.doc

На столе - остывший кофе, открытое приглашение на короткое интервью перед завтрашней презентацией и рука, отбивающая тихий неровный ритм, в попытках отвлечься от отдающих эхом вопросов с последнего эфира. Нет причин сетовать, хандрить и вовсе преступление, когда график расписан на месяцы вперёд, когда дети с каждым днём становятся старше и любимее, когда от участия в программах приходится отказываться из-за банальной нехватки времени, но сила этого города, который либо ломает, либо делает сильнее, нашёптывает идею, поверить в которую уже не сложно. Утренний эфир получился на редкость лёгким и приятным, даже захотелось прийти ещё раз, если позовут, однако обсуждение грядущего юбилея если не застало врасплох, то родило вполне закономерные вопросы самой себе, и последние минуты беседы превратились в туман, не исчезнувший ни через час, ни к вечеру. Глупо было бы думать, что удастся избежать этого момента, когда невыносимость всего успешного вернётся к исходной точке, осядет на губах кофейной гущей, закружит каруселью в маленькой комнате и ударившись ветром в стекло, выложит снегом имя, от которого больше не бросает в дрожь. Только осознание, тоска и бесконечные ощущения какой-то незавершённости, преследующие по пятам вдоль Петербургских дорог, вдоль каналов и домов, лицезреющих внутренний мир слишком глубоко. Какое счастье, что хотя бы здесь больше не нужно ничего доказывать! Прошло то время, когда приходилось бороться за каждый день, драться с речным воздухом и оглядываться с опаской на линейные проспекты. Теперь можно приезжать и плыть по течению. Кто только знал, что именно сейчас этот поток принесёт к берегу, на котором необходимо решиться? Книга вышла. Позже, чем планировалось, много позже, с убитыми нервами, правками, спорами в типографии, но главное - без письма. Этот текст, ничтожно маленький для главы и непозволительно большой для эпиграфа, остался там, в молчаливой почте, куда больше нет необходимости заходить: все обязанности в группе давно расписаны, команда работает слаженно, только несмотря на всё не хватает какого-то убийственно важного нюанса. В каждом развитии, в каждой новой песне и новом достижении вместе с радостью мешается странный химический элемент, оставляющий серый оттенок, притупляющий контраст и неизменно, вот уже несколько дней, возвращающий к желанию написать. Что угодно, как-нибудь, пусть даже нелепо, останавливал только вопрос собственной уместности. Не слишком ли поздно для последнего подписания пакта о ненападении? В конце концов, бегать как челнок надоедает, как ни крути, любому человеку, а тут ещё и давно своя жизнь у каждой из сторон. Настолько своя, что стучаться в неё непрошеным гостем, хоть в дверь, хоть в окно, страшно как в детстве, страшно до судороги в коленях ощутить лёд и попасть на погост с ритуальным костром, но ещё страшнее проститься навсегда даже в мыслях. Страшно от отсутствия слёз, от растущей на дрожжах необходимости сделать хоть что-нибудь, пока сидишь в этом холодном и влажном Питере, только время течёт сквозь пальцы и не собирается ждать удачной минуты для собранной в кулак храбрости. Диана меряет шагами комнату, сжимая телефон в руке и пытается придумать, выдавить из себя то, что не будет похоже на отменный бред. Привет? Это и так понятно, но что дальше? Как не скатиться в деланную лёгкость, не превратить всё фарс и после этой попытки уехать дальше, в другие города, оставив северной столице только сожаление из-за собственных сомнений? — Боже, ну всё. Наотмашь, так наотмашь. Либо да, либо нет. Поменяться ролями - логично, когда-нибудь это бы произошло, оставалось только надеяться на совпадение графиков или хотя бы нахождение в одном городе. Без исправлений, без редакции, одним сообщением в поток сетей, чтобы после приземлиться на кресло, отложить телефон чуть дальше и сложив руки замком, напряжённо ждать ответа.             «Светка салют. номер ещё не сменила?             завтра буду в Буквоеде. не знаю как презентация пройдёт с этими морозами, но вдруг ты в городе? вроде обещали что надолго всё это дело не должно затянуться.» В доме, где одним коротким колокольчиком и эхом вибрации по столу письмо, которого ждали слишком долго, все противоречиво. Кольца на пальцах, одна на двоих постель, быт, отпуск, улыбки встают рядом с честным признанием простой и многолетней истины – любила лишь однажды, прошедшее время лишнее, люблю. И вроде бы честность, обезоруживающая, но больная, должна оттолкнуть, а она притягивает с одним простым законом о том, что доставать зонт имеет смысл лишь тогда, когда идёт дождь, когда мир сух и не предвещает дождя, не стоит. Они живут по этому правилу, сначала будто на минном поле, без ревности, но с опасением, а потом расслабившись и забыв, как прошлую жизнь, как ночную тоску, почву для редких песен и причину для слез и грустных улыбок три раза в год: три даты рождения – и ни одного поздравления, только занавес тишины. — Свет, этот твой, — тихо, с дивана, едва отвлекшись от книги, голос, ставший привычным якорем жизни, реальности и уюта, но что самое главное – честности друг с другом. На реплику лишь кивок – слишком интересный момент, не сейчас, здесь ведь, здесь же... По тексту вдаль уносят буквы, слова, и никакой срочности нет вечерами, в конце концов, если что, то напишут ещё. Лишь когда глаза устают читать, Света, выпутываясь из пледа в кресле, которое она сама придирчиво выбирала для нового дома, подходит к столу и берет в руки телефон, он светится незнакомым номером и сообщением, пришедшим полчаса назад, сообщением, где с первых слов все ясно, плевать на номер. Все должно холодеть, отзываться мурашками, превращаться в вихрь, разрубая спокойствие мирной жизни, как раньше, но вокруг штиль, и неоткуда взяться ни ветру ни беде, поэтому и улыбка на губах для самой себя непривычно мирная, светлая, будто радость стала такой же стерильной, как дом, ни единого следа прошлого, ничего от Нее, только неосознанно новая жизнь без лжи самой себе и другим. — Динка написала, — и в нежности нет отголосков боли и рвения, а в тексте на экране будто бы нет ощущения надвигающейся катастрофы. — У неё же презентация, точно, книжка выходит. И как ей только сил хватает, ох, шебутная. Нет боли, нет масок, нет учащенного ритма и искр от улыбки, разрыва, страха, есть любовь, дистиллированная, и ее уже не назвать обреченной, потому что из неё за четыре года выветрилась надежда на взаимность, превратив крепкий коньяк последней встречи в сладкий чай.             «Динка, здравствуй!             Молодец, что написала. Поздравляю с выходом книжки! Я в городе, конечно, у нас как раз пауза маленькая в туре. Ты встретиться хотела?» Раньше ради такого нейтралитета приходилось собирать себя в кучу, отбрасывать лишнее, контролировать радость, а теперь все будто само, ни единого сомнения, только текст – быстро, ясно, искренне. Из томительного ожидания - в нервную активность. Ходить по квартире, всеми силами избавляясь от всплывающих фраз, лиц, прикосновений, ссор, бесед, коротких и неоднозначных приветов - всё это больше ей не принадлежит. Да и правильное ли это слово? Присваивать себе хоть что-нибудь в человеке, уничтожая волю, не приносит удовольствия, счастья и подавно, но раньше с каждым жестом и словом была хотя бы отдалённая сопричастность. Что осталось теперь? Приступ домохозяйки накрыл с головой на кухне. И без того чистая посуда подверглась новому водному испытанию, как будто в дом вот-вот должна нагрянуть ревизия: стол блестит от пустоты, вокруг ничего лишнего, и всё это абсолютно не в стиле, не в формате, если угодно говорить проще. Нарочно оставленный в стороне телефон молчит, молчит так бессовестно, что хватает сил ещё раскидать со стола кучи листов, ручек и закладок, проветрить несколько раз комнату, стоя около раскрытой рамы и впитывая в себя тающий снежный дождь, закрыть глаза. Как всё глупо. С чего вдруг эта очередная убеждённость в том, что стоит ждать ответа, даже если все цифры в номере верные? Разве после всего, что когда-либо было, после всего изменившегося за это время кто-то может быть обязан? Диана глубоко выдыхает в декабрьскую ночь, запуская руку в светлые пряди и устало потирает глаза. А ведь и правда, не припозднилась ли со своим никому не нужным решением сделать шаг вперёд? Кому он нужен в пустой комнате, где нет больше никого, нет даже гитары и зрителей, где так темно, что не видно вытянутой руки? Кому всё это может быть нужно? Единственному актеру, оставшемуся на сцене, без единого человека в зале? Высокий звук уведомления стремительно проносится по гладко выбритой комнате, долетая до музыкального слуха застывшей у открытого окна птицы, и сорваться бы читать, проверять каждую букву, но она медлит и делает это намеренно. Вдруг не то? Очередная рассылка о какой-нибудь скидке, с изобилием равнодушных восклицательных знаков, а она будет стоять с этим раскрытым сообщением посередине комнаты как нетерпеливый глупый подросток, чувствуя кожей подползающее одиночество. Подождать ещё минуту, даже немного меньше, но всё же наспех повернуть ручку и быстрым шагом оказаться в том же кресле, жадно впиваясь взглядом в экран. Ещё никогда прежде настолько простые фразы не дарили так много кислорода. Всё же ответила. Может, и правда не откажет встретиться? Из всего короткого послания режет только неопределённое «у нас», и казалось бы, даже ребёнку понятно, что речь о группе, о туре, но не подумать о другом, а вернее, о другой, не выходит. И снова взвешивать. Снова раскладывать в голове любой поворот, пока чёткое и пугающе ясное ощущение тоски не победит. В конце концов, короткая встреча - просто встреча и не более. Пусть даже на полчаса, пусть пятнадцать минут, но зато это случится. Диана внезапно глубоко осознала, что единственное значение во всём имеет только желание увидеть и услышать, почувствовать звуковые волны и заодно понять, как быть дальше.             «спасибо. да, если твоя пауза не слишком набита планами.» Не разлюбила, куда уж, но окончательно потеряла силы на войну и перемирия, и даже размахивать белым стягом устала настолько, что опустила, сдала форт, открыла ворота, разоружила армию – все, что угодно, только не бой, не новый раунд. Сообщение застает её тут же, пока она вглядывается в предыдущее, пытаясь предсказать риски, и резким поворотом игрушки вытряхивает душу, осыпаясь маленькими буквами и сухостью слов, как блестками в снежном шаре. Не много оказывается надо, чтобы напомнить душе о пережитом и любимом, не много, чтобы вдруг напугать до холода в пальцах новым сражением в их двадцатипятилетней войне, и за четыре года можно было бы подготовиться, накопить сил, разложить слова в порядке наибольшей эффективности, но вместо того, чтобы наводить порядок, Света сбежала, оставив все слова на старом месте четками на полке на Кавалергардской, с улыбкой попрощавшись с любимым прошлым, которое теперь стучалось в дверь очевидностью неизбежности.             “Да что ты, не набита, конечно, это же отдых. Я так соскучилась, не представляешь! У меня только просьба будет, давай не поздно, мне теперь до дома не ближний свет.” Ни капли лжи и искренности больше, чем в любом старом письме. Без холодности, без надежд, лишь обозначив свои условия, простые и личные: достаточно было взять ключи от старого дома, от самой уютной квартиры, где запахи прошлого и настоящего давно живут, охраняя место силы, и можно будет не ехать целый час по обледеневшим ночным дорогам до Всеволожска. Но Света настойчиво и самостоятельно решает вернуться домой, и только уже отправив сообщение и устроившись под боком отложившей книгу Эллы, складывает очки на подлокотнике дивана и вздыхает, качая головой. Залогом успеха всегда оставалась дружба, давняя, многолетняя, прошедшая огонь, воду, туры, Диану, дружба, которая и привела к совместным кошкам и дому, к чтению книг в креслах по вечерам и такой успокоенности, от которой на душе было светлее, чем когда-либо. И именно в этой дружбе, где первым страхом было ненамеренно сделать больно, прямолинейностью четких слов вычерчивался завтрашний день взвешенной, короткой и ни капли не обиженной просьбой остаться завтра в городе, и не менее четким предложением остаться вместе. О втором подумать, с первым согласиться, улыбаясь и отдаваясь в руки железной логике: Элла приводила все те аргументы, спорить с которыми было бы просто глупо. Главное было поверить в себя так же, как верила она. Так хочется подгонять вечер к ночи, ночь к утру и новому дню, чтобы сжать время, не чувствовать замедленного движения стрелок, моргнуть и оказаться уже выходящей из тесного зала в ожидании встречи, лишь бы не считать часы. Между строк, за буквами сквозит что-то, чему трудно дать меткое словесное описание, но что ощущается почти кожей - а с недавних пор доверять своим эмоциям вошло в привычку, и этот раз не был исключением - что-то сильно изменившееся, несмотря на тот же слог, те же слова, что-то однозначно было другим. Диана не могла понять что именно, от мимолётных мыслей в попытке разгадать ребус слегка кружилась голова, но как бы мир ни разгонялся до сыпящих во все стороны искр, как бы ни пытался сбить с курса привычками прошлого, одержать победу над впервые появившимся до абсолюта чистым желанием просто увидеться, без выяснений и словесных баталий, она не позволила. Ответить бы как раньше, предложить встретиться хоть сейчас, под снегопадом, на несколько минут, но всё это теперь неприменимо к реальности. Ни к одной из двух. Поступить так - пересечь границу без разрешения, нарушить едва зарождающийся паритет и в очередной раз подтвердить притчей во языцех наглый образ, и даже если на общественное мнение плевать до сих пор, впервые не захотелось жечь своим огнём всё вокруг. Поразительная по своей силе и длительности тишина больше не пугала и не изводила страхами. Осталась только временами настигающая бессонница, усиленные тренировки, много - ужасно много - черновиков, так и оставшихся пока в столе, и усталость, от которой избавиться иногда помогал детский смех, лопающийся спелым крыжовником, но до конца не исцеляющий. Для них, маленьких-взрослых, всегда есть версия, всегда готова самая искренняя, последняя улыбка, после которой нет сил даже лежать, и временами мысли всё-таки возвращались к циклу вопросов, к осознанию, что всё-таки что-то катастрофически неправильно. Что-то неуловимо быстро усыхало, летело в пропасть, изводило незаметно, но регулярно и тогда решение всегда было одно: больше бокса, больше бега, меньше еды и больше, больше текста, но не думать о том, что произошло. Иссушить себя так, как может только осень, и впервые почувствовать возраст. И почему вдруг сейчас? Почему после невинного и вполне предсказуемого вопроса «Что ждать от Снайперов к двадцатипятилетию?» хочется глотнуть воздуха, а он, умело извиваясь змеёй, уходит мимо и возвращается в единственный источник, в котором всегда, даже спустя столько лет, эгрегор её сил.             «я тоже. как скажешь Свет. назначай время раз уж в этот раз я в гостях у этого города.» Как легко, взмахом волшебной палочки, поставить под вопрос реальность, неровным дыханием лопнув мыльный пузырь до того, как он сорвется с палочки и ускользнет на свою короткую свободу, достаточно двух слов, связки наречия с местоимением, чтобы дрожащие руки рассыпали на кухне по светлой столешнице темные чаинки, чтобы ложка дрогнула и перевернулась, и камнем на пути дыхания встало удивление. Не ждут в стерильности дома оседлавшую ураган Элли, и даже если ее возвращение – всего лишь временная мера, все равно не ждут, как те, кто поколениями живут на спящем вулкане, не ждут извержения. Она забыла, и вытирая розовой тряпкой стол смотрела на свои руки, на широкое кольцо на пальце и на то, как в узоре вен и пергаменте кожи читался возраст, который не пугал с тех пор, как среди ярких домов южного, многоуровневого Лиссабона родилась уверенность в том, что одиночество больше не станет приговором, только самостоятельно выбранной мерой. И надо ведь было, привыкнув всегда готовить две кружки ароматного чая, потерять бдительность настолько, что существование кофе перестало быть воспоминанием, стало лишь фактом, напитком, дозой кофеина в особо бессонные времена, и именно сейчас, когда преодолен короткий путь, когда от двух слов рвется в клочья устроенность жизни, наткнуться взглядом на молотый в стеклянной банке, вздохнуть, и спрятать его машинально за коробкой с чабрецом.             “А презентация во сколько, вечером? Отпустят тебя твои зайцы часам к девяти или зря я на такую благость надеюсь?” Юбилейный год маячил перед лицом, снайперам двадцать пять, ей вдвое больше, и неужели здесь, в этой нулевой точке, сходясь концом и началом спирали, замкнется круг? В голове впервые за все шестнадцать лет одиночного плавания стучало откровенное “не готова”, потому что внутри, несмотря на ту эмоциональную волну, которая перевернула в руках ложку, было так спокойно, что неоткуда даже взять сил на разговоры и ссоры, пусть даже последние, даже долгожданные – сил нет. Наверное, вот она старость, в лицо уже смотрит круглая цифра, полвека на земле, и половина от этого срока, за вычетом трех спокойных лет, в руках одной взбалмошной магаданской девицы, и впервые за все это время не хочется сорваться на встречу, крутить, как ручку граммофона, стрелку часов, ускоряя бег. Хочется выждать, подумать и взвесить, взять себе время, найти в себе силы, но шутка ли – у нее было четыре года, и она потратила четыре года на то, чтобы как будто бы окончательно привыкнуть жить без, поставила на разрыв и проиграла, а теперь потерялась между обретенным спокойствием разорванной тишиной.             «В семь. К девяти точно уже закончим, даже если попытаются растянуть время.» От порога до окна - восемь с половиной шагов. От стены к стене - пять. Почти шесть. Поправлять волосы удобнее левой рукой, пока правая без конца проверяет сообщения, и ещё сотня мелких открытий в эти минуты, за которые пространство изучено так досконально, что позавидовал бы любой художник. Написать что-нибудь ещё? На языке горчит, но тихая, несмелая радость перекрывает помехи в голове, шипение старой пластинки с гравировкой парных инициалов звучит совсем тихо, не может прорваться сквозь устойчивый ритм сердечных тамтамов, пока глаза раз за разом перечитывают такие короткие фразы, метко запоминающиеся в сознании. Соскучилась. Конечно, они наверняка, почти наверняка, имеют в виду не совсем одно и то же под этим словом, настолько заезженным и плоским, настолько бездумно употребляемым всеми, кому не лень, что оно уже теряет все краски, не передаёт абсолютно ничего кроме отдалённого напоминания о ком-то недоступном. Но как ноет каждый сантиметр, каждая грань и каждая мысль, как больно отзываются лады, как тягостно дышать, глядя на места, когда-то значимые и почти судьбоносные, как безудержно тяжело, как будто всё ещё было живо только вчера, а сегодня уже остались только развалины дворца, покрытые пылью и мхом, но пока не растасканные любопытными туристами. Внезапный проблеск памяти - всё перепутала! И то ли пора на покой в объятия Морфея, который ещё будет долго перед сном презирать её, то ли стоило чуть унять собственный мандраж, чтобы наконец не путаться в числах и датах.             «безбожно соврала. начало в пять. замоталась с графиком.» На всякий случай проверить календарь, убедиться в дне недели, подписанных заметках, и только после этого отправить. И кто ещё мог говорить о беспечности, когда у самой в голове неразбериха? Пока где-то там четко измеряют шагами длину и ширину, Света забывает про маленькие ступеньки в давно обжитом доме, и с резким шагом приходит неожиданно глухой стук, а через секунду оказывается, что именно с этим звуком вода, выплескиваясь через край кружки, ударяется об пол, обертоном плеск и емкое слово из пяти букв. Короткий взгляд светлых глаз с кресла и с улыбкой поджатые губы. — Задумалась, — смеясь, под чужую улыбку, оставив телефон и кружки на журнальном столике перед диваном, она уходит, даже не оглашая, что пошла за тряпкой, убирать пролитое, которого на полу – пара капель, и все же надо. Все, что было раньше, теперь не идёт в сравнение, ведь раньше ураган сносил хлипкие хижины, жалко, не жалко, какая разница, если ураган одним своим налетом превращал существование в жизнь, жарким летом приносит ветер и воду, холодной зимой тепло летних стран. Ураган оказывался спасением от упорядоченности жизни, от скуки, привычки, банальщины, и налетая, то на месяцы, то на дни, он кружил ее в каком-то совершенном трансе, как гипнотизер, но вместо щелчка пальцев был щелчок дверного замка после каждого расставания. И не важно, окажешься ты снаружи или внутри, холод, превращавший дыхание в пар, а воздух в иглы, тут же напоминал, что вне урагана нет танцев, нет разрушения мира, а значит, нет жизни. Но на этот раз все перевернулось, как карта на игральном столе. И вместо привычной комбинации вскрылось что-то новое, со всех сторон, да настолько, что привычные пики, буби, черви и крести сменились жезлами, чашами, мечами и пентаклями, не меняя суть, но меняя глубину. Ждать, какая карта выпадет вместо джокера не хотелось. Капли тряпкой, руки с мылом, а все в ожидании, чутким слухом различая два пришедших сообщения, и сдерживая то самое подростковое нетерпение, рвущееся горящими пятками: беги читать, лети навстречу. Об этом кричит память, но молчит сердце, то ли затаившееся в страхе и ожидании, то ли решившее больше не возвращаться к затертой резьбе пластинки.             «Отлично. Закажу на восемь, успеешь? Тебя забрать или сама?»             «успею. не заморачивайся доберусь сама.» Телефон выключается лёгким нажатием кнопки, небрежно откидывается в сторону и тёмную комнату пронзает вздох. Остались бы слёзы - заплакала не то от мнимого облегчения, не то ещё от чего, но из груди не рвалось ничего, кроме попыток выровнять дыхание, вся палитра чувств потускнела и осталась в своём количестве на самом дне, иногда небрежно расплескивая жалкие мазки, но уже давно потрепанными колючими кистями, царапая душу, дразня саднящими порезами, но не глубоко, не так, как раньше. Сделать новую татуировку, что ли? Всё превратилось в стагнацию. Диаграмма выстроилась, к удовольствию окружающих стала стабильной, ровной, без скачков, а топливо, на котором всегда игрались концерты, писались песни и находились силы сорваться куда угодно - только успевай предлагать - утекало в неизведанные реки, терялось в многоликой толпе, где теперь каждый день в сравнение как в старом фильме: чужой среди своих. И вздрогнуть бы от пронзительных духовых, от подступающих струнных к апогею мелодии, схватиться руками за воздух, сковывающий запястья кандалами, и без сил упасть на диван, но только что-то едва живое дрогнет за позвоночником, отдастся лёгкой вибрацией и умолкнет. Есть слова, но нет чувств. Есть всё и в то же время ничего, что помогло бы преодолеть этот приступ губительной невесомости. Скорее заснуть, но не получится даже если бы были таблетки: эта коварная шутка организма над самим собой каждый раз заканчивалась одинаково, сколько бы ни менялась дозировка, итог один: чрезвычайная возбудимость утром и минусовое опустошение к вечеру. Оставалось только коротать время. Можно подготовить речь, выписать тезисы беседы (как говорят, на всякий случай), заранее прописать скрипты, так ведь проще! Но несмотря на упадок, несмотря на то, что осунувшееся лицо приходилось перед съемками тонировать дольше обычного и создавать из него намеренно стильный и скандинавский образ, так поступить по отношению к аудитории - кощунство. Всё будет как всегда: честно, местами внезапно, но оставаться собой - первостепенно. Минуты быстротечны в самые неподходящие мгновения, уловить логику их движения невозможно, и сбиваясь каждый раз с собственного ощущения времени, Диана привыкла не смотреть на часы. Если быстро - пусть секунды тянутся патокой, тяжеловесной нефтью, а если медленно - так и незачем лишний раз умолять время прибавить скорость, всё равно этот спор никогда не одолеть и потому, когда пальцы обхватывают плоский экран вновь и в другой конец улетает совсем короткое, но внезапно необходимое последнее сообщение, она не знает, сколько километров успели пробежать стрелки: до финиша часа или всего спустя минуту. Не всё ли равно?             «до завтра.» Последнее приходит тогда, когда согретое телом одеяло уже прячет хозяйку от мира, и свет в комнате горит еще лишь только потому, что в ванной на пол душевой струи воды смывают чужой рабочий день. Ей не уснуть, ей будет не уснуть еще так долго, что тиканье всех часов в доме успеет сыграть на нервах, но срываться на скрипичные концерты в кабинете слишком рано, а выспаться хочется катастрофически, и Света умоляет себя уснуть, уснуть еще до того, как Элла выйдет из ванной, только убеждение не сработает, когда пару часов назад одним сообщением монету жизни перевернули с решки на орла, подбросили и не подставили руку, оставив висеть в воздухе до самой завтрашней встречи. Поиски спасения в дыхательной гимнастике, как и желание сдержаться и не дернуться за телефоном, обречены на провал почти сразу, потому что в партитуре вдохов и выдохов пауза, а в ней рывок, телефон.             “До завтра, родная! :)” Двоеточие и скобка – подпись под собственным неверием, что адресат сообщения – Диана, и что завтра настанет день, когда четырехлетнее молчание расколет личная встреча. Бывало ли? Бывало, но всегда без предупреждения, пьяно ли, трезво, резко, случайно, специально. Могли как в прошлый раз – не говорить точно, могли встречаться неожиданно или караулить, не предупреждая, но первая встреча после любого перерыва никогда не была известна и одобрена обеими за сутки. На этот раз игра как будто шла по новым правилам, и если со своей стороны Света знала условия, то в тех картах было еще больше загадки, чем обычно. Нервировало и пугало, без сомнений, потому что изученная обреченность встреч была привычной, пусть и больной, а новое в Диане всегда угроза, потому что может взорваться и разлететься осколками в души других, с болью врезаясь как можно глубже. Кто знает, что у нее там нынче в сердце? Общие знакомые – почта односторонняя, и там, где про Свету пересказывали все, от имени жены до стоимости дома, про Диану почти молчали, боясь даже двумя или тремя словами выдать лишнее, личное. К такому привыкаешь, а все равно где-то под ребрами неуютно чувство, как будто смотришь в зеркало, зная, что по ту сторону кто-то разглядывает пристально, может, даже с лупой. И даже если она не спросит, ей ведь принесут просто так, по старой памяти. А здесь ты стоишь и смотришь на свое отражение, не делая даже попыток пробиться через стекло. Проворные мысли непрерывной цепочкой муравьев несут почти забытую шелуху прошлого, возводя из нее высокий дом, давящий на грудь, а с таким разве уснешь? Уснешь ли, когда утопив кончик мизинца в самый центр пустой катушки на аудиокассете “Ночные Снайперы”, назад почти беззвучно мотается все прошлое, казавшееся проигранным, перезаписанным, но нет, оно сейчас если не перед глазами, так в ушах громким звоном и звуком дыхания, а еще через полчаса раздражающим тиканьем часов и дыханием сбоку, из них, обычно неслышных, такая какофония складывается, неподвластная ни одной медитации с дыханием, что приходится подняться. Призраком до уборной, где в зеркале свои же глаза блеснут туровой усталостью, а улыбка грустно объяснит им, что спать пытались, но не вышло. Солидарность мозга с телом нарушена, они в ссоре, и ноги тащат на кухню, потом в кабинет, где их, босых, замерзших на деревянном полу, под себя, а на плечи с полосками светлой майки плед, и за книгу, страницы которой проходят незамеченными, подмененными мыслями, пока руки не забывают листать. Вот строчки и жужжащие пчелы букв снова становятся муравьями, вот откладывается книга, а пространство вокруг становится театральной сценой или музеем, достойным изучения так, будто и не жила здесь никогда. По дереву рядом ползут слезы смолы, по щекам ничего, напротив кресла книжный шкаф, огромный, и в попытке отвлечься она читает названия, но они быстро превращаются в те же самые мысли, заплетаясь как змеи хвостами друг за друга и шипя ловкими языками ассоциаций прямо в лицо, пока не срывается с места подряд она и миниатюрный томик в твердой, зеленой обложке. А дальше, пока замерзшие пальцы не перестанут прилипать к деревянному полу, пока голос не начнет саднить, а вода в спасительном вчерашнем кувшине не кончится, она будет читать вслух, счастливая, что зимними ночами рассветы далекие, подчеркивающие камерность пространства и дарящие внимательного зрителя в тени за стеклом. Перед ним она раскланивается в конце, не зная, кто он, но зная, кому читала, и возвращается на диван, где тело, не выдерживая, дрожью и ознобом напоминает о необходимости сна. Утром никто не станет будить, и она проснется к обеду, под взглядом обеспокоенной мамули сделает завтрак и объяснит, что вчера не спалось. О том, что бессонницу зовут Дианой, говорить не станет, чтобы не волновать любящее сердце, а может чтобы не напоминать лишний раз и самой себе о том, куда ведет ее сегодняшний вечер. Лицо спрятано в сгибах локтя на подушке и в попытке уснуть, сознание утомительно тянется тьмой, с треском переливаясь из минуты в минуту, подвешивая за нити нервное ожидание. Уснуть хотя бы на пару часов, позволить себе отдохнуть, набрать в чашу весов умиротворение и на следующий день не бегать тревожным сердцем по грудной клетке, но последняя надежда на ночной покой исчезает одной примитивной нотой, короткой строчкой, тремя словами, последнее из которых слепит, переворачивает со дна памяти сухими ветками и выводит неровной мелодией смычка это простое «родная». Про сон можно забыть, так же как про все тщательно выводимые многолетние стены. С грохотом упавшей бетонной плиты наискосок влетела глубокая трещина, отпечаталась шестью буквами, уничтожила надежду на более чем спокойный и ровный тон, заменив его на нестройный ритм, разгоняющийся до катастрофы быстро, не давая шанса и дальше лежать в постели, в миг ставшей пустой и брошенной. Заново изучить комнату, увидеть в ней новые оттенки иссиня-чёрных теней, бесстыдной убывающей луны и блеска мороза на стекле, сесть под окном около батареи, прочитать ещё раз. Не показалось, не исчезло и даже не обернулось другой интонацией. Выходит, не зря решилась?