцвечивая широкую гладь реки нежными переливами, жадно постигал Энкиду то, что накопило человечество за века своего существования. Быстро схватывал он любой навык: пастухи учили его мастерить оружие и добывать огонь, созвездиям на небе и передающимся из уст в уста легендам, праздничным песням и танцам; он же играючи отгонял стаи львиц и шакалов и, не теряя ни одной овцы, высматривал в ночи хищников, пока остальные члены общины спокойно спали. Вздохнули пастухи блаженно, впервые за долгое время познали отдых. Энкиду же вскоре осознал, что не только сохранил часть своих прежних сил, но и нет ему никого равного среди смертных: борьба с диким зверем была для него детской забавой, а разум его оказался столь искусен, что вскоре превзошёл своих учителей. А коли так, не мог Энкиду разделить с пастухами невзгоды, ибо не чувствовал их тяжести, и не мог назвать их своими товарищами, ибо были они с ним слишком различны, как стрекоза и птица, которая ею кормится. На седьмой день, когда Энкиду сел и заскучал, вновь тяготясь одиночеством, пришёл к стаду человек, который носил пастухам питьё и пропитание. Собрались вокруг него товарищи, стали спрашивать, что нового творится в городе. Нахмурился рассказчик, тяжко вздохнул: – Ох и лютует наш лугаль пуще прежнего! Заставлял он каждый вечер спортивные игрища устраивать, чтобы взор его веселился. Теперь же надоела ему эта забава – изобрёл он новую. Ходит Гильгамеш по домам как вельмож, так и простых горожан, и где свадьба намечается – требует, чтобы первую ночь невеста с ним проводила. Ни одной девы он не пропустит, ни одной мольбе не внемлет! А перечить ему никто не смеет, ибо один его облик страх внушает. Горе нам, горе, одним богам молиться остаётся, чтобы укротили норов его. Вскочил Энкиду, услышав это, как ужаленный скорпионом, заныло его сердце: – Шамхат, Шамхат, довольно я прохлаждался здесь с пастухами! Довольно набрался их мудрости. Веди скорее меня в Урук, померяться я хочу с потомком богов удалью! Оседлал он первый осла, подгоняет, что есть сил; жрица едва теперь за ним поспевает. День едут под палящим солнцем – Энкиду не останавливается; ночь скачут под полной луной – Энкиду не делает привала. Наконец, когда утренняя роса омыла лицо его, приближается он к воротам Урука. Суровые стражи скрещивают перед чужеземцем оружие, спрашивая, какого он роду и племени, и размыкает их Энкиду одной рукой, отвечая: – Я, Энкиду, владыка диких степей, пришёл убить Гильгамеша! Бросились было стражи схватить его, но замерли, одёрнутые властным голосом жрицы: – Оставьте, глупцы, он послан ему богами. Мешая, лишь головы сложите. Идёт Энкиду по Уруку, грозно провозглашает волю свою, позади толпа собирается – дивится на странного богатыря. Но что богатырь он, то видно сразу, и каждый, от ребёнка до старца, не может не следовать за ним, предчувствуя, что настала пора перемен, которой все давным-давно ждали. Находит Энкиду лугаля как раз, когда тот гуляет по городу в поисках дев на выданье. Встал Энкиду посреди улицы, смотрит дерзко. Не пускает Гильгамеша в следующий жилой двор, украшенный к свадьбе. Нахмурился лугаль, волю гневу своему дал: – Червь, как смеешь преграждать ты путь единому царю от неба до земли?! Как кровь полыхнули глаза полубога. Не оробел Энкиду, лишь звонко рассмеялся в ответ: – Стоит ли мне бояться угроз того, в чьих жилах течёт кровь смертных? Я Энкиду, созданный богами, от жрицы Иштар имя принявший, – не ровня ты мне! – Жалкий демон, ты лаешь на потомка своих хозяев! Зыркнули оба богатыря друг на друга с пренебрежением – бросились, сцепились; хотел было Гильгамеш врага поднять да через себя о мостовую бросить – но не смог и на треть мизинца сдвинуть, как ни силился. Врос демон в землю, как скала. Тогда усмехнулся Энкиду, злорадно оскалился – и ринулся вперёд, решив противника повалить на землю мощью своею. Но вскоре тень легла и на его лицо: не мог он лугаля по своей воле склонить, хоть и рычал, как зверь. Расцепились герои, отскочили на разные стороны улицы, смотрят теперь друг на друга лютыми волками; злоба за уязвлённую гордость исказила их лица. Вновь сошлись они в поединке – забыв о приличиях, остервенело хватая друг друга, покатились в пыли, как не поладившие после урока мальчишки, разорвали друг другу одежды. Сбежался весь город, в ужасе и трепете наблюдая за жестоким боем, не зная, о каком исходе молиться. Долго мерялись богатыри силами, набивая синяки, пока, измождённые, не осели на сбрызнутую собственной кровью землю – и ни один так и не утвердил власти над другим. – Кто бы мог подумать, что полубог и правда настолько силён, – усмехнувшись, грустно покачал головой Энкиду. – Прости слова мои обидные и незаслуженные, лугаль Гильгамеш. Видит Уту, глупость говорила во мне. – Воистину нет на свете никого, равного мне, кроме тебя, – снисходительно улыбнулся тот. – Но более этого занятно вот что: давно не чувствовал я такой свободы на сердце. А потому слова твои вовсе не обидны мне. Потребовав у подданных вина, которое ему тут же с подобострастием вручили, Гильгамеш выпил половину фляги, а другую протянул первому противнику, которого не сумел повергнуть. – Не покидай Урука, Энкиду. Будь мне братом. Помог Гильгамеш Энкиду подняться и обнял сердечно. И почувствовали оба счастье, которого даже с женщиной не испытывали. Только разняли они объятья – разлился по закатному небу хохот дикий, от которого у простых смертных кровь застыла в жилах, и каждый услышал в своём сознании голос, точно громкий набат, прозвучавший: “Свершилось!”. То Нинсун радовалась удавшейся шутке. Когда же явилась она воочию, подобно второму солнцу, и стало в Уруке светлее, чем днём, люди зарылись лицом в пыль, вытянув перед собой ладони и восхваляя богов, услышавших их мольбы. Лишь Гильгамеш недовольно скривился, складывая руки на груди, да Энкиду встрепенулся, потянувшись вперёд, точно кто посадил его на привязь. Пропела Нинсун ласково: – Узнаёшь ли ты меня, Энкиду? В тот же миг пал юноша перед ней на колени: – Узнаю, богиня! Ты истинная мать моя, вылепившая меня из куска глины своими нежными руками, вдохнувшая жизнь в меня своим могущим дыханием, и та, кто породила на свет Гильгамеша. Довольно сощурилась Нинсун, удовлетворённая ответом куклы. – Слушай же, Энкиду, волю богов: будешь ты слугой сыну моему, Гильгамешу. Отныне связаны ваши судьбы. Велено тебе укротить его норов, чтобы не терзал он тех, над кем поставлен владыкою. За любую провинность ли, подвиг, за любое деяние – отвечаешь ты головой. Молчал в ответ Энкиду, ибо сотрясал его до основания каждый звук, слетающий с губ богини, обладающей над ним властью безмерной. Каждое слово её было как хлыст, каждый взгляд – как удавка. Удовлетворившись бледным видом раба, глотающего воздух, удалилась Нинсун обратно на небо, и сразу же стемнело. Вздохнул Урук свободно и благостно, точно обновлённый. – Вот же несносная женщина… – проворчал Гильгамеш, оглядываясь на заходящее солнце. – Эй! – зычно крикнул он, оборачиваясь к отшатнувшимся зевакам. – Зажечь огни, растолкать музыкантов и приготовить пир, на котором каждый из горожан сможет утолить жажду и голод. Сегодня я праздную рождение своего брата Энкиду! Засуетились люди, бросившись в разные стороны и радуясь щедрости лугаля. А Гильгамеш взял друга под руку и поднял его: – Встань. Ты единственный, кого я не желаю видеть перед собой на коленях. Пойдём же, я покажу тебе свой город.