ГОСТ Свободы

Вот теперь все идеально. Саша поправляет последние детали в известном ему одному порядке на столе. Его столе. Теперь это его рабочее место. Оно более просторное и вместительное, нежели в «Искре», где у него не было даже своего стула. А здесь — огражденный уголок, и только Сашин. Все же, стоит признать — Московский умеет подкупать. Как и угрожать. Ведь Саша пошел к нему работать не совсем по своей воле. Выбора у него не было. Но жаловаться ему не на что, да и коллектив, вроде, хорошо его принял. Вильгельм с ним без умолку тараторил за чашкой хорошего зеленого чая о философии. Саша пытался вникнуть, но учения Маркса ему едва ли нравились. Но лучше уж спорить о Марксе, чем отвечать на неудобные вопросы Камалии — особа просто запытала его. Однако, тут его спас совсем неожиданный герой — Юрий. Тот быстро нашел, что ответить девушке, в отличие от робкого в таких вопросах Невского. Саша был хорошо воспитан, и не привык грубить. А уж отвечать такой напористой... Он больше был сторонником бесед на абстрактные темы, как с Вильгельмом: проще рассуждать о философии, нежели уклончиво отвечать на провокационные вопросы Зилант. Камалия, она хорошая, но странная… и слишком интересуется его личной жизнью. Саша не любит, когда с ним сближаются насильно. Он ценит свою свободу, и не позволяет никому ее ограничивать. Вильгельм же с Юрой в этом плане Сашу полностью устраивают. Они не лезут в его дела, а тихонько занимаются своими. Правда, как оказалось позже, Юрий только после кутежа такой тихий. Сегодня же его не заткнуть, он с самого утра что-то без умолку говорил об эзотерике. О новом целителе, Саша даже его имени не запомнил. Невский всегда считал массовую истерию на мистицизм просто модой, а он — приверженец классики. — Добрый день, можно? — из-за двери редакции появляется высокий темноволосый парень. У него необычная серебристая прядь, Саша сразу это подмечает. Сам он высок, и одет строго официально. — Заходи, студент! — кричит Зилант, спрыгивая со стола, на котором она до этого сидела и тыкала Вильгельма карандашом. Просто так. От скуки. У немца просто стальные нервы. — Эм, прошу прощения, но как вы поняли, что я студент? — явно озадаченный, парень немного смазанно кивает, здороваясь с остальными работниками пера, и прикрывает за собой дверь. — «Можно войти?» — передразнивает слегка неровный тембр голоса юноши Камалия. Видно, он ещё не до конца сломался, а эта бестия еще и подтрунивает над ним. Невский лишь качает головой. Бедняга. Студент неловко улыбается и даже краснеет, прижимая к себе темный дипломат, лишь бы оградиться от напирающей на него дамы. Хоть не у одного Саши проблемы в общении с ней. — Не подскажете, где Константин Уралов? У меня к нему дело, — парень оглядывается по сторонам в поисках поддержки ее коллег. Он весь в снегу, и «добрая душа» отряхивает его пальто. Карие глаза горят, но явно не по-хорошему. Скорее, как у чертенка. — О, Коля! — тут подключается Юрий, будто услышав мольбы бедолаги, ведь до этого был погружен в свои рукописи. Журналист то что-то зачеркивал, ставя большой крест, то воодушевленно писал, царапая бумагу, и так с самого утра, а ведь уже обед. Он встает со своего места под дикий хруст суставов, и пожимает руку юноше. В зубах у него тлеет сигарета. — Эй! Мы, к твоему сведению, говорили! — возмущается журналистка, пытаясь протиснуться к Николаю, отпихивая локтем Татищева. — Наглый какой! И я тебе не разрешала курить, насмердил тут! — она отмахивается от еле видного дыма. — Сгинь, нечисть, — делая глубокую затяжку, ухмыляется тот, выпуская дым прямо в лицо Камалии — та аж краснеет. Саша же уже встает и направляется к месту нарастающего конфликта. Лишь за один день, проведенный рядом с этими ребятами, журналист понял, что Юрий с Камалией как кошка с собакой, а Вильгельм с самим Сашей — противовес их неуравновешенности. Ничего не скажешь, Московский умеет выбирать персонал. Но Твангсте сейчас глубоко наплевать на коллег. Придется выпутываться самому. — К черту иди! — Не могу, я и так рядом с тобой. — ДА ТЫ!.. — буквально задыхаясь от ярости, вскрикивает девушка, и замахивается на курильщика, но ее останавливает появившийся прямо перед носом Саша. Рука останавливается в воздухе, а шальные глаза гневно смотрят на новичка. — Камалия... — мягко начинает юноша, — вас в типографию зовут. — Меня? — она удивленно вскидывает брови. — Да-да, вас, именно вас, милочка, — приговаривает Александр, отводя от шокированного Николая буйную. Она уже начинает упираться, но тут Саша применяет запретную тактику: — Анна, кажется, хотела вам что-то рассказать… Зилант уже сама натягивает зимнее пальто, и пулей летит из редакции. Громко хлопает входная дверь. Вроде, нормально. Аня и правда звала Зилант, Саша лишь вовремя встрял. — А новичок хорош, — одобрительно ухмыляется Юрий. Только сейчас Невский понимает, что на него пристально смотрят три пары глаз. Вильгельм даже от своих бумаг оторвался. Саша прежде не видел, чтобы на него так удивленно смотрели эти янтарные глаза. Но его внимание долго не удержать, пара секунд — и его светлая макушка снова по уши в новостях Берлина. Все же, немец работает в «Новом Времени» только потому, что он иностранный корреспондент, как некогда Камалия, только в Германской Империи. Она тоже много лет провела за границей, транслируя самые свежие новости из первых рук. Так и Вильгельм теперь работает в этой газете. Он лишь иногда публикует небольшие колонки для русскоязычной аудитории, однако, в основном, пишет для своей Родины. Поэтому работать ему приходится вдвойне. — Костян сейчас у Московского, поэтому сядь и расслабься, скоро он оттуда выйдет. Может, даже живой, — Юра насильно сажает Колю на мягкие диваны, и Саша решает, что это отличная возможность познакомиться с Николаем и узнать, кто это — Константин? Все же он журналист, и чутье у него развито хорошо на информацию, а этот Николай явно не последний человек, как и его друзья. Так подсказывает нутро. Но и навязываться не особо хочется, неприлично, поэтому он мнётся и не представляется студенту. Татищев решает взять всё в свои руки. Должен же он отплатить ему за «спасение»? — Коля, знакомься — это Саша, — просто-напросто представляет журналист, заваливаясь на соседний диван, абсолютно игнорируя этикет. Эти диваны стояли здесь на случай визита важных шишек. Сегодня это — они. Невский дружелюбно улыбается и протягивает руку новому знакомому, и тот легко ее пожимает. Не то что Смольный. — Александр? А это не вы, случаем, тот самый Александр, что недавно устроил самый что ни на есть скандал с Делом Блондеса? — Да-да, это наш Санек, — Татищев хлопает новичка по плечу, тот аж вздрагивает. Когда он успел оказаться у него за спиной? — Правда? — Саша откровенно смущается из-за летящих от Николая звездочек восторга. Искреннего и наивного восторга. Саша сам был пару лет назад с такими же искрами в глазах. Только вот мир его научил, что не стоит показываться людям со своей детской стороны. Николаю же этот урок только предстоит усвоить. Молод он для этого. — Я очень впечатлен вашей работой! Как только вам удалось пронести нечто подобное в «Новое Время», да еще на первую полосу? В нашем шовинистском обществе поднимать подобные темы! Дело и так резонансное, а теперь его освещает «Новое Время»! Это фантастика! Как вы смогли уговорить Московского?! Неужто он не опасается больше, что его закроют?! — Закроют? — Саша удивленно выгибает бровь. Николай ему отвечает таким же жестом, но уже будто спрашивая: «вы правда не знаете»? — Пару лет назад «Новое Время» несколько раз закрывали из-за нарушения цензуры. Юноша не подает вида, но его это настораживает. Как же слова Михаила о свободе слова под его началом?.. Неужто ложь? — Московский лишь недавно смог отвязаться от царской цензуры, — вторит Татищев откуда-то из-за своего стола. Он оставил Сашу с Колей специально вдвоем? — Тогда ясно, как подобное дело смогло попасть на широкую полосу, — Николай понимающе кивает, а Саша хмурится. Закрывали? Что же сейчас изменилось, что Московский получил подобное право, когда его удостаивались лишь немногие в стране? Нужно проверить. — Александр? — из мыслей вытягивает тихий голос студента. — А вы не боитесь? — Чего же? Николай наклоняет голову вбок, пытаясь уловить эмоции собеседника. — Угроз? Саша криво усмехается: — Боюсь ли я этих фанатиков? Боже сохрани! — журналист расслаблено откидывается на спинку, потирая веки. Он уже устал от подобных расспросов. — Они, конечно, смогли подставить Блондеса, но не значит, что и меня смогут. — Вы так уверены? — от другого человека Невский бы почувствовал угрозу в этих словах, но Сибиряков искренне переживает за него. — Я похож на еврея? Коля усмехается, но быстро убирает усмешку. Все же смеяться не хочется, хочется плакать. Это плохая шутка, Саша признает, и быстро тихонько извиняется. — Что за дело Блондеса? — не выдерживает Вильгельм, вставая из-за своего стола с чашкой чая. Кажется, зеленый — непопулярный выбор. — У меня перерыв, — будто оправдывая свой интерес, отвечает на немой вопрос немец, усаживаясь напротив парней. Вальяжно закидывая ногу на ногу в до неприличия в чистых, для зимней погоды Петербурга, туфлях. — Думаю, будет лучше, если об этом вам расскажет Николай, — галантно уступая место рассказчика, умывает руки Саша, буквально ощущая чувства, распирающие студента. — О, это дело воистину уникальное! — Николай так широко всплескивает руками, что задевает очки Невского. Он быстро извиняется и собирается с мыслями, чтобы больше никто не пострадал. Его часто стыдили за излишнюю эмоциональность, и стоило бы быть взрослее. Но когда его что-то будоражит — уже не остановить. — Его ведёт прекраснейший адвокат! Вейно Гельсингфорс, я глубоко уважаю его и, думаю, он сможет убедить присяжных, что это чистой воды произвол! Что это обвинение на почве презрения и невежества! — Сибиряков на секунду переводит взгляд на Сашу, ожидая одобрения его слов. Юноша говорит слегка сбивчиво и эмоционально. Он возмущен и взбудоражен, как и все, начиная с либералов, и заканчивая консерваторами. Вильгельм выгибает бровь, ожидая продолжения спектакля. Студент глубоко вздыхает и продолжает спокойнее: — Давид Обрамович Блондес. Семьей особо не отличался, но и это к делу не имеет отношения. Поэтому, перейдем к самой сути. Блондес — человек обычный, еврейского происхождения, иудей. Жил в Вильне. Он был фельдшером, и нанял в дом кухарку — Винценту Грудзинскую. Странно, что накануне она работала в более выгодном месте, но, по необъяснимым причинам, уволилась и устроилась у Блондеса. По ее словам, — особенно подчеркивает последнюю фразу Николай, — в ночь на второе марта этого года она работала на кухне, как двое неизвестных в платках напали на нее с ножами, полоснув по горлу и левой руке. После чего нападавших отвлек шум на улице. Сибиряков говорит тоном, полным недоверия. Ибо этот рассказ странный. Вильгельм внимательно его слушает, хоть и делает вид, будто ему это не интересно. Как нападавших мог напугать уличный шум ночью? Все давно спят. Почему они решили не доводить дело до конца? Они уже были готовы к убийству, а здесь испугались? Звучит неубедительно. — Вот что не сходится: свидетели сообщили, что Грудзинская, вопреки ее утверждению, спокойно покинула дом Блондеса после предполагаемого нападения, дошла до дома брата, никому не сообщая о произошедшем, хотя по пути она встретила нескольких знакомых. Только покинув дом брата, заговорила о нападении, и позвала помощь. Местные мужики заявились к спавшему Блондесу, хотя Винцента утверждала, что увидела в одном из преступников именно его. Сомневаюсь, что знай он, что его жертва спаслась, просто пошел бы спать. Давида Обрамовича арестовали в собственном доме, избив до полусмерти, без должного расследования веря на слово Грудзинской. Мол, она слышала, что в деревне происходят кровавые ритуалы евреев. Эти «нечестивые», — юноша пальцами показывает кавычки; он явно злится на глупую общественность, что не хочет видеть правды: его щеки горят алым, а брови сведены к переносице, — убивают христиан. В данном случае, католичку, ради ее крови, чтобы приготовить мацу. Это какие раны должны быть, если нападавшие целились в артерии, и при этом Грудзинская всерьез не пострадала? Как подчеркнул один из следователей, раны были несерьезными, щадящими. Через несколько дней должно состояться тайное слушанье по этому делу, и я уверен, что Вейно его выиграет, ведь всем ясно, что оно просто сфальсифицировано, а еще я уверен... Николай не успевает закончить, ведь его перебивает голос Кости из кабинета: — Московский, иди в баню!