Шепот

Никакие — даже самые гадкие и на первый взгляд непреодолимые — неприятности не могут мешать заниматься повседневными делами. Тави все так же прибиралась в доме, бегала в лавки за продуктами для обедов и ужинов, встречала и провожала мужа на работу — и изо всех сил старалась думать, что все на самом деле не так плохо. В ней как будто ничего больше не менялось — по крайней мере, не становилось хуже; лучше, впрочем, не становилось тоже, но, в общем-то, если не присматриваться, то венчавшие ее пальцы ногти выглядели просто длинными и острыми ногтями, а хороший аппетит еще никому не мешал, верно? Этот самообман был предвестником безумия — того самого безумия, которое она тогда даже смутно осознавала; ее разум трещал, как кора дерева на морозе. Но и этого она старалась не замечать. В тот день — день, который Тави запомнила навсегда — наконец-то пошел первый, робкий, очаровательно-холодный зимне-осенний снег; он падал с прозрачного серого неба легкими белыми хлопьями и оседал на волосах, моментально тая. Было какое-то удивительно свежее и в то же время не слишком солнечное утро; это радовало, потому что яркий солнечный свет с некоторых пор делал глазам Тави больно. Она шла вдоль улицы Слоновой Кости, всей грудью вдыхая морозный воздух, и упоенно вертела головой, разглядывая то латунные ажурные ворота виллы Гонтил, то гранитные стены, окружавшие виллу Элторкал (а может, и наоборот, Гейл когда-то рассказывал, да Тави не всегда вслушивалась). Было одновременно хорошо и немного грустно от того, как облетают еще недавно такие роскошные листья с парковых деревьев; но так всегда бывает осенью, и весной все снова вернется на свои места, потому что это закон жизни. Хотелось гулять дальше, а не идти домой, в пустую без Гейла башню; Тара все никак не собиралась возвращаться, и Тави была вынуждена признать, что она скучает по этой трехцветной хвостатой резонерше. Она не заметила, как полностью прошла улицу и вышла на восточную сторону Поющего Дельфина; там Тави перешла дорогу и остановилась. И почувствовала на себе чей-то сверлящий взгляд. Обернувшись, на противоположной стороне заполненной омнибусами улицы Тави увидела ее. Мертвенно-бледная, в шелковом черном платье и с ниспадающими до талии волосами цвета тумана, она безмолвно смотрела на Тави разноцветными, похожими на два кристалла глазами. Над ее головой качалось что-то длинное и тонкое, похожее на усики мотылька или бабочки, и почему-то именно это напугало Тави больше всего. Она развернулась и быстро пошла, почти побежала в сторону ближайшего здания — Тави даже не обратила внимания, что это за здание, к нему вела широкая аллея, и солнце золотило причудливую высокую крышу, и двери были широко раскрыты, и ей было этого достаточно. Она взбежала по ступенькам и влетела внутрь — и поняла, что находится в храме. Или, скорее, в предваряющей храм церковной лавке: не слишком большое, но светлое и просторное помещение было уставлено стеклянными шкафами с зельями, а за прилавком скучала черноволосая человеческая девушка в синей мантии послушницы. Заметив Тави, та подобралась и широко, приветливо улыбнулась. — Что-то подсказать? Она с трудом перевела дыхание, покачала головой и начала внимательно изучать полки с товаром, делая вид, что все под контролем и именно за этим она сюда и пришла. На самом деле у Тави не было под контролем примерно ничего, включая ее душевное состояние, но впадать в безумие окончательно она не собиралась. — Вот, это беру, — она положила на прилавок зелье высшего исцеления, а потом, подумав, добавила к нему еще одно. Неловко дернув локтем, Тави едва не сбросила склянки на пол, но лавочница в последний момент ловко подставила предплечье — и склянки были спасены. — Осторожнее, — сказала она без раздражения, а скорее с каким-то оттенком веселого сочувствия. Вот так, в каком-то холодном оцепенении подумала Тави. Теперь все на нее будут смотреть вот так — с жалостью, как на мелкого запуганного зверька; и самое страшное, что это правда. Она и есть мелкий запуганный зверек. Как ей спастись? — Иногда кажется, что все зашло в тупик, — вдруг сказала девушка по ту сторону прилавка; ее милое лицо было серьезным, но глаза мягко улыбались. — Но спасение может прийти откуда угодно. Главное — заметить, увидеть… не сдаться. Удача любит смелых, не так ли? — Я больше не смелая, — безразлично сказала Тави. — Вся моя смелость ушла вместе с… ушла, в общем. Нету ее. — Так не бывает, — спокойно ответили ей. — Это трус никогда не станет храбрым. А тот, кто смелый от природы, в труса не превратится. Так что никуда не ушла твоя смелость, уж поверь! Тави даже слабо улыбнулась. Этот странный, нелепый разговор ее забавлял; в наивных словах девушки чувствовалась горячая вера, и это казалось не глупым, а скорее трогательным. — Какие бравые слова, — она пододвинула к девушке деньги. — Ну, здесь храм Тиморы, какими еще они могут быть! — та звонко, искренне расхохоталась и протянула ей сдачу; пересчитав, Тави заметила, что одна монета была лишней; на ее вопросительный взгляд девушка весело подмигнула. — На удачу! — Я больше не поклоняюсь богам, — предупредила ее Тави. — Так что… — А я и не предлагаю тебе начинать поклоняться. Просто прими ее и помни, что храброе сердце и риск могут разрушить любой злой план. Любой, понимаешь? На миг ей показалось, что глаза девушки вспыхнули ярким золотом — но, возможно, в них просто отразилось неожиданно вышедшее из-за облаков солнце. Или, может быть, ей просто показалось. В лавку, громко хохоча и о чем-то переговариваясь, ввалилась целая ватага жрецов, и лавочница тут же переключилась на них, забыв о Тави; зажав в руке монету, она протиснулась мимо них и почему-то глупо улыбнулась. Завтра она придет сюда снова, решила Тави. Просто так — почему бы и нет? …конечно же, никуда она не пришла. *** Тем же вечером на нее обрушилась боль. Нескончаемая, похожая на огромную железную деву, в которую ее бросили и забыли навсегда; по крайней мере, так Тави казалось. Особенно сильно болели зубы. От этой страшной боли хотелось кричать и выть, от нее не было никакого спасения, не помогали никакие лекарства; особенно невыносимо было по ночам, когда боль становилась еще сильнее, такой сильной, что от нее мутился разум. Тогда Тави просто замирала, сосредоточившись на ощущении, собирала его в одну точку — и изо всех сил старалась думать, что боль отступает. Может быть, так ее наказывают боги, рассуждала она в редкие минуты просветления, сплевывая в платок кровь и слюну; ее пораженный, находящийся на грани безумия рассудок почти без сомнения принимал эту мысль. Она, Октавия Мильтон, когда-то отреклась от Мистры (ну прямо как Кетерик Торм от Селунэ, история движется по спирали, не правда ли?), и теперь пожинает плоды своего предательства, потому что боги все, все, все видят. Ни о чем, ни о чем, ни о чем не жалею, повторяла она в этом рожденном агонией полубреду, и это была правда. Ну и еще был Гейл, конечно. Почему бы ему не бросить ее, ведь все однозначно кончено? — Почему ты со мной носишься? — спрашивала она по ночам, еле шевеля распухшим языком, и натягивала на лицо одеяло, потому что не хотела, чтобы он видел ее такой. Вот бы наорать на него, осыпать потоком грубостей, прогнать и запретить к себе приближаться; пусть он наконец поймет, что оно того не стоит, пусть перестанет тратить силы на поддерживающие заклинания, пусть спит по ночам, а не сидит с ней, пусть ему станет все равно! Он заслуживает лучшего, чем стоять рядом с ней на краю могилы. Но у Тави совершенно не было сил. Иногда она забывалась тяжелым, коротким муторным сном — и в этих снах были целые ворохи омерзительных, сладко пахнущих гниющих роз, которые рассыпались пеплом, стоило лишь до них дотронуться, и, разумеется, этот проклятый шепот; Тави бы проткнула себе уши, чтобы оглохнуть и никогда более не слышать то, что он ей обещал, но это ничего бы не изменило, потому что шепот был внутри ее головы, и избавиться от него было невозможно, даже умерев — напротив, говорил он, как раз тогда-то самое интересное и начнется… Измученная, она просыпалась — и боль начиналась снова. Интересно, думала она смутно, так ли больно было Астариону, когда его выкопали из собственной могилы? Вот бы спросить… кто бы мог подумать, что однажды ей захочется… Но еще лучше было бы, конечно, умереть. Умереть уже наконец, и перестать мучить Гейла, которого она обещала любить до самой смерти — и ведь не соврала. Смерть непреклонно шла ей навстречу, отбрасывая холодную тень, а Тави все еще его любила — и боль от этого становилась еще злее и ужаснее. В ту последнюю ночь ей приснился Гейл: он отражался в огромном, от пола до потолка, зеркале, стоя позади нее, и задумчиво наматывал на свои тонкие пальцы длинное ожерелье из матовых черных бусин. — За что же ты так упорно цепляешься, Октавия? — он улыбался, и в его лице что-то было совсем не так; Тави изо всех сил всматривалась, но никак не могла понять, что именно. — Полагаю, за него. Я прав? — Я так люблю тебя… — пробормотала она, откидывая назад голову, чтобы позволить ему застегнуть на ее шее ожерелье. — Так сильно… так глупо и безрассудно… — О, и у вашей любви безусловно счастливое будущее. Зеркало пошло рябью; Тави с содроганием увидела, как на том месте, где только что отражалась она сама, стояла седая упыриха с проваленным носом и длинными, кривыми, торчащими во все стороны зубами; из ее окровавленного рта свисали куски чего-то красного, липкого, желанного… — Он станет первым, — провозгласило то, что носило облик ее мужа; из-за разорванного горла у него получался лишь свистящий шепот. — Per mortis — non lates! Но я не так жесток, моя прекрасная предательница. В конце концов, какая разница, когда умрет этот несчастный… — Нет! — Тави закричала так, что у нее самой заложило уши. — Нет! Я не позволю! Я убью тебя! — Сколько же в тебе жизни, — то ли восхитились, то ли брезгливо поморщились за ее спиной. — Даю тебе королевское слово: я не трону его и пальцем. Увиденное лишь результат твоего глупого упрямства… и его можно избежать, проявив лишь немного благоразумия. До скорой встречи, и не забудь, что сон — это маленькая смерть… С этими словами он внезапно рванул на себя концы ожерелья — и Тави проснулась. Она задыхалась; что-то ледяное пережимало горло, не давая сделать ни вдоха, и легкие будто проткнуло сотней ледяных игл. Хрипя, она вскинула руки к шее и почувствовала под пальцами гладкую филигрань камней; попытавшись подлезть внутрь, Тави поняла, что скорее сломает пальцы, чем разорвет удавку — бусины, кажется, были нанизаны на что-то более прочное, чем стальная проволока, и… И в миг, когда она полностью осознала, что это конец, бусины вдруг сами собой скатились по ее груди; упав на простыню, они за секунду обратились каплями крови, истаяли и впитались в ткань, не оставив и следа. Все вместе заняло какие-то жалкие мгновения. Тави громко засмеялась-закашлялась, держась рукой за грудь; ей совершенно не было весело, но помутившийся рассудок требовал каких-то действий — и она смеялась несмотря на то, как сильно болело от смеха горло. Больше не болело ничего. — Тави? Тави! Проснувшийся от ее криков Гейл схватил с комода стакан с водой и попытался влить ее в рот Тави; половина расплескалась по ночной сорочке, но несколько капель в нее все-таки попало. — Это… ничего… — объяснила она, отфыркиваясь и отсмеиваясь; отодвинув свободную руку, которой он пытался ее обнять, Тави отползла в дальний угол кровати. — Глупый дурной сон. Просто… глупый дурной сон. Прости, что разбудила… я не хотела… — Тави, — очень тихо сказал Гейл тем самым редким тоном, от которого у нее отпадало всякое желание ему перечить, — не смей мне врать. Он неотрывно смотрел на нее, и его осунувшееся лицо было одновременно мрачным и спокойно-непреклонным. Никто из них не выйдет из этой спальни, пока она не объяснится, отрешенно подумала Тави; когда-то Гейл настолько боялся ее отказа, что даже на первое свидание позвал через свою проекцию — но с тех пор изменилось слишком, слишком многое. Глубоко вздохнув (и почти без удивления осознав, что не очень-то ей теперь это и нужно), Тави взяла его за руку и положила ту себе на грудь — жестом, в котором впервые не было ни капли желания. Ее сердце не билось.