Сюань

(ретроспекция ШЦ)       Очень хотелось, чтобы дальше действовать взялся какой-то другой Ши Цинсюань. Не тот, который удивлённо смотрит на собравшегося удрать через окно Мин И, а какой-нибудь поумней. Либо пусть остался бы стоять тот же, но действовал бы машинально, как исчислительные системы Дома Литературы, и душа настоящего Ши Цинсюаня бы наблюдала со стороны за последующим автоматическим разговором. Потому что мудрейшее, что он мог изречь, было чириканьем. А чирикать дальше смысла не имеет. Прежде Ши Цинсюаню, конечно, не раз приходилось разговаривать с Мин И в похожих обстоятельствах, когда Повелитель Земли был так же уверенно настроен на побег. Но в тех случаях останавливать его от побега не нужно было, ведь Мин И находился за своей оградой и мог удалиться в сад или в дом, и Ши Цинсюань бы не стал ему препятствовать. Повелитель Ветров был не из тех, кто навязывался после отказа, и Мин И всегда был свободен прервать общение. Однако сейчас… Остановить бедственное божество, которое улучило лишь пять часов сна и восстановилось только снаружи, было необходимо. Если он покинет Дворец — через окно или через дверь — вернётся домой не в лучшем душевном состоянии. И оставлять того, кто ещё ночью занимался самоповреждением, наедине с самим собой просто нельзя. Но Ши Цинсюань уже не тот Ши Цинсюань, которым был вчера. Он даже не тот, каким был ночью. Прежде хладнокровие было сохранять проще, да и обстоятельства всегда располагали к более-менее продуманной беседе. А теперь и обстоятельства совсем иные, и отношение Ши Цинсюаня к Мин И тоже, мягко сказать, иное. Надо было поразмыслить на тему «хочу любить малознакомого человека как родное дитя» чуть позже. Глядишь, и непредвзятость помогла бы сейчас вымолвить хоть одно разумное слово. А пока, увы, Ши Цинсюань не может отделаться от впечатления, что перед ним — непослушный ребёнок, который с температурой не соблюдает постельный режим. — И куда это мы собрались? — Ши Цинсюань отставил раскалённую миску на стол и вытер о подол жаром горящие руки. Теперь ещё больше почувствовал себя какой-то хозяюшкой. Мин И указал на окно. — Ногой на подоконнике, — с укором покачал головой Ши Цинсюань. — Почти что в чём мать родила, не поевши, собрался на улицу. Что это вообще за интонация. У него у самого даже матери никогда не было. То есть, была, конечно, но нет воспоминаний — нет человека. Вряд ли так говорят матери. А если и говорят, то не те, на кого надо равняться. Или те? Брат иногда так разговаривал. Но руки о подол не вытирал. Мин И, кажется, тоже не был готов иметь дело с такой интонацией, потому что даже ногу с подоконника убрал. — Мне на работу надо, — пробормотал он. Видимо, на момент разговора с Ши Уду он ещё не проснулся. Или притворяется, не желая принимать помощь. — Не убежит твоя работа, — ответил Ши Цинсюань, отодвигая стул. — Марш за стол. Мин И продолжал стоять, и глядел теперь совершенно непроницаемо. Вновь указал на окно. — Все пойдут из окон выходить, и ты пойдёшь? — Ши Цинсюань запахнул домашнюю накидку, сложив руки на груди. Даже не на груди, а как-то ниже. — Садись. Так же, без тени эмоций, Мин И проследовал за стол, сев в зажатой позе и сокрыв лицо за остатками волос. Из-под них продолжал глядеть. — Сядь красиво, выпрями спину, — дождавшись, когда тот приосанится, Ши Цинсюань добавил: — Волосами занавесился, ну на кого похож. Сам не видишь, куда идёшь. Это у вас так модно сейчас? — Да, так все наши ребята ходят. — Не знаю родителей этих ребят. Но ты-то воспитанный мальчик, из приличной семьи. Мин И помолчал некоторое время, раздумывая. — Ничего не воспитанный… — он потупил взгляд в тарелку. — Я тебя всем подругам в пример ставлю, золотце моё. Нечего тебе за волосами прятаться, вон какой жених. Ты кушай, кушай, остынет же, холодный будешь есть. — Я лук не люблю… — А я-то наварил, наготовил, а он лук не будет, — Ши Цинсюань вздохнул. — Сам ты горе моё луковое, дай уберу тебе. Он осторожно выудил неподходящий овощ из супа. Мин И что-то имел в виду? — Чем же тебе лук-то не угодил? — уточнил Ши Цинсюань. — Склизкий и безвкусный. Может, ему не нравится, когда с ним подчёркнуто почтительны? Если допустить, что Мин И всё же верил в «доброту» Ши Цинсюаня, тогда, возможно, его беспокоили стандартные любезности. — А что ты любишь? Мин И снова помолчал некоторое время, как-то странно складывая руки. Немного напоминало манеру самого Ши Цинсюаня перебирать и мягко заламывать пальцы. Чуть отвёл лицо в сторону, затем отвернулся совсем. Забавно. Вернул взгляд исподлобья, тихонько сказав: — Мандарины люблю. Вообще сладкое… люблю, — его голос не походил на кривлянье, а совсем застенчивая интонация была сыграна неплохо. Правда, Ши Цинсюань прежде представлял ребёнка постарше, но если Мин И легче сыграть шестилетку, пусть так. — Да, вот. — Как доешь суп, выйдешь из-за стола и мандарины получишь. И ещё, чего захочешь. — Нет, — Мин И взял палочки и помешал гущу. — Не нужно мне их. У меня лицо от них краснеет, и руки чешутся… Действительно аллергия или не хочет принимать чью-то симпатию? Вообще, это странная ассоциация, и навряд ли Мин И вкладывал что-то в свои слова. Всё же лук полезен, он придаёт супу вкус, а мандарины пусть и не вредны, но приторней всяких любезностей. — Немножко можно, — сказал Ши Цинсюань, по-новой запахивая накидку. — Вдруг, ты уже вырос, и у тебя это прошло. — Нет, — Мин И неуклюже елозил палочками, словно разучился ими пользоваться. Кое-как выловил капусту и так же неуклюже отправил в рот. — Мне вообще ничего не нужно. — Сперва прожуй, потом говори. Мин И кушал. Именно кушал, совсем не ел, и уж тем более не пожирал. Может, немного клевал. Совсем маленькими порциями, и столь нарочито неловко, что рисковал пролить или уронить, не донеся до рта. Посматривал вверх на Ши Цинсюаня, будто чего-то ждал. — Вот какой молодец, — осторожно начал тот, улавливая ответную реакцию. Кажется, угадал. — Ну просто загляденьице. И кушает как взрослый, и спинку ровно держит, и сил набирается. Гордость ты моя. Мин И глядел так, словно, если Ши Цинсюань сейчас же его не погладит по голове, мир обратится первородной киноварью, а Небесная Столица рухнет в бездну. Но, то ли из-за оставшегося чувства самосохранения, то ли из должного уважения, Ши Цинсюань не решился на такое. Как бы они ни играли, руки лучше держать при себе. Мин И тут же пришёл к такому же мнению, потому что невинный удивлённый взгляд на мгновение обернулся хмурым. Подлинно хмурым, самым привычным, совсем не детским. Но вернулся к миске он уже в роли, шкрябая по бульонному дну палочками. — Как у тебя в школе дела? — Ши Цинсюань отошёл застелить кровать. По-хорошему, Мин И должен был потом в неё вернуться, но во время разговора нужно было чем-то себя занять. — Нормально. — Как оценки? — Нормально. — Тебе нравятся учителя? — Нет. — М-м, — Ши Цинсюань понятия не имел, в какую сторону направлять диалог. — Ближайшие недели можешь не ходить в школу. Интересно, в реальности Мин И вообще бывал в школе? О нём говорили как о выходце из простого люда. Однако, невзирая на открытую наигранность его неуклюжего приёма пищи, манеры выдавали в нём аристократа. — Почему? — …Ты на больничном. Папа сходит разобраться с учителями на этот счёт. За спиной послышалось, как палочки дёрнулись, со звонким скрежетом сдвинув миску. Видимо, не стоило проводить таких ассоциаций. — Не нужно, — после долгой паузы прошептал Мин И. — Я не хочу. — Ты с температурой собрался в школу идти? — Я не заразный. Технически, чёрная Ци заразна. Однако у него одноклассников нет — никто из чиновников Верхних Небес с ним не общается. — Дело ведь не в этом, — Ши Цинсюань вернулся к столу, налить в стакан молоко. — Хочешь, будем делать домашнее задание вместе? Тебе самому нужно отлежаться, выздороветь. — Не хочу. — Почему? Лекарства горькие? — Не хочу. Ши Цинсюань не знал, как правильно вести себя с детьми. Если честно, поведение Мин И — его отсутствующее выражение лица, нервные жесты рук, обрывистая интонация и трудный выговор слов вполне походили на очень закомплексованного ребёнка. Однако он всё ещё оставался в обличии взрослого, потому находиться с ним рядом становилось всё напряжённей. Ясное дело, они играют. Но сейчас он походил на душевнобольного даже больше, чем обычно. Потому подыгрывать было совсем не весело. Неплохо, конечно, что Ши Цинсюань уловил, как пойти на контакт с Мин И. Раз тому проще переносить свои чувства в образы, абстрагируясь от них, пусть пока будет так. Но слишком уж сильную тревогу вызывает его поведение. Ши Цинсюань не отвернётся и не прервёт игру, если Мин И сам того не захочет, потому нужно подавить в себе это напряжение и не выказывать своего неудовольствия. — Вот умничка, всё съел, — улыбнулся Ши Цинсюань. Что-что, а имитировать искреннюю улыбку он умеет. — Будешь молочко с мёдом? — Не хочу. Да что ж такое. В играх принято, что в развитии «сюжета» всё-таки должна быть какая-то взаимоподдержка участников. Оба же заинтересованы в результате. Мин И даже не даёт подсказок, куда клонить. А раз из образа не выходит, значит, хочет продолжить. — Тебе что-нибудь другое принести? — Не-ха-чу. …С другой стороны, не всякая игра нацелена на результат. Сейчас цель — это примерить на себя устойчивые образы и действовать согласно их правилам. Может, участники никуда и не должны двигаться, и Мин И просто скрывается от действительности в самом процессе, развлекаясь со своей ролью. Может, лук-таки не являлся никаким символом, как и мандарин. Хотя Мин И так охарактеризовал их… Да и улавливает аналогии со школой, вроде. Лучше просто продолжать и действовать по ситуации. — Ты, может, чем-нибудь хочешь заняться? — Ши Цинсюань наклонился к Мин И с улыбкой, опершись на дрожащие колени. Почему колени дрожат? Ши Цинсюань же не волнуется, разум ясен. — Поиграем и спать ляжешь, тебе нужен покой. — Ты не моя мама, — Мин И отвернулся. — А кто же я? — Не знаю. Если и мама, то не моя. До сих пор его аналогии было улавливать легко, допуская, что Мин И готов выражать чувства только абстрактно. Но теперь он вновь нарушал подразумеваемые правила игры. Он не то что подсказок не давал, он словно и не хотел продолжать такое образное общение. Ответь он на вопрос «кто же я?» подобной аналогией, сравнив Ши Цинсюаня с назойливым братом или с незнакомым дядей, было бы легче. Он вообще способен выйти из роли сам?.. Мин И как-то странно посмотрел и вдруг заговорил: — Ну… Я не понимаю, почему мы должны ждать, пока всё не уляжется. Это было бы очень глупо. Мне кажется, если бы я мог делать сам, я бы уже давно был там. А пока мне остается только смотреть. Я не думаю, что сейчас стоит беспокоиться о каких-то там проблемах. Всё должно решиться само собой. Но, честно говоря, не люблю, когда делают за меня. Если нам удастся договориться, то тебе придётся уйти в тень, и тогда мы сможем начать действовать. Он глядел, не мигая, ожидая от Ши Цинсюаня то ли ответа, то ли просто реакции. Сам Ши Цинсюань почувствовал, как от этого бреда уголки губ исказили улыбку куда-то вниз. — Понимаешь, — продолжил Мин И. — Я умею только подражать… А не делать. И в этом, пожалуй, вся разница. Я люблю смотреть, как делают другие. Вот я смотрю, как делает мой сосед, и мне нравится. Как делает другой сосед — тоже нравится. Я имел в виду, что нельзя оставлять дела так, как они есть. Это же полнейшая бессмыслица. Что бы Мин И в это ни вкладывал, это неуловимо. Более того, вряд ли он вообще что-то вкладывал. Он же безумен. Он точно не в рассудке. Ши Цинсюань с трудом вернул себе улыбку. Зря он за это взялся. Если бы Мин И ушёл тогда через окно, им обоим было бы лучше. Зачем браться за игру с больным? Зачем браться за беспричинную импульсивную «любовь» к малознакомцу, который всем своим видом показывает, что следует от него держаться подальше?! — Т-тебя что-то беспокоит?.. — Я шучу, — произнёс Мин И. Немного прищурился в усмешке. — У тебя лицо забавно плывёт, когда ты думаешь, что я совсем чокнутый. Прости, не удержался. — Слава тебе небо, — выдохнул Ши Цинсюань. А вот «прости» он услышал от Мин И первый раз в жизни. — Сочту такую реакцию за комплимент, — тот всё же взял молоко. Отпил и прислонил стакан к щеке. Локтями на столе, безразличным взглядом на Повелителя Ветров. — Мы продолжим играть? — уточнил Ши Цинсюань. — Ты о чём? — Все эти дочки-матери. — Без понятия, что ты имеешь в виду. Ясно. — Хочешь поиграть? — спросил Ши Цинсюань прежним уветливым материнским тоном. — Ну давай, — грустно отвёл глаза Мин И, входя обратно в образ. Убрал стакан, тихонько возвращая его на стол. — А во что? — Поищи что-нибудь на зеркале. Там должны быть интересные, э, штуки, — вряд ли поблизости найдутся игрушки как таковые. А идти к себе в комнату за куклами сейчас не следует, оставлять одного Мин И нельзя. — Ха-ра-шо, — тот поднялся и отправился к зеркалу, принявшись греметь ящиками. Ну, хотя бы можно предположить, что он отличает игру от реальности. А то уже начинало казаться, будто в такое состояние Ши Цинсюань ввёл его насильно. Всё-таки нужно убедиться наверняка, умеет ли он выходить из роли и входить в неё по своей воле. — Тебе дать одежду, поверх ночной? — спросил Ши Цинсюань своим обыкновенным тоном. Отнёс миску со стола в рукомойник, дабы чем-то себя занять. — Чего ж ты там у меня не видел? Благодарствую покорно, мне хватает этой вырвиглазной дряни, — в тон ему ответил Мин И, отвлекшись от ящиков и элегантно подобрав бирюзовый подол: — Ваше Превосходительство, я убеждён, моим обкорнанным волосам идеально подходит ваше платьице. Нет нужды искать игрушки — я уже ваша кукла. Догадка проницательна, однако просрочена. А подобное облачение ему и вправду идёт. — Ты — не игрушка, — Ши Цинсюань это сказал так кратко, что прозвучало по-идиотски очевидно. — …Игрушки у нас — вся комната. А мы — равноправные участники игры. — Ну просто железные принципы, — оценил Мин И, попутно вытаскивая что-то из ящика: — Зачем тебе это дерьмо? — М? А, это мой друг Хэ Сюань подарил, — Ши Цинсюань вернул внимание к мытью посуды. После затянувшейся тишины он обернулся через плечо: — Не думал, что оставил эту штуку здесь. Храню тут только ненужные украшения и прочее. — Я же не спрашивал, откуда у тебя это. Я спросил, зачем. — Да просто, на память. Под солнцем блестит, забавно её потоком ветра вертеть. Приятно наконец проводить с Мин И нечто вроде повседневного диалога. — Это кто-то с Небес? — Хэ Сюань? Неа, из детства мальчик. Только имя помню, ха-ха! Похоже на моё, но веселее, — Ши Цинсюань улыбнулся. Мин И так редко интересовался подобными мелочами. — Мне подходит его фамилия. Подходила. Я тогда с братом гулял, с ним и с… — Не хочу, — заявил Мин И, отбросив вертушку в сторону. — Ты обещал со мной поиграть! Видимо, к повседневным диалогам он пока не готов. Но, кажется, всё же контролирует своё погружение в образ. Это радует, иначе можно было предположить, что самостоятельно он в него сбегает в стрессе. Выглядит всё ещё странно, конечно. — Ты нашёл ещё что-нибудь интересное в ящиках? — не то что бы Ши Цинсюань позволял рыться в них. Он сказал посмотреть «на зеркале». — Ни-че-во, — Мин И был слишком занят самим зеркалом. Пусть интонацией он подражал ребёнку, его лицо в отражении было иным. У Ши Цинсюаня водились, конечно, свои счёты с отражениями в зеркалах — он в них всегда выглядел либо бесподобно, либо комично, либо так, что хотелось отвернуться или вечно в него всматриваться. Однако если бы он видел в своём отражении взгляд, подобный взгляду Мин И, он бы завесил все зеркала во Дворце. Потому, поймав взгляд Мин И на расстоянии, он улыбнулся чисто рефлекторно, и даже дёрнулся помахать рукой. Неимоверных усилий стоило сдержать нервный смех. — Будем играть в зеркало, — сказало отражение Мин И. — Хорошо, мам? — К-конечно, — как можно дружелюбней попытался воскликнуть Ши Цинсюань. — А как это, расскажешь? — Ой, всё просто, — Мин И развернулся и тотчас сел на пол. — Иди сюда. Ши Цинсюань опустился рядом, открыто улыбаясь, всем своим видом показывая, что готов внимать любым правилам. — Смотри, тут вот как… — зашептал Мин И. Он смотрел куда-то в пол, перебирая подол в пальцах и еле заметно покачиваясь, словно переживая, понравится ли игра матери. — Ты… Ну, ты, типа… Показываешь мне что-то, да? Руку, например… Поднимаешь. И я поднимаю, как ты. Ну, и наоборот. Я… Улыбаюсь. И ты тоже. Ты грустишь, и я грущу. Я бью тебя по лицу… В шутку. А ты… — Я понял! — закивал Ши Цинсюань. — Но давай без пощёчин, хорошо? Мы же играем, и не хотим… — Ну я же понарошку. И ты просто не дослушал. Ты и не должен бить меня в ответ. Тебе только нужно… — Я поднял руку! — поднял руку Ши Цинсюань. — Начинаем? Следовало бы прежде договориться о правилах без насилия, но он не мог больше слушать этот голос. Лучше потом вовремя остановиться, нежели пререкаться сейчас. Мин И вознёс ладонь зеркально. Так же зеркально повторил попеременное складывание и разгибание пальцев — один-два-три. Ши Цинсюань поднял вторую руку, тотчас решив запутать: меняя числа на обеих, в совершенно случайном порядке. Он менял пальцы всё быстрей, стараясь повторяться как можно меньше. Закономерности не было никакой. Потому объяснению не поддавалось, каким образом Мин И столь быстро перехватывает числа. Тот ошибся лишь единожды, и Ши Цинсюань хотел было сбавить темп, однако заметил, что после этой ошибки, наоборот, сам стал перенимать числа на зеркальных руках Мин И. Следовало замедлиться, но Ши Цинсюань уже не был ведущим — и скорость задавал не он. Останавливаться было нельзя. Он не мог сказать наверняка, отчего так страшно было ошибиться. Но останавливаться было нельзя ни в коем случае. Теперь, вместо того, чтобы смотреть на каждую руку отдельно, проще было направить взгляд перед собой, улавливая движения чужих пальцев боковым зрением. Однако перед собой, в лицо напротив, смотреть было жутко. Тяжесть взгляда Мин И одновременно отвлекала и не позволяла расслабиться ни на миг. Мин И применял обманные манёвры — разгибал пальцы не полностью, и вместо тройки показывал тройку с половиной, а вместо пяти пальцев мог не поднять в итоге ни одного. Когда же руки Ши Цинсюаня стали дрожать, причём вряд ли только от усталости, в их жестах всё же мелькнула промашка. За ней посыпалась вторая и третья, и он уже почувствовал, как суставы внутри заныли скрипом от движений, ещё и сплошь неправильных. Он сдался, сложив ладони вместе и тотчас склонив голову в извинении. Мин И тоже сложил ладони, рассмеявшись: — Ты проиграл! — смех неестественный. Наполовину детский, наполовину… Странный. — Прости… — Ну чего ты извиняешься! Улыбнись, зеркальце, я ведь улыбаюсь. Ши Цинсюань поднял взгляд, и то, что Мин И назвал улыбкой, оказалось последним, что хотелось отразить на собственном лице. — Давай, мы же ещё играем, — подбодрил его Мин И. — Ошибся раньше, с кем не бывает. — Я плохо в такое играю. — Не выдумывай! Взялся подражать мне — подражай мне во всём. — Я же вначале водил… — Ой, да я сам не заметил, как мы поменялись. Но, если хочешь, могу уступить. Он «уступил», отзеркалив выражение лица Ши Цинсюаня. Отчего-то Ши Цинсюань был убеждён, что отражение оказалось точным. Боги, Повелитель Ветров правда выглядит так жалко, извиняясь за проигранную игру с пальцами?! Мин И отразил его смятение. Затем отразил тревожную улыбку. Плохо скрытый страх и отведённый взгляд. — Давай во что-нибудь дру… — Ши Цинсюань вздрогнул, не успев договорить. Его слова отражались эхом. — Перестань, — эхо. Очень быстрое эхо. Даже настоящее, горное эхо отвечает лишь через мгновения, а не звучит одновременно с голосом. — Давай в другое, — произнесли они. — Или ты можешь водить, а я… Белка! Ручей. Космические пространства? Раздробленность. Перестань. Пожалуйста, перест… Пересечение государственной границы. Хватит! Я правда выгляжу так жалко? Ха-ха, классно, я понял, хватит. Что мне сделать, чтоб ты перестал? Мы не можем играть в это вечно. Я же хотел как лучше. Чем я заслужил такое отношение? Я хотел жить. Это нужно прервать сейчас же. Лучше молчать. Покорно молчать. Отвернуться и молчать. — Хорошо, во что ещё хочешь поиграть? — наклонился к нему Мин И. — Выбирай ты. А то как-то нечестно. — Я не знаю игр. — Значит, придумай. В догонялки, может? В жмурки? В прятки? Чур, я вожу. — Может, в дочки-матери?.. — Так мы уже! — А это получится игра в игре. Сыграем, как я укладываю тебя спать, давай? — Ты ещё не понял, что усыплением проблемы не решаются? — он вздохнул. — Хорошо, дочки-матери — твой окончательный выбор? — Да. — Как скажешь, — закатив глаза, он прикинулся ребёнком: — Ма-ам? — Д-да? Тебе пора спать, ложиться. — Но ещё слишком рано! Я не лягу, пока ты не сыграешь со мной! — С-снова?.. — Игра в игре в игре! — он беспечно пожал плечами: — А выбираю я. Ещё не поздно уйти. Ши Цинсюань же не прикован. Это его собственный дом. Он может просто связаться с братом. В конце концов, брат передавал ему силы рано утром — веер далеко на столе, но тело всё равно божественно-неуязвимо. Окно открыто. Дверь не заперта. Если Мин И выберет подходящую игру, можно подкрасться к двери или к окну, Ши Цинсюань успеет запереть их снаружи. …А зачем сбегать-то? Они просто играют. Да, Мин И ведёт себя жутковато, но ведь это не ново. Он гораздо дружелюбней обычного, не шарахается чужого присутствия, легко поддерживает разговор. По-своему улыбается. Лучше бы, конечно, и вовсе не улыбался, но нельзя же не похвалить старание! А поддержать стремление к социализации можно только через общение, коим они сейчас и занимаются. Тоже по-своему, но ведь и Повелитель Ветров далеко не знаток эталонной дружеской беседы. И, если отбросить все эти пробирающие до дрожи взгляды и крайне своеобразное дружелюбие, Ши Цинсюаню нравится такая непринуждённая манера общения. Хотя, верней будет выразиться, непринуждённая манера принуждённого общения. — И во что ты хочешь играть? — Море волнуется! — Это где надо замирать в какой-то позе? — Да, но не совсем. Я облегчу для тебя правила. Поднимайся. Ши Цинсюань встал вслед за ним, заранее пятясь на пару шагов. Мин И сел на комод зеркала, закинув ногу на ногу, и совершенно никудышно изобразил стеснительность: — Ну… Можешь замирать, как удобно. Видишь ли, ты не должен показывать никаких фигур. Мне достаточно того, что ты — это ты, меня никакими фигурами не обманешь. А произносить вслух, отсчитывая, я ничего не буду, так неинтересно. Сам в голове у себя будешь считать: море волнуется раз, море волнуется два, и так далее. — Тогда в чём смысл?.. — А мы будем считать одновременно. Но в мыслях. Я буду сидеть с закрытыми глазами — обещаю не подсматривать. И открывать их, досчитав. А ты должен танцевать, а потом вовремя замирать, вот и всё! — Откуда же мне знать, с какой скоростью ты считаешь. — А я буду погромче думать. И ты ведь не закрываешь глаза, можешь просто следить за мной и ждать, когда я открою свои. Итак, просто ходить по комнате, пока веки Мин И опущены. Остановиться, когда он их откроет. Всё просто. Нет нужды считать, важна только внимательность. — Давай, — махнул рукой Мин И, опустив веки. — Я не смотрю. На окне и двери, кстати, защитное заклинание. Оно слабое, но долбанёт так, что я успею открыть глаза, а ты проиграешь. — Я могу связаться с братом. — Ябеда. Если решит войти он, заклинание ведь тоже сработает. И ты проиграешь. — Что же ты со мной такое сделаешь, если я проиграю? — Ши Цинсюань через силу усмехнулся. — Ничего, просто начнём заново, — Мин И удивлённо распахнул глаза. — Вот, сейчас ты проиграл. В следующий раз будь осторожнее. — Я не двигался. — Ты дышал, а сердце в грудной клетке колыхало одежду. Ну что ты, как маленький. — Если мы сейчас дети, я не могу контролировать дыхание и сердцебиение. Это не считается. — Мы дети?.. Я думал, ребёнок тут только я. Ну, хорошо, если тебе проще опуститься до моего уровня, так и быть, можешь по-детски дышать и циркулировать кровью, сколько угодно. — …А выиграть я могу? Отсутствие проигрыша — не победа. Как мне победить? — Научишься ценить отсутствие проигрыша. Можешь считать победой это умение. У нас образовательная игра. Мин И вынул из-под ворота веер Ветров. Когда успел украсть?.. Зря Ши Цинсюань отворачивался вымыть посуду, с него же глаз нельзя спускать. Но теперь и не получится. — Танцуй, — велел Мин И, указав сложенным веером на пространство перед собой. — Жаль, я не увижу. Буду довольствоваться слухом. — Я могу станцевать тебе и так, вместо игры. — Это я всегда могу потребовать, неинтересно. — А если сыграем на деньги или благословения? Пару ходов, и всё? — Это я тоже всегда могу потребовать. А детям вообще не следует играть на деньги. Можешь накинуть мне пару листиков, если это тебя успокоит. Не относись к этому так серьёзно, чего ты боишься-то? По правде говоря, Ши Цинсюаню действительно не о чем волноваться. Мин И же сказал, что проигрыш — это просто проигрыш. К чему связываться с братом? Передать, что они маялись какой-то ерундой посреди рабочего дня и Ши Цинсюань внезапно принял игру близко к сердцу? После такого ябедничества можно будет забыть о расположении Мин И, он больше не подпустит к себе Повелителя Ветров. …Ши Цинсюаню вообще нужно его расположение? — Мы начали! — одёрнул его Мин И, уже закрывший глаза. Ши Цинсюань глубоко вздохнул и составил руки и стопы в подходящую позицию. Танцевать без веера ужасно неудобно — теряется нужное равновесие. Не только физическое равновесие, но и визуальное. Ши Цинсюань не видит себя со стороны, но знает, что на том или на другом шаге скрыть лицо веером и дополнить композицию фигуры просто необходимо. Однако никто не смотрит. Никто не придёт. …Никто и не должен приходить, это просто игра. Ши Цинсюань сглупил, когда сказал, что не знает других игр — может, в детских он и не силён, однако на светских и не-совсем-светских вечерах ему не раз приходилось проводить какие-то развлечения или принимать в них участие. Но сейчас отчего-то казалось, что Мин И отверг бы или переиначил любое предложение, и из любой игры вывернул бы чёрт знает что. Слишком долго Мин И считает. Слишком долго позволяет танцевать. Его опущенные веки недвижимы, даже рефлекторно не моргают. Лицо далеко от погружённого в сон, однако по-своему спокойно. Сам нисколько не шевелится, за исключением едва заметного покачивания сложенным веером. Пару раз Ши Цинсюань непроизвольно замирал, когда казалось — вот сейчас веки поднимутся, и вздоха сделать не дадут. Но каждый раз колебания были напрасны. — Проиграл, — монотонно произнёс Мин И. В этот раз не показалось. — Ты открыл слишком резко, — возразил Ши Цинсюань. Тело почему-то дрожало, хотя на душе как такового волнения и не было. — Даже если бы счёт вёлся вслух, я бы не успел по инерции остановиться. — Не моя беда. — Тогда ты постоянно будешь выигрывать, в чём же интерес? — А в чём интерес поддаваться? Ты бог, твою мать, контролируй своё тело, — Мин И распахнул веер, скрыв за ним пол-лица. — Отыгрывай, а не шатайся туда-сюда. Извольте считать в своей голове, Твоё Превосходительство. — Это глупо. — Опять проиграешь, — он сомкнул веки. — Заново. Ши Цинсюань вздохнул. Шаг — море волнуется раз. Отыгрывать — значит, жить в воображении. Но картинок в голове никаких не возникает, перед глазами лишь скрывшийся за веером Мин И, тоскливо настоящий. Да и что же отыгрывать? Если Мин И — взволнованное море, кто же тогда сам Ши Цинсюань? Шаг — море волнуется два. Отчего Мин И выбрал море? Ответ на поверхности. Но почему жертвой Погибели Кораблей оказывается не он сам? Хочет, чтобы его собственные страдания воплотились в ком-то другом? Или это просто совпадение? Подволочь ногу — сбросить ил мелководья. Размах руки — сломанные реи. Шаг — море волнуется три. Мин И сам плохо играет, ведь он — не волны и не шторм. Пустотен, подобно долине, и даже средь бирюзы одежд его кривые конечности белеют, словно парус в пасмурной мгле, безо всякой чистой лазури. Если отразить его живописью на холсте, творение окажется достойным алтаря, но не храма Земли. Фантасмагоричное создание — таких принято свергать с пьедесталов, а не возводить на них. Замри — Ши Цинсюань замер не один. Налитый сумраком взгляд так же недвижим. Тяжёлый, словно гибельный вал, и подкашивающий ноги, словно спираль водоворота. Если Мин И каким-то образом узнал о слабости Ши Цинсюаня к художественным образам, то догадался и о своей способности эти образы явить. Взгляд притягателен, однако ни в одном хорошем смысле из возможных. Гипнотичен, как сутра без пения. И страшен — не проникновенностью, но зыбким анестетиком. Замереть под ним легко и трудно в одночасье. Легко — потому что тело растеряно без контроля и не шевельнётся. Трудно — потому что в любой момент может качнуться, как погружённое в молитву. Отвлекает прядь волос Мин И, прилипшая вдоль очерка скул, будто смазанная капля туши, и… — Проиграл. — Я замер! — еле выговорил Ши Цинсюань, раздражённый и сонный. — Замер же. — Зрачки метнулись чёрт знает куда. — У тебя волосы прилипли к лицу. — А ноги у тебя дрожали тоже из-за моих волос? — он махнул веером, убирая прядь. — Бездуховный кретин. Позорище. Уж кто бы говорил о самообладании, предписанном божеству. Сам только что отошёл от собственного выплеска — нет, взрыва — чёрной Ци, задницей сидит на до стерильного чистом комоде, и выглядит так, словно через мгновение истерично рассмеётся или разрыдается, либо и то и другое одновременно. — Не смотри ты столь сурово, — улыбнулся из-под веера Мин И. — Учись принимать критику. — Это не критика, а оскорбление. — Значит, учись отпускать обиды. Ши Цинсюань не раз подвергался всевозможным нападкам от Мин И. Но теперь, после того, как Повелитель Ветров только и носился с этим душевнобольным отщепенцем и терпел его… Какой же перед ним подлец! Раньше можно было списать грубость на стремление оттолкнуть от себя, отвадить от ограды. Они служили Мин И своеобразной защитой. Сейчас Мин И откровенно издевается. — Встань ровно. Начинаем заново. — Не указывай мне, — Ши Цинсюань всё же выпрямился. — Не нравится? Надо же, в моём представлении Повелитель Ветров только рад обхаживать всякий сброд. Вероятно, он о слухах про гулящего Ши Цинсюаня. Сам Ши Цинсюань никогда не мог понять, почему его личные отношения вообще кого-то волнуют. Тем более, что за подобное поведение Пэй Мин удостаивался лёгкой иронии, в то время как Повелитель Ветров — грубых насмешек. Это при том, что любовники у Ши Цинсюаня менялись раз в пару лет, пока Пэй Мин находил себе кого-то каждый месяц, как по расписанию. Но Мин И было неоткуда знать об этом. Он же не общался ни с кем из Верхних, а Средние таких выражений в адрес Прелестницы Небес обычно себе не позволяли. Может ли быть, что Мин И подразумевает приручение? Но разве он знает, что был не единственным, о ком Повелитель Ветров «заботился»? Кто мог ему сказать? Он всё же понял истинную корысть Ши Цинсюаня? Вдруг он поэтому сейчас так себя ведёт, и в любой момент готов припомнить жестокое отношение и отомстить? Ши Цинсюань предпочёл принять, что его только что обвинили в распутстве. Это легко пропустить мимо ушей. — «Сброд»? — он пожал плечами. — Зачем столь грубо. Я не каждому дарю свою любовь. А если уж дарю, то со всей искренностью. Не стоит тебе так выражаться. Мин И помрачнел, спрятавшись за веером: — …Начинаем заново, — тихо повторил он. Его тихий голос невозможно слушать бесстрастно. Любая фраза звучит, словно любовная песнь или колыбельная. К тому же, проявляется странный акцент. — Когда веер опущен, замирай. — Говори погромче, я еле слышу тебя. — Научился бы контролю над телом, не оглох бы к сотне лет. Нельзя дать себя обмануть этими любовными колыбельными. Спрятаться за веером, резко прервав разговор, — чересчур странная реакция. Мин И скорей отвесил бы ещё язвительностей, уцепившись за подходящее слово, и только потом продолжил бы игровые указания. — Мне не хватает баланса, — заметил Ши Цинсюань, как бы прогуливаясь по направлению к отброшенной прочь вертушке: — Я воспользуюсь ей, раз уж веера мне не светит? Если очень постараться, ею можно сотворить ветряной поток. В сравнении с магическим артефактом, вертушка выступает как ивовая веточка рядом с заточенным мечом. Но если Мин И сейчас сам уязвим, «веточки» хватит. Не то чтобы Ши Цинсюаню при каких-то обстоятельствах может понадобиться защита от Мин И… Может. Мин И тем временем промурчал что-то нечленораздельное за веером. Мурчание — знак согласия. Ши Цинсюань начал свой неспешный танец с импровизированным артефактом, но витал в размышлениях. Лучше сейчас проиграть, чем упустить подозрительные мотивы Мин И. Если бы он под «сбродом» подразумевал любовников Повелителя Ветров, ничто бы не удержало его от потока новых нелестных комментариев. Вместо этого он помрачнел и скрылся. Ведь не может такого быть, чтобы его задели романтические связи Прелестницы Небес? Очень даже вероятно, но лишь при одном раскладе — если он сам когда-то имел подобную связь с Ши Цинсюанем! Тогда это объясняет, откуда он осведомлён о других партнёрах, к которым приревновал. Ведь Ши Цинсюань всем своим любовникам говорит: им предшествуют многие, и многие после них появятся. Далеко не каждый готов принять, что не окажется одним-единственным до скончания веков. Это же объясняет, отчего он нарёк «сбродом» Средних чиновников. Ведь он не позволял подобных выражений в адрес своих слуг, никогда не выказывал неприязни к низшим рангам. А вот неприязнь из ревности можно понять. Как можно понять и то, почему он нахмурился от слов, что Ши Цинсюань дарит любовь кому-то ещё. Эта стройная теория идеально вписывается в отношения с Мин И целиком — ненависть с первого взгляда теперь ясна. Теперь объяснимо и подавленное стремление принять помощь Ши Цинсюаня, и удивительные познания о Повелителе Ветров как о божестве. И уж тем более понятно, почему лицо Мин И однажды показалось странно знакомым! К тому же, чисто внешне он худо-бедно соответствует вкусам Ши Цинсюаня. И лёгкий акцент тихим тоном — он тоже знаком. И всё так же необычен. Трудно различить, чем же именно он необычен. Он вроде есть, а вроде его и нет. Отличается от речи небесных чинов и высокопоставленных лиц, но дело не в социальном положении говорящего. Речь словно и должна так звучать. Однако, какой бы заманчивой ни была эта теория об их общем прошлом, и каково бы ни было облегчение, окажись она правдивой… Ши Цинсюань бы запомнил подобного любовника. Совершенно всё в облике Мин И — от внешних черт до манер и до мыслей — всё это чертовски сложно забыть. Неважно, представился бы он Повелителем Земли или деревенским юношей. Даже если допустить необозримую давность их отношений и принять в расчёт его душевную болезнь, Ши Цинсюань бы не забыл этого человека. — Ты даже не смотришь на меня, — ледяным тоном произнёс этот человек. — Я просто задумался, и… — Ши Цинсюань на всякий случай замер, обернув лицо к Мин И. Однако тот не поднимал глаз из-за веера. — Подожди, с чего ты взял, что не смотрю? Ты подглядывал? — …Нет, — он всё же немного опустил веер. Какой любопытствующий взгляд. Словно добрый лесной дух смотрит на путника из-за ветвей, или молодой небожитель на сияние молитвенных потоков. И как это солнце вздумало изображать из себя фантасмагорию пасмурной мглы? Мин И требовал отыгрыша от Ши Цинсюаня, а сам — сплошное очарование заместо стихийных бедствий. Несомненно, если бы он смотрел так на Ши Цинсюаня прежде, из памяти это ни за что бы не выветрилось. Однако очаровательное любопытство продлилось лишь сверкнувшее мгновение. — Играть надо всерьёз, — обидчиво протянул Мин И, сложив веер. Почесал им нос, хмурясь. — Убери мой веер от своего дрянного лица. Ши Цинсюань терпеть не может двух вещей: когда собеседник обманчиво меняет настроение и когда вообще кто-либо прикасается к его вееру. К переменчивым настроениям Мин И он привык, и всё же столь резкий переход от невинного очарования к капризному ублюдку задел его. Он словно оказался обманут — пусть и глупо было бы доверять хоть одной эмоции Мин И, кроме гримасы боли. Но это ещё можно простить человеку вне рассудка. Однако надругательства над веером невыносимы. Он никому не позволяет касаться веера — даже брат, распоряжающийся вещами Ши Цинсюаня как своими, огибает его стороной от греха подальше. И если до этого момента Ши Цинсюань расценивал утрату артефакта как отобранное оружие, что вполне естественно в конфронтации с больным божеством, то теперь враг непозволительно измывается. И куда приятнее, когда оружием завладевает гордый норовистый бог, чем бескультурный подонок. Провоцировать эту поехавшую мразь не следует, но сердце кровью обливается от одного взгляда на изящный хрупкий артефакт, чьи крылышки чешут чёртов нос изнутри. — Попробуй убрать моё лицо от моего дрянного веера, — улыбнулся Мин И, потирая им щёку. — Что, терпение наконец кончается? — Хотя бы возьми его нормально, — вкрадчиво процедил Ши Цинсюань. — Вот так? — Мин И перевернул полураскрытый веер кверх ногами. Хрупкие крылышки захрустели в пальцах, сминаясь. — Прости, меня никто не учил, — может подавиться своим вторым в жизни «прости». — Я научу. Если прекратишь издеваться. — Да я просто пытаюсь самостоятельно его освоить, — невинно поглядел Мин И, растягивая створки нараспашку, словно желая разорвать артефакт на две части. Этого не вышло бы ни при каких усилиях, веер прочней небесной стали, но зрелище отвратительное. — Это надо мной ты издеваешься. Прекрати, пожалуйста. — У меня не было времени проштудировать все ваши небесные формальности, — поджал губы Мин И. — Я не знаю, как светски преподноситься. — Научу. Отнимать артефакты не принято. Отдай, будь так любезен. — Тебе жалко, что ли? — он продолжал вертеть веер под опасными углами, изгибая его и играясь в «сложить-разложить» на весу. — Готов поспорить, что бог, который телу своему не хозяин, уж с артефактом по-духовному обращаться тоже не горазд. Что бы это ни означало, звучит как очередная нападка на интимную жизнь. — Подобный аспект тебя не касается. — Да я шучу. Не думаю, что ты используешь его по назначению. Только в своих покоях любишь им самоутверждаться. Клевета, конечно — Ши Цинсюань не берёт в постель артефакт, лишь прочие вееры, свои или чужие. И вовсе он ими не самоутверждается. Просто любит с ними играть. Ши Цинсюань выглядит гораздо привлекательней, если касается своих губ сложенным веером и смотрит на партнёра с холодной почтительностью. В точности, как сейчас делает Мин И. Неизъяснимо красив в своём безразличии. Когда бы Ши Цинсюань ни решился ухаживать за ним, былое влечение ясно как белый день и как глаза Мин И. Ши Цинсюань не изображал таких чувственных жестов при нём. Или не помнит об этом. …Да не могли они. Не могли. Ши Цинсюань принялся судорожно перелистывать воспоминания. Ляг с ним Мин И в облике простого смертного — не узнал бы подлинной личности любовника. Повелитель Ветров не спит с людьми. Ши Цинсюань спит. И не называет своего полного имени, лишь слегка изменяет. …Ну конечно. Так. Нужно рассчитать примерное время, когда они могли встретиться в прошлом. Мин И вернулся на Небеса не более десяти лет назад, или меньше. Около семи. В плену он провёл лет пять. Но это неважно. Ши Цинсюань помнит всех возлюбленных, с кем был за последние пятьдесят лет. Их было порядка десяти. Случайные связи происходили редко. Так редко, что при должном усилии можно вспомнить обстоятельства и примерные черты. Не внешние, но поведенческие. Итого, в сумме двадцать партнёров наберётся. Но после предполагаемой случайной связи никто не будет столь зол на Ши Цинсюаня. Значит, если между ним и Мин И что-то было, то было серьёзно и давно. До своих пятидесяти лет от роду Ши Цинсюань помнит отношения туманней. Какие-то годы он провёл в ужасном подавленном состоянии, акклиматизируясь на Небесах. А какие-то — в непрестанном пьяном угаре. Если принять в расчёт, что отношения с Мин И случились в возрасте от тридцати до сорока лет, то… Ну конечно, тогда Ши Цинсюань спускался в смертную столицу под псевдонимом! Боги, теперь ясно, почему Мин И так резко сменил тему, когда зашла речь о Хэ Сюане. Проклятая шлюха. И Ши Цинсюань ещё удивлялся, отчего Мин И столь фамильярно разговаривает с ним. Только с ним. С самого начала не звучало иных обращений, кроме как на «ты», а об обращении по имени можно было и не мечтать. И это при том, что ночью он разговаривал с Ши-сюном на «вы». «Какая же вы тварь» — своего рода этикет! «У меня лицо выразительное?» — Ши Цинсюань его даже не узнал. Мин И, отравленный чёрной Ци, с разлагающейся на глазах душой, вернулся на Небеса и увидел здесь того, кто однажды разбил ему сердце. А встретил лишь животную дрессировку, разговоры за десять шагов от ограды и полнейшее неведение. Вдруг он ждал раскаянья? Ши Цинсюань вёл себя просто отвратительно в своей беспутной молодости. Это сейчас он искренне дарит любовь тем, кого Мин И нарёк «сбродом». Тогда Ши Цинсюань и вправду мог не ставить своих друзей или партнёров выше сброда. Значит, столкнувшись со скверным характером молодого Ши Цинсюаня когда-то, Мин И столкнулся с ним вновь — но уже в форме приручения! Стыдно. Как же стыдно. — Что глаза отвёл? — усмехнулся Мин И. Ах да, он о веере и самоутверждении. — Отдай веер… — беспомощно повторил Ши Цинсюань. Иных слов было сходу не подобрать. — Так что же, ты полагал, я ни о чём не заподозрю? Думал задобрить меня своими подношениями и вежливостями? По-твоему, я так наивен, что не раскушу истинных мотивов? Он замечал дрессировку. Он всё замечал. Судя по всем его речам, когда-либо прозвучавшим, он хорошо знает Ши Цинсюаня. Или Повелителя Ветров. Это неважно. — Прости меня. — «Прости»?.. Ты шутишь? — раздался истеричный смешок. — Ты за кого меня держишь, за шаолиньского монаха? — Я был молод. — И сейчас ты, надо полагать, умудрённый годами старец? А выглядишь молодо. И всё, что мне можешь выдать — это «прости». За годы ничего больше на ум не пришло? Или ты был слишком занят? Любовался моим убожеством? Хорошо поразвлёкся со мной? «Забывал» обо мне месяцами. Чудо какое, будто мог обо мне забыть. Он о приручении, бывших отношениях или обо всём вместе? Надо прояснить. — Прости, но… — Ещё одно «прости», и, быть может, я расправлю тебе рёбра наружу прямо здесь. — Что же мне ответить? — Ши Цинсюань огорчённо сложил ладони. О чём бы ни говорил Мин И, нужно объясниться. — Мне жаль. Мне очень жаль. Но минувшего не исправить. Ты прав, нет нужды в извинениях. Однако как же мне ещё выразить своё стремление… Э… Прийти к взаимопониманию? Давай всё спокойно обговорим? Будешь чай? — Ты совсем слабоумный?.. — в голосе Мин И послышалось в разы больше сожаления, чем в голосе самого извиняющегося Ши Цинсюаня. — Прости, — тот не боялся угроз. Тело Мин И за ночь просто переполнилось чёрной Ци, потому оно бессильно. — И как давно ты догадывался? «Догадывался» — либо о том, что Ши Цинсюань узнал его, либо о дрессировке. — С самого начала. Но, не скрою, тебе удалось меня провести. Святая простота. Я в какой-то момент и впрямь поверил, что ты теперь чистейшая душа. Бегал ко мне, ну точно служка к призренному калеке. Его голос леденеет с каждым словом, однако с каждым же словом взгляд тускнеет. Не мрачнеет, но меркнет, будто от слабости. Виной ли тому заражение, или моральное истощение, он только изображает из себя грозное божество. Кажется, он потому и сел в этой скованной позе, прячась в своей боли. Неужели вчерашний ножевой порез всё же не восстановился до конца? Или причина в недосыпе? Эмоциональные потрясения также тяжелы. — Однако за мой позор минувшей ночью придётся отплатить дороже, — прошипел Мин И. — Циничные сволочи. — Все мои поступки происходят из благих намерений, — это ложь, конечно. Но, сколько бы ни таилось чёрной Ци в теле Мин И, артефакт ещё в его руках. Призвать поток ветра — дело нехитрое. — И с грязью ты меня смешал тоже из благих намерений? — улыбнулся он. — И думал, что вымолишь прощение своей участливостью? Унизить и извиниться — до боли знакомая манера. Ещё бы она не была знакома. Ши Цинсюань всегда разбрасывался извинениями без единой мысли в голове. — Порой я дистанцируюсь от своих проступков, — потупил взгляд Ши Цинсюань. — Непозволительно далеко. Если и несу ответственность, то только вынужденно, когда к стенке прижмут. Мне жаль, что ты не дождался моего раскаянья когда-то. Прости моё легкомыслие. Однако если однажды я решил отдалиться от тебя — значит, были на то причины. — …Ну да, были, — слегка озадаченно ответил Мин И. — Забавный у тебя взгляд на ситуацию. — Но… Друг мой! — обратился Ши Цинсюань, поведя вертушкой в руке, силясь изобразить заигрывающий жест веером без веера. — Что мне сделать? Ответь, как мне загладить вину? Почему же ты до сих пор зол? Опасный вопрос, если речь о приручении. Вполне логичный, если о разрыве отношений. — А-Сюань, я понять не могу, ты и впрямь слабоумный, или… Мин И не успел закончить фразу, ведь до Ши Цинсюаня уже всё дошло. — Извини меня! — Ши Цинсюань впился в его колени. — Извини, я вёл себя неподобающе! Всё как в тумане, в памяти один только перегар и чьи-то объятья! Я не помню твоих рук, но колени знакомы… Наверное. Мин И выглядывает из-за веера. Глаза распахнуты широко, веер дрожит. — Может, я клялся тебе в вечной любви? — горько вздохнул Ши Цинсюань, торопливо продолжив: — Не тебе одному. Наверняка наобещал тебе с три короба, а сам смылся однажды утром? Да разве твои слёзы стоят моих метаний? Или наоборот… Нет, да, наоборот, это мои эгоистичные замашки не стоят твоих слёз. Прости, ты первый, кого я встречаю из той эпохи. Не могу подобрать нужных слов. По виду Мин И не понять, он собирается слушать дальше или тут же пнёт коленом. — Как ты узнал меня? — искренне недоумевал Ши Цинсюань. Он пытался заглянуть в лицо Мин И, но, увы, по распахнутым глазам не различить подлинных эмоций. То ли шок, то ли былая влюблённость. — Ты же не мог понять, что я — Хэ Сюань, только по части моего имени, да? Тебе кто-то сказал? Неужели я выгляжу так же плохо, как тогда? Ты уже тогда понял? — …Что понял? — Что я не Хэ Сюань, а Ши Цинсюань. — Об этом я как-то сразу догадался, — голос дрожит вместе с коленом. — Убери руки. — Между нами теперь ничего не может быть, но ты ведь и не поэтому зол? — вздохнул Ши Цинсюань. — Ты злишься, что я тебя не признал. Что не ставил выше друга. Я хотел бы сказать, что я теперь другой человек. Но ведь это не так, я всё ещё Хэ Сюань. Мы всё ещё можем поговорить об этом, пусть былого и не вернуть. Я работаю над собой. — Убери руки. — Я соблюдаю личное пространство, видишь? — Ши Цинсюань послушно убрал руки с несчастного колена. — Я уважаю тебя. — Что ты несёшь, — прошептал Мин И. — …Каюсь. — В чём. — В том, что разбил твоё сердце? Возможно? — Ши Цинсюань отступил на шаг. — О чём иначе мы говорили всё это время? — Какое сердце… — Ты не мой бывший? — Ши Цинсюань облегчённо выдохнул: — Фух, боги… Я подумал, это из-за меня ты такой. Фух!!! От души отлегло. Ошарашенный вид Мин И требовал дальнейших объяснений. — Прошу простить, — в сотый раз извинился Ши Цинсюань. — Я лет пятьдесят назад погряз в разврате. Боялся, что ты из моих бывших жертв. Ужас. То-то я думаю, не помню тебя совсем, хоть убей. — О каком Хэ Сюане ты говорил. — Меня зовут так. Из имени убираю небесную лазурь и добавляю радость. Это неважно, прости, что запутал. Меня мои бывшие только так знали. — Ты блядствовал под этим именем? — даже брат не глядел никогда на Ши Цинсюаня с подобным отвращением. — И духовные практики тоже под ним посещал. Не думаю, что ты бывал у горы Сумеру, хотя кто знает… Но в тех краях мог слышать обо мне. Или… Как там называется массив, чуть южнее Небесной столицы, такой, м-м, в форме полумесяца, ты… — Я не слышал о тебе. — Ну и славно! Я давно не называю себя так, но для тебя кто угодно, — однако вопросов стало больше. — Подожди, если я говорил о своём распутстве, то в чём ты сам меня обвинял? Мин И удивлённо моргнул, но испепеляющее отвращение на лице прогнал не до конца: — …Вы. Ты, и вы, и… — он убрал волосы за ухо, решительно продолжив: — Я давно находил твои частые появления подозрительными. И не мог понять, тебе действительно в удовольствие шататься у моего Дворца и говорить со мной, или… Или ты засланец от моих врагов. Тебя мог послать Владыка, выявить мою некомпетентность и свергнуть меня! Или ты вообще нанят Чёрной Водой, чтобы считать морщины на моём лице, сколько раз в день я делаю вдохи, а сколько — выдохи. Ты ещё еду мне оставлял, я и не понял сразу, что она отравлена. Порошком пяти трав и куркумой. Но я всё понял. Ты… Обмахивался веером по дюжине, а это верный знак того, что ты… Страдаешь малокровием. Мне хватило этих доказательств. — Я не засланец. И это не доказательства. — Ну хорошо, — сразу согласился Мин И, дёрнув плечом. — И вообще, тебе повезло, что… — он окинул Ши Цинсюаня небрежным жестом руки. — Отвлекало. Специально или ненарочно?.. Он отвёл глаза к окну, вновь прячась за веером. Рассеянный, уставший. Свободная рука дрожит, и тотчас занимает себя потиранием пальцев друг о друга. Какие бы параноидальные мысли ни двигали им прежде, ныне они его отпустили. Вероятно, возымело действие успокоительное в супе. Но он часто может метнуться из одного состояния в другое, потому если успокоительное и повлияло, то лишь впридачу к обыкновенным метаниям духа. Неразумно было относиться к нему как к ребёнку, даже полушутя. Дети тоже отходчивы, но паранойей они не преследуемы. Если, конечно, не брать в расчёт детство, подобное пустословному. Похож Мин И на ребёнка или нет, нельзя было на него злиться. Ши Цинсюань поддался эмоциям, глупому страху и опрометчивому раздражению. Мин И всё так же опасен, для себя и для окружающих, но злость всё лишь усугубит. Ши Цинсюань так неосмотрительно свёл всё к собственному распутству. Он сам не меньший параноик, во всём видит нападки на образ жизни. Это просто смешно — они с Мин И столь охотно вкусили плоды воспалённого воображения друг друга! Жаль, Мин И не способен оценить всю комичность, покуда без порядка и цели мятётся в своём душевном недуге. Каждый слух в отдельности не беспокоит Повелителя Ветров. Но когда они падают на него скопом, и у любого чиновника, даже незнакомого, имеются неколебимые предрассудки о Ши Цинсюане… Тогда нападки оказываются различимы в каждом слове, и несчастный душевнобольной бог кажется самим олицетворением всех отверженных и униженных Ши Цинсюанем. Повелитель Ветров суд сам себе творит — это своего рода хобби. Нельзя превращать другого человека в какое-то олицетворение. Бесспорно, прогресс налицо — за считанные часы, сразу после вочеловечения Мин И из животного, Ши Цинсюань успел углядеть в нём и странного ребёнка, и мстительное воплощение всех бывших вместе, и какое-то подобие бога. Жаль, что Мин И походит на божество, лишь когда обмахивается чужим веером и рассеянно глядит в окно. И совсем не жаль, что все эти образы выдуманы. Пора вернуться к самому Мин И — ходячей тревоге с трясущимися руками и пустыми угрозами. «Вернуться» — но куда возвращаться? Ши Цинсюань отринул прежнее унижавшее и унизительное отношение, оставшись наедине с совершенным незнакомцем. Любить Мин И немного расхотелось. В душе только жалость и подкрадывающееся равнодушие. Ужасная мысль, однако лучше бы Ши Цинсюань не признавался в распутстве, а держал такие домыслы в себе, и всё ещё считал Мин И своим бывшим. Лучше бы Ши Цинсюань в самом деле оказался перед ним хоть чуточку виноват, чтобы был повод для иных чувств. А незнакомец, что сидит напротив — снова чужд Ши Цинсюаню. Страшен, но вовсе не как несомненная угроза здоровью, а как вызов. Страшен, словно вопрос «Привет, как тебя зовут?», возведённый в крайность застенчивости. Немудрено, что Мин И склонен к недоверию, когда сам Ши Цинсюань дрожит от щекочущего трепета — трепет, как перед новым знакомством, но тоже увеличенный во сто крат. А «недоверие» — термин чудовищно неуместный в отношении Мин И. «Маета от ужаса, который, ничем не отвлечённый и неутешенный, продолжит овладевать всем существом» — возможно, термин получше. Но природа этого ужаса Ши Цинсюаню неизвестна, и выводов тут не светит. — Ты устал, — мягко обратился Ши Цинсюань. — Вернёшься в постель? — Почему ты решил мне «дарить любовь со всей искренностью»? — взглянул Мин И. Как он понял? Ши Цинсюань уж точно не проговаривал вслух свои высокие бескорыстные помыслы у изголовья кровати. — Не то чтобы «любовь». Не желаю тебя смутить, но… — Ты уже меня смутил. «Не каждому дарю свою любовь», это вообще что? С какого чёрта? О чём он? Ши Цинсюань не обещал ему ничего. Только утром себе в мыслях что-то нарешал, и уже не раз усомнился в таких порывах. Вслух же ничего не говорил. Или это про «сброд», который Повелитель Ветров «рад обхаживать»? Ши Цинсюань ответил как раз нечто подобное. Мин И подразумевал под «сбродом» себя самого?.. Боги. Ещё бы он не скрылся смущённо за веером, когда услышал такое якобы в свой адрес, про искреннюю любовь и прочее! Неловко. Как же неловко. Ши Цинсюаню следовало бы взять свои слова назад, или хотя бы объясниться: «Я имел в виду тех, с кем делю постель, забудь». Но Мин И просто невозможно глядит на него. Бедный мальчик. — Можешь оставить себе веер на сегодня, раз он тебе столь по душе пришёлся, — Ши Цинсюань спешно сменил тему. — Если обещаешь не мучить его. — Чего ты им так дорожишь? — Это мой артефакт, — пожал плечами Ши Цинсюань. — Как же иначе. — Я отдам его, если скажешь правду. Ясное дело, будь он просто оружием или аксессуаром, ты бы так не шипел на меня. — У меня нет иной правды, — Ши Цинсюань разглядывал бледный иероглиф «Ветер». Надпись располагалась на лицевой стороне веера, однако Мин И словно принял «лицевую» сторону буквально, и обратил её внутрь к собственному лицу. Потому иероглиф был еле различим. — А ты подумай получше. Может, ты прошёл с ним столько сражений или спецзаданий заклинателей, что он тебе как родной? — Нет. Просто люблю его. — Может, всё-таки самоутверждаешься им в своих покоях? Перед зеркалом вертишься там, разглядываешь? — Нет. Иногда, — Ши Цинсюань вздохнул. — Если ты о том, что он мне повышает самооценку, то тут секрета нет. Мой веер — единственное доказательство того, кто я такой. Для меня самого, конечно. Прочие доказательства всем вокруг ясны, а кому не ясны — пусть зайдут в мой храм или пороются в документах. Имя такое-то, статус такой-то, дата-подпись-и-печать. Мне проще посмотреть на веер, чем на удостоверение. — Ага, — протянул Мин И, разглядывая створки. Стоит признать, держит ли он веер криво-косо или подобающе, тот чертовски ему подходит. Это наблюдение объяснить ещё сложней, чем необычный-обычный акцент. Жаль, что Мин И предпочитает лопату. Веер Земли представить трудно, и лопата по всем параметрам логичней, уместней. Но она уместней для Повелителя Земли, а не для… — У меня комната не прибрана, — встревожился Мин И. — Всё разбросано. Ши-сюн не вздумает шляться по моему Дворцу? — Там ничего не разбросано, — только нож в углу валяется? — Немного грязно. Минималистично. Меня беспокоит заполонение чёрной Ци, нам нужно с этим разобраться. И, может, мебель тоже следует пересм… — Где твой брат? — У Её Превосходительства Линвэнь? Да, брат может внаглую зайти в покои Мин И, но у него нет никаких причин так поступать. Признавать вслух, что Ши Уду на такое способен, нельзя, иначе паранойя Мин И обострится на пустом месте. Остаётся лишь молиться, что, если брат всё же зачем-то проник во Дворец Земли, он замёл за собой возможные следы, и встревоженный бог не найдёт себе новых поводов для беспокойства. — Я наигрался, — Мин И стёк с зеркала, еле заметно пошатнувшись и проморгавшись, как от потемнения в глазах. — А то вернусь к себе, а всё вашими лапами продезинфецировано. Я пошёл, — он направился к окну. — Дверь там, — без тени иронии напомнил Ши Цинсюань. — И, если уходишь, веер оставь. Играть с ним можно только здесь. — Ах да, — Мин И отрешённо посмотрел на Повелителя Ветров. — Я и забыл. Слушай, я тут подумал… — он бережно огладил веер, почти что нежно проводя пальцами вдоль створок. — Нет, ты не можешь взять его с собой. Если ты об этом. Уж прости. — Да нет, это ты меня прости. Хрустнуло. Ночью Ши Цинсюань вздрагивал от иного хруста. Сейчас дрожь пробрала всё тело насквозь, а лицо с опозданием в секунду скривилось. Кривизна лица точно понравилась Мин И, потому что он омерзительно улыбнулся: — Найди себе аргументы прочней, чтобы называться Повелителем Ветров. Этот аргумент удивительно легко сломался.

***

      …Очень странно. На странице ни черта не разобрать. Половина слов различима, пусть и с трудом. Другая же половина, если не больше, повергает в замешательство. Прочесть вроде и можно, но и речи не идёт о понимании. Даже если притвориться, что понял — всё равно рискуешь неверно произнести. Как-то так уж вышло, что при жизни Хэ Сюань избежал изучения санскрита, несколько иначе расставляя приоритеты. Другими словами, пнём об сосну ему было до санскрита. В посмертии взялся, и потратил на это в разы больше времени, чем потратил бы любой человек или бог на его месте. Но ведь всё-таки выучил? Не идеально, но читать-то способен! Когда последний раз открывал? Не более пяти лет назад. Трудности были, всегда были и всегда будут, и если у Ши Цинсюаня течёт духовное ядро, то у Хэ Сюаня активно подтекает крыша, и вовсе не Дворца Земли. Однако вовремя обнаруживать и заклеивать протечки он способен. И внушительный пласт памяти столь быстро исчезнуть не может. Он так ослаб, что растерял должный уровень сил Непревзойдённого?.. Слабое ядро снова дало течь? На него что-то влияет извне? Ши Цинсюань удивится, что Мин И забыл язык, на котором читал несколько лет назад? Это ведь весомое доказательство призрачной стагнации. Если бы не поглаживание руки, Мин И взволновался бы сильней. Ши Цинсюань специально утешает руку, чтобы усыпить бдительность, или усмирить страх разоблачения? Он наблюдает за реакцией, косится и странно смотрит. Что ему ответить на такой взор? Мин И не перескажет ему Махабхарату наизусть, он её даже не читал! — Мин-сюн? Хищно щурится и поджимает губы. Теперь ясно, для чего он завёл весь этот разговор о чёрной Ци. Он давал шанс отступить, он дарил возможность признаться во лжи и сдаться по доброй воле. А если затянул до сих пор, значит, готов столкнуться с Хэ Сюанем один на один. Всегда скрывал свою подлинную силу. Веер при нём. Но, может, он принимает за призрака не Хэ Сюаня, а Мин И? Бывают полумёртвые боги? Насколько страшно признать свою сущность, не раскрывая при этом личности? Повелитель Земли может оказаться демоном, полумёртвым богом, в самом этом факте нет ничего ужасного. Но Ши Цинсюань не терпит нечисть. Их дружба кончится вот так? Его лоб недавно целовал покойник. Этого достаточно, чтобы разорвать отношения. — Я должен был догадаться, — вздохнул Ши Цинсюань, отнимая свои руки. — Ты недавно читал Ригведы, и… — Если ты подозревал, почему же сразу не спросил? — нельзя, чтобы руки покидали. Как бы Ши Цинсюань ни брезговал, сейчас нечего терять. — Я бы тебе не солгал, если бы ты спросил напрямую. Я ведь всегда пытаюсь быть искренним с тобой, даже излишне. Ши Цинсюань смотрит с улыбкой, лукавей обычного, совсем не разочарованно, гладит так же нежно. Призрак ему не отвратителен? — В этом нет ничего постыдного, — Ши Цинсюань рассмеялся. — Не гляди так, нашёл из-за чего переживать. …Он совершенно точно о другом. — Я сначала решил было, что дело в дальнозоркости, но потом догадался. Мин-сюн, сам бы сразу сказал, что не знаешь эпического санскрита, — он принялся гладить руку быстрей, как с повинной: — Прости, прости, ты так смешно посмотрел, жалобно. Душа моя, всё хорошо, почитаем что-нибудь другое. Я больше не буду над тобой смеяться, прости. Ну, чего же ты такой грустный? Увы, на короткое мгновение Хэ Сюань уже перенёсся в какую-то удивительную иную вселенную, в которой признаться было бы легче, чем отпустить ненависть. В той вселенной, если он не обрушил камни на скелет Повелителя Земли (и хвала Небесам, что не обрушил!), то уж сейчас наверняка во всём сознался. Не в подлинной личности, ясное дело, а в самой своей противоестественной сущности. В текущей вселенной, однако, такой жест был бы унизителен и дешёв. Дешёвым бы он оказался потому, что за бесценок — за простое человеческое отношение — продавать себя Хэ Сюань не станет. Но то, как легко он готов бы признаться — и вправду позор. Однако встань перед ним выбор, раскрыть подлинную личность или убить Ши Цинсюаня, итог был бы очевиден. А тот, на чьё убийство легко решиться, не заслуживает знать о том, что Хэ Сюань, или Мин-сюн — мертвец. Нужно к зеркалу, срочно. Прежде объяснить своё волнение перед Ши Цинсюанем, и сразу к зеркалу. — Я случайно задумался кое о чём, — ответил Мин И. — Это… Малосущественно. — А о чём? — Ты уже в который раз меня переоцениваешь, Цинсюань. Это грустно. — Мне так не кажется. — Конечно, не кажется, ты многого не замечаешь. Когда я говорю «переоцениваешь», я сужу в твоей системе координат, то есть, принимая твои понятия о хорошем и плохом. То, что мне кажется в себе приемлемым, тебе… — Мин-сюн. Я не знаю, ты сейчас про санскрит или про что-то ещё, но мы это уже обсуждали, чего же переливать из пустого в порожнее. А если тебя беспокоит что-то определённое, так спроси меня напрямую. Но, поверь, раз что-то в себе ты находишь «приемлемым», я оставлю в покое твою тайну и поверю тебе на слово. И ты так говоришь, словно из-за чего-то я могу тебя вот так вот взять и разлюбить сразу! — такой мягкий. Физически. — Можешь. — О чём бы ты сейчас ни говорил, это не заставит меня тотчас бросить тебя и оборвать все связи. Вот представь, будто ты мне сейчас в чём-то важном признался, — он выдержал паузу, открытым жестом предлагая вообразить немыслимое. — Представил. — Что я тебе отвечаю в твоём воображении? — Нечто вроде… «Я всегда догадывался», или «Даже близко не подходи ко мне». Ну, в худшем случае, «просто убей меня сразу». — Не буду я тебя ни в каком случае убивать. И тем более не отгоню от себя прочь. Давай, представь признание снова, но на этот раз, вместо твоего злого Цинсюаня в голове, говорить буду я. Только, уточним: твоя тайна — это черта характера, душевная травма или?.. — Всё разом, включая «или». — Под углом общественной морали, это что-то дурное? — Нет. — И тебе это тоже не кажется чем-то плохим? — Мне это доставляет… Неудобства. — Я был бы удивлён, узнав об этом? — Да. — Допустим. Представь признание. — …Хорошо, — Цинсюань, я мёртв. — Представил. Признался. — Угум, — Ши Цинсюань кивнул, и тут же округлил глаза: — Всё это время? Ты скрывал такое всё это время? — Да по мне же заметно. — Нет, — он отвёл взгляд. — Я даже не подозревал. Ты зря думаешь, что я вижу тебя насквозь. — Ну, в теории, можешь… Но ты и впрямь заблуждался на мой счёт. — Нет, — он покачал головой. — Этот факт в корне ничего не меняет. Конечно, теперь я знаю тебя лучше, мягко сказать, и теперь это многое объясняет… Ох, мой возлюбленный друг выносил в себе такое все эти годы. — Себя. — …Но у тебя всегда есть полное право хранить свои секреты, — Цинсюань принял обе руки в свои, поднося к сердцу. Это глупо, но его голос не звучит наигранно. А серьёзный голос потому ещё глупей. — Радость моя, мне и в голову не придёт судить тебя только по этому факту. Он не определяет тебя. — Очень даже определяет. — Но ведь не полностью. Это лишь одна из твоих особенностей, которая, быть может, мешает тебе воспринимать себя здраво. Прости, если заставил тебя думать, что мою любовь нужно заслуживать «правильными» чертами. И ведь эта особенность даже не «неправильна», мне просто необходимо какое-то время, чтобы принять её. — Лет сто. Постараешься выкинуть меня из головы, забудешь обо мне лет через тридцать. Иначе заработаешь такую особенность себе. — Моё чувство к тебе гораздо глубже, я не собираюсь отворачиваться от тебя из своих предрассудков. Раз ты сам принял в себе эту черту и не находишь её дурной, значит, и мне есть над чем поразмыслить, правда? Мне всё стало понятно, и стало легче. — И ты теперь заработал себе собственную душевную травму. Поздравляю. — Мне не привыкать. Нас обоих ранило наше прошлое, из-за нас самих или из-за кого-то другого, но смотреть нужно в настоящее и в грядущее. Теперь, когда ты мне так доверился, нам будет проще и радостней проживать вместе годы, верно? — Частично верно. — Тогда раскрывайся мне, когда считаешь нужным, и я буду. И с каждым признанием мы будем думать вместе. Пересматривать свои взгляды или помогать друг другу справиться с тем, что причиняет боль. Я люблю тебя ничуть не меньше. Он что, методичку себе написал для таких случаев? Говорит, как пишет. Или как по бумажке читает. — Придурок, — вздохнул Мин И, рассматривая, как Цинсюань целует руки. Так странно выглядит. Мало похоже на обычное почтение. Противно и до дрожи приятно. Мин И может наслаждаться этим вечно. Жаль, нет времени сосредоточиться на одних ощущениях, и приходится продолжать разговор. Они могли бы общаться и так, разве нет? Мин И мог бы погладить пальцами этот ускользающий подбородок, в конце концов! — Мне даже совестно, — зачем-то Цинсюань отвлёкся от поцелуев. — Мне ведь самому много в чём нужно признаться. Было время, когда я вёл себя, как последняя мразь. Когда-нибудь я наберусь смелости и расскажу тебе об этом. — Это связано с молодостью?.. — Нет, никак. Но я просто не хочу, чтоб ты думал, что ты один обладаешь отталкивающими чертами. Совершенно не «приемлемыми». А то я с тобой так разговаривал, словно нисхожу до тебя своей любовью, милостиво раздумывая, принимать тебя или нет. — Я никогда не видел в тебе никакой снисходительности, Цинсюань. Ты не представляешь, как я тебе за это благодарен. Ты был так добр ко мне, даже когда на меня без жалости было не взглянуть. — Не переоценивай меня, — Цинсюань посмотрел столь горько, что прежнее неуверенное желание приобнять выросло в стремление. — Спасибо, что принял моё незнание эпического санскрита, я не мог больше молчать, — улыбнулся Мин И, следуя своему стремлению приобнять. Пусть эта глупая сценка не имела с реальностью ничего общего, всё же добрые слова и уверенный тон успокаивали. — Мне нужно будет время, чтобы переварить такую информацию, но я справлюсь, — рассмеялся Цинсюань. — Я опять на пустом месте развёл драму, да? — Не на пустом! И не ты, а мы, — горечь в его взгляде сменилась завороженностью, словно увидел рассветную дымку. — Я и моё улыбчивое солнышко. — Плакать не собираешься? — Неа, не вижу причин! Собираюсь греться в твоих лучах, тут не до слёз. Да одарит твоя улыбка зрелищем солнечного диска беспрерывно всякий день! Существа небесные восхваляют тебя, существа земные поют тебе славу! — Какой же дурак… — взгляд Мин И стал искать что угодно, кроме придурочного лица Цинсюаня. — Не отворачивайся, нет-нет-нет, — придурочное лицо Цинсюаня стало искать взгляд. — Так очаровательно смеёшься, ну куда же ты… — Да как мне не смеяться, когда ты такую чушь городишь… — Буду городить, чтобы ты не смущался, а привык! Прими это с достоинством! — Мне нравится смущаться твоих слов, я не хочу привыкать. Мне нравится это чувство в груди. И тепло в щеках. — А это потому, что ты не веришь моим словам и думаешь, что недостоин моих чувств? Или ты просто любишь глупые нежности и любишь удивляться моим чувствам к тебе? — Наверное, и то и другое, — нынешнее объятие какое-то совсем неловкое и кривое, нужно подтянуть Цинсюаня ближе, игнорируя риски. Ненадолго. — Вот я когда-то жил на окраине деревни, и окна моего дома выходили на сторону утреннего солнца. Я вставал рано, или вовсе не ложился, но видел каждый рассвет, не считая облачных дней. И, понимаешь, с каждым рассветом я боялся, что на следующее утро всё вот это — туман, синяя полоса леса, бледное утреннее поле, само солнце — всё это меня восхитит чуть меньше. И к концу жизни я останусь наедине с собой, перестав восхищаться и рассветом, и любой другой красотой, принимая это как должное. Я даже пытался не глядеть в окно, однако всё равно подсматривал краем глаза. Я не хочу пресытиться радостью. — И что же, по истечении стольких лет тебе надоели рассветы? — Нет, но это потому, что они всегда были разные. Если бы я оставался в том доме все эти годы, рано или поздно рассветы бы мне надоели. — Ох, ну, значит, я буду искать всё новые способы тебя удивить или смутить! — решительно кивнул Цинсюань. — Но не обещаю, что прежние уйдут в небытие. Никогда не перестану радоваться твоей улыбке. — Она тебе тоже надоест. — Не надоест, а я как раз-таки приму её как должное. Удовольствие от жизни, любование красотой, радость за близкого — это и есть должное. Плохо, когда ты такие простые вещи возводишь в запретные или намеренно редкие, лишь потому, что боишься их потерять. Я правда хочу видеть твою улыбку каждый день, и она гораздо чудесней рассветного солнца. Рассвет напоминает мне, как прекрасен мир вокруг, а твоя улыбка — как прекрасно твоё счастье и ты сам. Я ни за что не потеряю её. — Да как ты вообще говоришь такое, даже не сморгнув, — часть лица пришлось скрыть за ладонью. — Сил моих нет. — Мне так нравится, когда ты прикрываешь лицо рукой, — прошептал Цинсюань, словно глупые слова, произнесённые шёпотом, не сдадут его бессовестности. Приблизился, чтобы ещё тише добавить: — Очень мило. — Чем же? — Ты только что сам ответил на мой вопрос, — он загадочно улыбнулся. Ожидал, видимо, ошибочных предположений. — Тем, что… — у Мин И не было никаких предположений, даже ошибочных. — Тем, что спросил, — тихо объяснил Цинсюань, не объясняя ничего. Вскоре он сжалился, подтянувшись ещё ближе и замурлыкав, глядя в глаза: — Ты всегда прикрываешь лицо рукой только наполовину, продолжая подглядывать. Прячешься от меня, будто бы играясь. Смотришь так хитро, ожидая, чтобы я не умолкал, но не признаёшься, что тебе нравится. — И, спросив, я поступил так же? — столь же тихо спросил Мин И. Понятно, это секрет. — Сказал, что сил моих нет тебя слушать, но всё равно спросил? Цинсюань чуть заметно кивнул: — Это очень мило. Иногда мне потому и хочется рассмеяться. Не над тобой, ты просто прелесть. И я продолжаю нести чушь, ты ведь меня этим ещё больше провоцируешь. Я бы не делал так, если бы тебе не нравилось, конечно. — Какое же ты чудо, — улыбнулся Мин И. В ушах шумят волны, но прошептать это необходимо. В конце концов, это секрет, и останется тут. Призрак уже сдержал приток крови к щекам, легко с этим справившись — с Цинсюанем хочешь не хочешь, а научишься контролировать такое. Он же передышки не даёт. Но тотчас Мин И заметил перед собой нечто необъяснимое, и в миг свой контроль растерял. Цинсюань… Непонятно что выражает на своём лице. Что-то, похожее на пристыженность? Когда-то в саду, под выговором брата, он был похож на мокрую тощую птицу. Сейчас он такой же, но птица не огорчённая, а растерянная. Что это вообще за эмоция? Унылый птенец, что вылупился из скорлупки позже всех и взглянул впервые на белый свет?.. Мило. — Ты чего, — вроде спросил Цинсюань, шёпотом. — Это я — «чего»? — поразился Мин И. — Ты так убого не выглядел уже… Никогда! — А?.. — Тебя как из ведра облили, разве что не дрожишь. Ты — «чего»? — Чего. Он имеет хоть малейшее представление о том, что у него с лицом? Не может не иметь, это без труда не изобразить! И с трудом не вообразить. — Что это, — спросил Мин И, указав развёрнутой ладонью на невразумительное. Он был убеждён, что знает все оттенки интонаций Цинсюаня, и уж в эмоциях тоже разбирается, в притворных и искренних. Но такое приходится лицезреть впервые. — А. — Я не различаю информационную нагрузку твоего лица, — внёс ясность Мин И. Эта ущербная птица теперь выглядит ещё удручённей. И на контакт не идёт. Вспомнились бестолковые гляделки, в которых Цинсюань стремился рассмешить Мин И. Он снова за это взялся? Если честно, здесь не до смеха. Молчит, точно скала. И с какого бока его ни осмотри — везде какой-то чудной. Своими полуплаксивыми глазами следит за исследующим его Мин И. Опасности не представляет. — Цинсюань, — сдался Мин И. — Что с тобой? — …Немного смутился. Это было смущение?! И, по какой-то причине, Мин И засвидетельствовал его смущение в первый раз. Цинсюань что, всегда его только имитировал, искусно или безыскусно? — Цинсюань, ты издевался надо мной всё это время, и в итоге смутился сам?.. Своих же слов, или…? — Ваше Превосходительство, вам самому следует быть осторожней со словами, — понизил голос тот. — Я обыкновенно не падок на комплименты, но, позвольте… — Я сказал… Что ты — «чудо»? Он кивнул, напряжённо. — Ты неверно расслышал «чудовище», — объяснил Мин И. — Не смей обесценивать то, что повергло меня в шок, — чуть ли ни прошипел Цинсюань, глядя исподлобья. — Я верно всё расслышал. — «Расслышал» — немного дурацкое слово. — Нормальное, красивое. Не соскакивай. — Тоже дурацкое. И вообще, если это было сказано шёпотом — значит, не считается. — Не считается там, — он указал взглядом куда-то вверх, подразумевая, скорее всего, разговор в полный голос. — Сейчас мы в измерении шёпота, и бежать тебе некуда. — Я могу говорить тише, — тихо процедил Мин И. — Эт. .сё йщщё шёпт. — Я тебя не слышу, — вряд ли эту фразу можно считать сказанной, ведь Мин И, произнёсший её одними губами, сам не уловил слов. «А я-то тебя прекрасно слышу» — будто издалека раздалось по духовной связи. Мин И в духовном канале ответил колыханием. Шорох на том конце настойчивей. Пришлось убежать из духовного канала и отразить крайний скептицизм на лице. Цинсюань посмотрел столь же скептично, вознеся бровь. Мин И манерно закатил глаза, являя то, как устал от этих совершенно беспричинных догонялок. Цинсюань не менял выражения, бровь только поднялась выше. Значит, нужно не выказывать вообще никаких эмоций, обратившись в камень и саму невозмутимость. Однако невозмутимость напротив не позволяла Мин И скрыть своё присутствие целиком, потому он был вынужден пойти на уловку. Указал взглядом куда-то позади Цинсюаня, и, когда тот повёлся и посмотрел в сторону, Мин И закрыл глаза. Зрения не требовалось, чтобы знать наверняка — Цинсюань закрыл глаза следом. Мин И всё же слегка прищурился сквозь ресницы, убеждаясь в том, что веки Цинсюань опустил. Однако дышал, и вот слух призраку пришлось подавить изнутри, кое-как абстрагируясь в медитации, ведь руки всё ещё были где-то на Цинсюане, и закрыть уши возможным не представлялось. Если постараться, можно так и уснуть. Правда, если они уснут оба, дальше нужно будет только умирать, а на это Хэ Сюань физически не способен. Да и в планах на сегодняшний день (которых, со слов Цинсюаня, не было) не значилась смерть ни одного из них двоих. Что ж, Хэ Сюань загнан в ловушку. Нужно было признаться в том, что он назвал Цинсюаня чудом, ещё раньше, сразу же. Однако теперь уже поздно — поздней становилось с каждым нисхождением на уровни коммуникации ниже и ниже. Следовало признаться хотя бы на уровне переглядок, одарив пренебрежительным кивком. Теперь можно только выйти выше, а значит, явить свою слабость двукратно — глупый комплимент и неспособность отвечать за свои слова. Комплимент даже комплиментом не был, это констатация факта, ещё и высказанная в чувствах, случайно. Однако словам Цинсюаня и вправду было сложно не умилиться. Ещё пару лет назад Хэ Сюань бы отреагировал на подобный секрет про полусокрытое лицо гораздо негативней, и уж точно не счёл бы его милым. Солнечные эпитеты бы его окончательно довели. Услышь он такое в хорошем расположении духа — пропустил бы мимо ушей. Окажись расположение духа плохим — уделил бы Цинсюаню пару столь нежных слов, что тот бы «забыл» о друге на месяцы. Но тогда дело было не только в Хэ Сюане, жестоко отвергавшим добрые намерения. Намерения не казались добрыми. Сейчас принимать симпатию Цинсюаня легче и спокойней, она почти не вызывает прежней тревоги, а если тот ненароком задевает больные темы — Хэ Сюань злится или расстраивается из-за обстоятельств, случайных совпадений и чужого неведения, а не из-за самого Цинсюаня лично. Те же пару лет назад Повелителю Ветров не сошли бы с рук и резкие высказывания в адрес призраков, как бы ни был Хэ Сюань солидарен с ним в этом вопросе. Конечно, немалую роль сыграла робко-смелая надежда, что Цинсюань не в курсе о смене судеб, и родилась она лишь недавно. Позволять себе привязанность и несомненно тёплые чувства к Цинсюаню всегда было трудно и больно. Ныне же останавливать себя от того, чтобы не обнимать Цинсюаня слишком часто, требуется только из вежливости и собственной тактильной беспомощности. На словах выражать симпатию сложней, но призрак старается — больше над усилием произнести дружелюбную фразу, нежели чем над её формулировкой. В мыслях назвать Цинсюаня чудом очень просто. Всё ещё как-то приторно на недвижимом языке, но просто. Однако если призрак, очевидно, не менялся сам, а только менял своё отношение, то вот перемены в Цинсюане произошли ощутимые. Они естественным образом происходили и так, каждый год и каждое десятилетие. В лучшую сторону, но до этой стороны нужно было ещё добраться. В первые годы Цинсюань был, страшно признаться, очаровательно вежлив и приветлив, а потом и поразительно чуток. Донельзя терпелив. Затем становился всё настойчивей и настойчивей, пока не начал выводить Хэ Сюаня из себя. Но, после пика своей навязчивости, отступил ровно на столько шагов, на сколько призрак теперь подходил сам. Потому, да, раскрой Цинсюань этот секрет годы назад, Хэ Сюаню и в мысли бы не пришло нарекать Повелителя Ветров чудом. Правда, тогда Хэ Сюань и не скрывал лицо никакой ладонью, ни одной и ни двумя. В смущении он откровенно посылал подальше, даже если чужие слова поджигали щёки. Если бы Хэ Сюань мог измениться и не был заперт в разуме скромного юноши, по совместительству массового убийцы, отвечать теплом на тепло стало бы проще. Жаль, что за свою короткую жизнь он так и не научился любить. Теперь это сделать посложней, чем выучить санскрит.

***

      Какие-то признания остаются зарыты в душе. Какие-то ждут своего часа. А какие-то — неизбежны, если отступать некуда. К примеру, Хэ Сюань зароет в душу тот факт, что сейчас Цинсюань чудесно пахнет. Призрак давно не следит за всеми уходовыми средствами Повелителя Ветров (эта информация оказалась ненужной) и не угадает наверняка, какими маслами тот пользовался утром. К тому же, запах смешался с запахом чистой одежды. Признание в том, что Цинсюань — всё же чудо, подождёт. Мин И выразит это в очередном случайном объятии. Если так подумать, это ведь не столь яркая характеристика. Однако отступать некуда, и перед Мин И стоит выбор — поднять голову с плеча Цинсюаня или продолжать притворяться спящим. Он притворяется уже десять минут. Может так лежать и дальше, но рано или поздно он сгорит от неловкости, а вот Цинсюань добровольно его не разбудит. Внизу раскрытая книга Махабхараты. Значение слов всё так же смутно. Вместо них лучше рассматривать руку Цинсюаня, которой он придерживает страницы. Радостно представлять, на сколь многое способна эта мягкая рука. Не только на плетение сетей или чистку рыбы. Она всегда так ласкова. Хотелось бы сейчас смотреть на неё безотрывно. Мечтать, как она могла бы гладить щёку. Но тогда заметно ускорится сердцебиение. Хэ Сюань всю жизнь и всё посмертие был тактилен и позволял своим близким многое. Хотя, скорее, это они ему позволяли. Но тех, чьи руки или иные части тела Хэ Сюань бы свято почитал, были единицы. Это чувство никогда не основывалось на красоте как таковой. Красота появлялась уже после того, как чья-то часть тела приобретала значение. Будь то улыбчивые нежные веки, обнажённое плечо, лёгкое шевеление прислушивающегося уха или просто походка. Как обычно, неуместно горькое осознание очернило размышления. В самой правильной вселенной, в которой не существовало зарвавшихся тварей, продающих чужие судьбы, этой ласковой руке было положено сгнить в земле сотню лет назад. Та вселенная, конечно, лучше настоящей. В настоящей вселенной давно сгнили и улыбчивые веки, и обнажённые плечи, а походки остались только во снах и галлюцинациях. И всё ценой того, чтобы ласковая рука поддерживала сейчас страницы. Как же хочется, чтобы в душе горело стремление разорвать эту шёлковую кожу открытым переломом и сжать в собственных пальцах вытянутые изнутри вены. Вместо этого, избалованная душа просит пойти достать масло от заусенцев, ластиться к тёплой ладони и уткнуться носом в ямочку под большим пальцем. И снова приоритеты расставлены уродливо, и снова Хэ Сюань продаёт себя за простое человеческое отношение. Всё неизменно. Есть и ещё нечто неизменное. Только выразив предложение о чём-то, что было бы приятно Цинсюаню — чтении вслух, — Хэ Сюань развёл какое-то нытьё, покрасовался улыбкой, вытянул себе похвалу, отказался от слов и уснул на чужом плече без зазрения совести. — Цинсюань. — Да, солнце? Мин И чуть не спросил: «Как ты меня ещё терпишь?». Но в ответ бы посыпались переубеждения и комплименты, а их он не заслуживает. — Прости. Предложил тебе почитать, а сам… Боги, я безнадёжен, — нет, самокритика сейчас неуместна. — Прости меня. Он правда безнадёжен. Это замкнутый круг. Извинения влекут за собой самокритику, самокритика влечёт ответные комплименты, а комплименты рано или поздно вызывают чувство вины. Дружба с Цинсюанем — теперь одно сплошное вымаливание ласки, здесь и речи не идёт о взаимной поддержке. Призрак полагал, что самое страшное — это физически подставляться под гладящую руку и обнажать свою уязвимость. Однако он уже её обнажил, и теперь словно продолжает расчёсывать зуд о чужую доброту. — Милый, ну за что ты… — Нет, подожди. Ничего не говори, — нужно объяснить ему. Цинсюань обязан знать. — Это замкнутый круг, понимаешь? Я же не перестану пользоваться твоей добротой, пока ты мне всё спускаешь с рук. — Я способен спустить тебе с рук то, что ты не знаешь какого-то языка, Мин-сюн, мы ведь уже говорили об этом, — он встретил вознесённый к нему взгляд. Возможно, следует наконец поднять голову с его плеча. — Лежи, всё хорошо. — Дело не в чтении, — Мин И кое-как сел, ещё замедленно ото сна. — Почему ты даже на оскорбления никак не реагируешь? — Ты давно не выражался грубо в мой адрес. А раньше ты был не в полном рассудке. — Я часто обращаюсь с тобой пренебрежительно. Сам не всегда замечаю. Может, и ты перестал замечать, приняв это за норму, — Мин И пытался хотя бы взглядом донести до Цинсюаня мысль. — Я не хочу, чтобы ты думал, что это нормально. Каким «хорошим другом» я бы ни был с твоих слов, с добрыми поступками и злыми помыслами, и всё такое прочее… Это ненормально. — О какой «норме» ты говоришь? Я общался со столькими богами войны и… — Мне плевать, с кем ты общался, — Мин И осёкся. — Опять не так сказал. Мне не плевать, я не об этом. Твою ж мать. Цинсюань выжидающе глядел. Без обыкновенной яркой улыбки, но с мягко приподнятыми уголками губ. Даёт время сформулировать мысли. — Так вот, — продолжил Мин И. — Мне всё ещё безразлично, с кем ты общался. В смысле, насколько ты привычен к пренебрежению в твой адрес. И мне пока так же без разницы, хорошо это или плохо, что ты так попустителен к оскорблениям. Кто бы там ни вытирал об тебя ноги, они не были твоими друзьями. — Были. — Ну, сейчас их нет. — Есть. Я люблю их. Они же не всегда грубы, это лишь их манера общения. — Хорошо, пусть так. Но я, — он даже указал на себя, — лично я, не такой. В смысле… Ох. — М-м? — Цинсюань неспешно отложил в сторону книгу, вновь пережидая паузу Мин И. — Я не хочу, чтобы ты прощал мне мои угрозы. Я же говорил тебе, что хотел твоей смерти, а ты только улыбался. Это ненормально. — Я предпочитаю не принимать на личный сч… — Какой личный счёт, Цинсюань, мы об убийстве! Куда уж личней. Не нужно говорить, что я это «не со зла». Со зла, Цинсюань, со зла и со всей серьёзностью, и ты это знаешь. Я же только и делаю, что упрекаю тебя, одёргиваю и огрызаюсь. Да, мы друзья, близкие друзья, я люблю тебя, но это не означает, что ты должен прощать мне такое отношение. Какой толк от моей любви, если я её держу в себе, а выражаю только какую-то истеричную мерзость? Мин И снова помолчал секунды, чувствуя, что опять говорит что-то не то. — Даже сейчас, — вздохнул он. — Даже сейчас я это предъявляю тебе, словно ты виноват в моей грубости. Словно ты позволял мне так относиться к тебе, и сам напросился, или вроде того. Да что же это… Цинсюань пережидал новую паузу, сев удобней и подперев подбородок рукой. Пусть весь его вид дружелюбен и открыт, страшно будет узнать, что он не понимает речей Мин И. Если он выслушивает только из вежливости, а на деле не уловит суть, больше слов не найдётся. — Я просто не всегда был таким, понимаешь? Я не хочу, чтобы ты знал меня таким. Не представляешь, как бы я желал встретиться и быть твоим другом раньше, гораздо раньше всего этого. Я никогда не умел любить, у меня не хватало времени. Я не был эгоистичен, но и альтруизм мой шёл совсем не в нужную сторону! Но тогда я был лучше. Всё могло быть лучше. Ты — правда чудо. Всё твоё существование — грёбаное чудо, сам тот факт, что ты здесь сидишь сейчас. Но даже это чудо — оно для кого-то другого, уж точно не для меня, а со мной всё кончено уже давно, и… — снова не туда. Безнадёжно. После этой паузы он уже не продолжит. — Можно, я тебя обниму? Мин И не сразу кивнул, но подвинулся в объятия, куда-то обратно к плечу. Неясно, что выражало молчание Цинсюаня — то, что он ничего не понял, или что понял всё. — Только бы ты знал, как я счастлив, — вскоре промурлыкал он. — В ту ночь, когда ты… Ну, когда я тебе «выломал дверь», я больше всего на свете захотел тебя обнять. Но слабо верил в то, что однажды смогу это сделать. Моё отношение к тебе всегда менялось, но с той ночи я также всегда хотел обнимать тебя. — Ты ничего не понял, — Мин И вздохнул. Он смирился с этим ещё до того, как начал говорить. — Милый, я с того момента был готов принять пренебрежение. И я знал, что, если очень постараюсь, смогу добиться иного. Конечно, я совру, если скажу, что искренне любил тебя тогда. Нет, я был ужасно самонадеян. Я боялся тебя. Иногда тебя ненавидел. Далеко не всё тебе прощал. Ты меня просто каким-то всемилостивым божеством выставил, забывая, что я, в первую очередь, божество ветра, а ветер непостоянен. А во вторую очередь, я — крайне избалованный жизнью человек. Но мне не хочется вспоминать то время. Важно лишь, что я видел в тебе такого тебя, о ком ты говоришь как о давно ушедшем. — Звучит так, будто ты выдумал в незнакомом человеке какую-то тайную глубинную личность, а потом провёл несколько десятилетий, мучаясь с его душевным здоровьем. Или нездоровьем. Сделал безумное вложение в сомнительную сделку. Причём она себя так и не окупила. — Неа, никакой тайной личности в тебе нет. И никакого ушедшего тебя — на самом деле тоже. Ты всегда солнышко, просто иногда прячешься за облаками, а иногда — лучишься во все стороны. Но постоянно светишь и греешь. Когда я захотел любить тебя, я не собирался тебя менять. Каждая попытка приблизиться, хоть немножко, да развеивала облака. Ты сам менялся, а я только помогал. Потому что каждый раз слышал твои просьбы о помощи. Я верю, что ты так же самостоятельно про… — Хватит, — оборвал его Мин И, поднимая голову с плеча. Что-то беспокоило призрака. Он не мог различить, что именно. Потому изъясниться он тоже не мог. Однако, чем бы это «что-то» ни было, оно есть и должно воплотиться в слова. — Цинсюань, ты говоришь не о том. Вроде, говоришь искренне, сам веришь и убеждаешь меня. Успешно убеждаешь. Но не до конца, — чего-то не хватает, какой-то вопрос повис в воздухе. — Я понимаю твои слова, и вместе с тем недоумеваю. Не знаю, почему. — Боишься верить комплиментам? — Нет. Не в этом дело. Я улавливаю твоё течение мыслей, логика есть. Но… Всё, что ты только что наговорил, адресовано будто не мне, понимаешь? К чёрту тайные личности, к чёрту делить меня на два. Или на три, или на сколько. Тут без тайных личностей что-то не клеится. Ты… Эти все твои восхваления… Ты словно стреляешь ими из лука, целясь в «того, о ком я говорю как о давно ушедшем». У тебя меткий глаз, и стрела попадает точно в цель. Но не в меня. Не потому, что я не тот, кем был прежде. Ты просто меня не видишь. — Ты стоишь рядом с этой целью? Или за моей спиной? — Меня вообще нет на твоём стрельбище. Оно только у тебя в голове. Ты стреляешь в мою тень на стене твоего рассудка. — И как же мне добраться до тебя? — Да никак. Я не могу попасть в твой разум. К счастью или к сожалению. Ты говорил тогда, что друзей любят за проведённое вместе время. Здесь что-то похожее. Делая мне комплименты, ты будто стреляешь в это самое время, в мои поступки или ещё во что, — если какой-то вопрос должен быть задан, то он находится где-то рядом. — Я… Примерно понимаю, о чём ты. Но ведь ты сам начал говорить о том другом тебе, с которым я мог бы встретиться в прошлом. Я лишь хотел сказать, что люблю тебя прямо здесь и сейчас, без выдуманных прошлых или тайных личностей. — Ох, — Мин И закрыл лицо руками. Обеими. — Я начинал об этом говорить, только желая доказать, что я лучше остальных твоих друзей. Или могу быть лучше. Что ты достоин большего, чем мои ядовитые замечания. Что когда-то я мог подарить то, чего теперь у меня нет. Но это неважно. Потому что ты любишь не меня здесь и сейчас, а мой образ у тебя в голове. И я не могу получить твои комплименты, потому что они летят в мою тень. — Разве в отношениях бывает иначе? — Не думаю. — Вот именно. Не выёживайся тут. Конечно, в твоё «Я» мои стрелы любви не попадут. Не только потому, что они летят в тень. Стреляю тоже не Я. Мой образ меня стреляет в мой образ тебя. На моём стрельбище в голове стоит тот Цинсюань, которым я хочу перед тобой казаться. Он стреляет в того Мин-сюна, которым ты мне кажешься. И? — И это грустно. — Ага, потому что каждый человек на самом деле безысходно одинок, и прочее. Моё Я никогда не встретит твоё Я, и никто никогда не поймёт другого в полной мере. И? — И это грустно, снова. — Мин-сюн, тебе приятно, когда я глажу тебя? — Какая разница? — Я сейчас не смутить тебя хочу, а объяснить. Тебе приятно? — Да. — Но ведь ты отделяешь своё Я от своего тела, верно? — Ага. Приятно моему телу, не разуму. — Разуму тоже. Если отбросить то, что телесное удовольствие всё-таки благостно влияет на рассудок, тебе ведь самому нравится, что я уделяю тебе внимание? Что я предпочёл на данный момент любым другим занятиям именно погладить тебя? Моё Я с твоим Я — друзья по переписке. Моё Я запечатывает в конверт одно маленькое «люблю» и посылает его тебе через прикосновение или ласковое слово. — Ты отправляешь это моему образу. — Хорошо. Моё Я идёт к Цинсюаню-которым-я-хочу-казаться. Этот Цинсюань берёт письмо и несёт его образу-Мин-И. Они вместе швыряют это письмо в пустоту, в надежде, что письмо долетит до твоих образа-Цинсюаня и Мин-И-которым-ты-хочешь-казаться. Твои Цинсюань и Мин И его ловят и приносят тебе, твоему Я. Твоё Я читает письмо, подзывает к себе образ-Цинсюаня и, в зависимости от написанного, меняет его. Например, в письме сказано: «Мне приятно, когда ты меня обнимаешь». И теперь твой образ-Цинсюаня в твоём рассудке тоже любит обниматься. — В письме ты мог соврать. — Мог, поэтому страшно представить, сколько на самом деле у тебя в голове образов-Цинсюаня и кто из них ближе к истинному. Или хотя бы ближе к моему Цинсюаню-которым-я-хочу-казаться. Поэтому, чтобы как можно лучше понять Я друг друга, мы можем обмениваться такими письмами без конца. Мы никогда не поймём друг друга в полной мере, и уж тем более не встретимся. А заблуждений, неверных прочтений писем и прочих недопониманий будет навалом, как всегда. Но чем ближе будет образ-Мин-И в моей голове к тебе настоящему, а твой образ-Цинсюаня — походить на меня, тем будет проще дружить. — Ты мог просто сказать: «Давай трепаться». — Точнее: «Давай трепаться по-чесноку». — Я не могу это больше слушать, — Мин И сел ровно. Очень злой. — Ты сейчас же даёшь мне Кама сутру, я читаю тебе. Мы спускаемся вниз, берём еду, и я ем, чтобы ты был спокоен. А потом уже можешь выдавать подобные бредни, сколько тебе вздумается. Но лучше займёмся чем-то полезней, чем захочешь. Может, ты прямо сейчас хочешь чего-то? Что-то услышать или обсудить? Тебя обнять крепче? Мне притащить сюда твоих друзей, из-за которых ты счёл нормой грубое обращение? Я могу с ними обратиться в тысячу раз грубее, чтобы кроме как на «вы» с тобой не говорили. Или просто познакомлюсь. Я и твоего застенчивого юношу могу притащить, в красках ему опишу, какой он идиот. Хочешь? Нет, серьёзно, назови имена тех, кто тебя обижал. Если что-то с ними произойдёт, это будет несчастным случаем, и… — Нет-нет, не нужно никого несчастно случать! — рассмеялся Цинсюань, замахав рукой. — Никто от таких мер счастливей не станет. Не стоит бить людей. — Я определённо стану счастливей, если случу им хотя бы словами. — И почему? — Потому что они смели попирать тебя. — Нет, почему ты станешь счастливее? От чего? Меня это совсем не обрадует, и не только из-за того, что они мои друзья. — Это будет справедливо. К тому же, пороча твоё имя, порочат и моё. — У нас что, одно имя? — Я не о том сейчас. Они задели тебя, и за это должны понести наказание. — Они меня не задевали. — А если бы кто-то из них тебя ударил, ты бы так же сказал? — Это ведь мои личные отношения, и они тебя не касаются. В том смысле, что я сам могу за себя постоять. Солнышко, давай, если мне нужна будет твоя помощь в таком, я тебя попрошу? — Ты скорей позволишь убить себя, чем попросишь о помощи. Ты ко мне ходил каждый раз, как на эшафот. Уверен, ты забываешь о самосохранении и с другими. — Ты был опасней их всех. Но, нет, правда, я попрошу однажды. Ты снова думаешь обо мне превратно. Были те, о кого мне приходилось марать руки. В следующий раз позову. — Так бить людей всё же можно? — Не людей. — Богов? — Призраков, очевидно. — Очевидно, ну мало ли что очевидно. Ты лицемер, вот что очевидно. — После моих слов о нечисти ты можешь решить, что я их из моральных принципов бил. Но, нет, не было в том никакой морали. Просто, если человека всегда можно исправить, то… — Я понял. Поведение Цинсюаня, как обычно, смехотворно. Ещё недавно залечивал сердце добрыми словами, обещая поддержку и принятие приемлемых-неприемлемых черт в друге, и вот так легко перечеркнул всё сказанное. Откровенно говоря, залечиванием это тоже было не назвать, всё равно что бросить горсть трав на открытую рану. Причём тех трав, которые принимают отваром внутрь. Вот коснулся щеки — спрятал её в ладони, словно в чашечке лотоса. Ну разве по глазам Мин И он не догадывается, как легко способен разжечь нечеловеческий голод своей ладонью? Никакой человек, даже самый нежностью обделённый, не будет так тянуться к руке. Не всякий призрак тоже — кому-то везёт больше. Кто-то не переносит, например, солнечных лучей и жары, но не тянется ни к каким рукам, и уж тем более не любит нарушения своей ауры чьей-то чужой. А, может, потому Цинсюань ничего и не понимает, ведь Мин И только внутри себя ощущает этот голод, и льнёт к руке вполне естественно, ненавязчиво, даже не трётся. Взгляд, оказывается, не так красноречив. Цинсюань же смотрит пристально, необычно. Будто пытается различить, уж не видно ли сквозь его друга, уж не задать ли ему три вопроса правда-правда-ложь, или хотя бы не напоить. Но, за какие бы проверки ни взялся, он не доберётся до сути, ведь она на поверхности, и не нужно никуда больше копать. Даже смешно, как откровенны в своём облике все знакомые могущественные демоны. Хуа Чэн может принимать сколько угодно форм, менять одеяния хоть каждый час, и всё равно нет-нет да оставит явный намёк на подлинное обличье — два глаза, а один тусклей. Ему труда не составит оба глаза материализовать яркими, или оба тусклыми, или вообще какими угодно. Но ведь он этого не делает. Даёт шанс уцепиться за догадку? Не желает отвергать всю индивидуальность целиком? Сам перед собой не хочет лгать? Низшие демоны лживее. Их нельзя в том упрекать, у них существование незавидное, и речи не идёт о какой-то там индивидуальности — не попасться бы под печать заклинателя или в чужие призрачные когти. Многие из них, закованные в самих себе, только и делают, что ищут себе как можно больше халтурных перевоплощений, и в последнюю очередь признают свою личность. Но это уже не из опаски. Не все готовы остаться наедине с собой на столетия, потом смирятся. Когда-то Хэ Сюань перенимал облик каждого встречного. — Мин-сюн, — поглаживая висок, обратился Цинсюань, — ты вообразить себе не можешь, как я боюсь целиком быть искренним с тобой. — Примерно представляю. — Понимаешь, то, что я сказал… Это ведь тоже откровение. Ты, как и многие, предпочитаешь видеть меня беззащитным и безобидным. И перед большинством мне не страшно проявлять свои… Скажем, агрессивные черты. Но… Специфика наших с тобой отношений мне долго не позволяла предстать перед тобой в таком свете. — В котором ты любишь бить призрачные морды. — Нет, в котором я вообще чьи-то морды могу бить. И в котором без физического насилия могу быть жесток. Я всегда очень боялся, что ты заметишь какое-то проявление моей жестокости в чью-то сторону и отстранишься от меня безвозвратно. Ты сказал недавно, что твоя вера в человечность иссякнет окончательно, если даже я солгу тебе. Я не хочу тебе лгать, и вообще выражать свои дурные черты. Я всегда знал, что любой мой неверный шаг всё разрушит. И сам не заметил, как в твоих глазах стал совсем другим человеком, наивным и слабым. — Если я вижу, что ты не отвечаешь злом на зло, я не считаю это слабостью. Почеши за ухом, пожалуйста. Да, вот так. Я не отвлекаюсь, — боги, какое наслаждение. — Ты мой хороший. Но, признай, ты уже долгое время держишь меня за неразумного юношу, — только бы повыше, поглубже в ямочку под ухом, — которого нужно вытаскивать из всех бед подряд и, — оглушительный гулкий шорох и тихое блаженство, — обучать сознательности. То, что меня все Небеса принимают за шлюху, это не худшее. Да и образ, — именно здесь, именно эти пальцы, — беззаботного вечносмеющегося божества мне не претит, машу веером и неуместно шучу. Хуже всего то, что ты, — не тянуться, замереть и молчать, — сам в это, кажется, веришь. То есть, я правда смеюсь, — но расслабиться и предаваться удовольствию, — шучу, машу веером и… Милый, ты отвлекаешься. — Н-нет, я в порядке, я слушаю. Ну куда… — Мне важно, чтобы ты хотя бы в глаза мне смотрел. — Цинсюань, не нужно оправдываться, меня не беспокоит, каких ты там призраков избивал. Лучше погладь меня. Или я тебя? Можем вместе? Хочешь? — Я хочу высказаться. Потому что… — А потом погладишь? — …Дай мне договорить. — Все думают, что ты добрый, а ты, оказывается, тоже с недостатками. Не мне тебя осуждать за насилие. Я знаю, что на земле нет безгрешных, а на Небесах тем более. Я не так узко мыслю. — В том-то и дело, что сейчас, может, и не так. Но раньше я очень боялся, что ты разочаруешься во мне и я тебя потеряю. Мне каждый свой шаг приходилось высчитывать, я как по углям ходил. Тогда ты мыслил именно узко. У тебя было только разграничение на своих и чужих. — Оно у всех есть. — Значит, было «я» и «зло вокруг». И мне казалось, что если я покуда не могу переубедить тебя в наличии этого «зла вокруг», то хотя бы могу стать какой-то третьей силой. Чтобы уже потом ты сам нашёл своих и чужих, а не противопоставлял себя всем окружающим. Именно так я это и видел, что ты разочаруешься в человечности, если я не стану для тебя надеждой. Потому, если бы я проявил свои недостатки на твоих глазах, ты бы эту надежду потерял. Ведь если я способен причинить боль в принципе — значит, я угроза и для тебя. Ты это видел иначе? Цинсюань был близок к правде. Очень близок, на уровне ощущений. В те давние годы Мин И не мог осмыслить свои чувства здраво, и воспоминания остались лишь образами. Какие-то подтекли. Цинсюань, конечно, не мог знать, что своим усердием на деле выкупал себе лёгкую смерть. Но и выдумки про надежду были небезосновательны. Они и сейчас небезосновательны. Они, если так поразмыслить, и не выдумки вовсе. — Всё так и есть, — признал Мин И. — Почти. Но почему ты об этом заговорил? — Когда я сказал, что демоны неисправимы и с ними насильственные меры позволительны, ты замкнулся в себе, отвернувшись. Что это, если не отказ смотреть правде в глаза? Ты назвал меня лицемером, хотя я даже не успел объясниться. Я никогда не говорил, что отвергаю любое насилие. А ты так быстро меня осудил. Само собой, Мин И разочаровался только в отношении Цинсюаня к призракам. Точнее, лишний раз убедился в нём. Мин И легко может себе представить, как Повелитель Ветров карает нечисть, веером или клинком, и ничего предосудительного в этом нет. Подлинное несчастье в том, что, узнай Цинсюань правду о друге, он вряд ли бы принял её. Но он не узнает, и на нём не возлежит вины за злые слова. Призрак боится лишь, что не будет любим за свою подлинную сущность, и нет способа разрешить сомнение, услышать отказ или утешение. Но вот сам он может что-то сделать в ответ. — Мне не стоило так говорить, Цинсюань, — через силу начал он. Кое-какие слова найдутся в памяти. — Ты не лицемер. Меня не удивляет эта твоя черта. А если бы разочаровала какая-то другая, я бы не бросил тебя только из-за неё. Когда-то я правда был довольно ограничен в восприятии. Но если ты боишься, что сейчас я не приму тебя таким, какой ты есть, то, ну… Не бойся. Тем более, ты уже простил мне санскрит, так что… — он улыбнулся. — Позволь повторить за тобой: я люблю тебя ничуть не меньше. Бей призрачные морды, сколько душе угодно. Забавно, как легко утешить другого, если говорить то, что хочешь услышать сам. Или уже услышал. Скорее всего, Цинсюань так и поступает, когда поддерживает друга. Быть может, он потому и говорил как по методичке — давно мечтал о подобных словах. Вряд ли этот эгоцентричный подход работает всегда и со всеми, но сейчас наверняка сработал. — Ты так сказал, будто я на досуге только это и делаю! — рассмеялся Цинсюань. Смех облегчения, успокаивающий своей чистотой. — Ты ж моё золото. Я много лет подобным не занимаюсь. Ложь. До этого момента Мин И в голову не приходило, что уже Черноводу прилетело по лицу. Случай памятный, однако Хэ Сюань не отождествлял себя с ходячим трупом, и уж тем более не записал удар на своё имя. Но Цинсюань солгал. — А я думал, ты за этим и ходил в Чёрные Воды? — усмехнулся Мин И. Не успел обдумать, прежде чем спросить. Слишком прямо. — Я же письмо нёс, — пожал плечами Цинсюань. — И всё? — И всё. — М-м. Владыка сказал, что ему жалобы от одного Бедствия поступили. Мол, ваши сотрудники руки распускают. Это мне он сообщил, чтобы, так сказать, поднять моральный дух, — Мин И поймал себя на том, что собственная улыбка растянулась до невообразимых пределов. Только бы Цинсюань не принял это за улыбку сквозь боль. Призраку правда смешно. — Меня спалили, — прошептал тот. Дом тоже. — Посеял суету и ожидал остаться безнаказанным? — Кто ж меня накажет, — Цинсюань хмыкнул. — Да и не за что. — А если в следующий раз Черновод обидится? — Когда-то же я должен пользоваться своим положением. Подходящий случай. — Ты ему из своих убеждений врезал? — Нет, конечно же. Цинсюань всегда напряжён и крайне сдержан, если речь заходит о Черноводе. Это мило с его стороны, но при всём желании Мин И не может воспринять его деликатность всерьёз. Призрак постоянно путается в собственном и в чужом взгляде на одну и ту же «ситуацию» — неважное состояние Повелителя Земли после возвращения на Небеса. Ему самому свои, так сказать, переживания были очевидны. А вот мотивы Цинсюаня долго казались смутными — тот, как обычно, лечил вслепую. Иногда лечение помогало, иногда только всё усугубляло. Это откровенно смешно, и очень жаль, что Цинсюань не способен оценить юмора. Иногда просто не терпится раскрыть Цинсюаню правду, только чтобы этот юмор объяснить. Все их отношения забавны, с первой встречи какой-то затянувшийся анекдот. Но, наверное, потому и нужно ждать конца — в анекдотах принято смешить последней фразой. Оттого ещё интересней, куда их отношения смогут зайти и насколько комичными они окажутся. — Милый, — огорчённо произнёс Цинсюань, — давай не будем об этом. — Всё в порядке. Лучше расскажи мне, как это произошло. — Нет. — Ты просто погулять туда сходил? — Нет. — Поговорить? — Мин-сюн, я всегда хотел избить эту тварь так, что даже на словах описать не смог бы. Но я уже говорил, что местью ничего не решить, потому только отвёл душу, закрыв это у себя в голове. Мне важнее твоё состояние в настоящем и будущем, а не твоё прошлое. Я не простил его и не прощу никогда, однако моё внимание должно быть отдано тебе, а не ему. Жаль, от того удара веером сил не передалось — Ши Цинсюань только прожёг щёку. Хэ Сюаню бы лишние благословения не помешали. Интересно, поцелуй с передачей божественной энергии прожёг бы её? Даже если бы он оказался болезненным, Хэ Сюань бы его принял. — Мне на душе тревожно, когда ты улыбаешься при разговоре о нём, — добавил Цинсюань. — Не нужно об этом больше. Он прав. — Тащи сюда свою Кама сутру, — вздохнул Мин И. Он рассчитывал, что удастся выцепить ещё немного почёсываний уха, но сейчас не время. Да и после них будет трудно вообще чем-то заниматься и куда-то идти. — Твоя решимость похвальна! — Ши Цинсюань тотчас переменился в лице. — Она только подтолкнёт к практике. — Что ты там практиковать собрался? — Некоторые строчки, — он выбрался из объятия, оставляя друга в опустевшем гнезде, спотыкаясь о покрывало. — Мне не сдалось сейчас читать эротические пособия, меня другое интересует. — Как я мог усомниться. — Вот, — Ши Цинсюань уже вернулся с книжкой. — Меня интересуют первые главы. Собственно, в практическом смысле. Так сможем обсудить незапланированные планы на твои выходные. Нет, больше того — мы можем построить их по данной инструкции. Что ж, Повелитель Ветров предложил вам шестьдесят четыре искусства, в которых должен разбираться каждый уважающий себя человек. Как вам идея? — Какое из этих искусств войдёт в мою ауру глубже, чем нужно? — Каждое, если не вкладывать тот смысл, который ты вложил. Вот, ознакамливайся. — М-м, — Мин И пробежал глазами по странице, оценивая масштаб проблемы. — Выбирай любое из списка. Я готов на всё. — М-м, — повторил Мин И. — Так это перечисление искусств для гетер. Ни ты, ни я — не гетера. — Что, так заметно? — Этот список составляла Бяньцайтянь? — Сарасвати, да. Не просто составляла, а сама освоила всего за пару дней. Мы, конечно, никогда предков не превзойдём, но и отставать не следует. — Остаётся только подражать. — Остаётся только достичь уровня среднестатистического образованного смертного. Меня всякому учили, когда я был молод, но то было обязаловкой, и я находил занятия «поинтересней». — М-м. Сорок шестой пункт я умею, языки какие-то знаю. Пятьдесят второй, маскировка и притворство — тоже примерно знаком. — Божественные метаморфозы не в счёт, Мин-сюн. — Пятьдесят четвёртый отметаем, ненавижу азартные игры. Пятьдесят шестой — с детьми играть умею. Тридцать седьмой и сороковой — выращивание трав и знахарство, это моя профессия. Остальное мне чуждо. — Так чуждо, что ни за что бы не взялся попробовать? — Так чуждо, что даже не знаю, что выбрать. — Выбери, чем хотел бы заняться вечером, как покушаешь. — Я долго спал? — Часа два, не больше. Если захочешь спать, только скажи. — А, да, тридцать четвёртый тоже мне близок, плотницкое ремесло и прочее. Не заметил сразу. В любом случае… Тут все искусства изучать нужно, за один вечер мы ни одно не осилим. — Можем объединить несколько простых на сегодня, и ещё больше их упростить. Видишь, тут вот плетение венков, а тут плетение гирлянд. Как тебе? — Не люблю сорванных цветов. — Добавим пункт двадцать первый и немного над ними поколдуем! Не одной лишь заморозкой. Я их так могу благословениями пронизать, что цвести будут краше, чем при жизни на корню. — Мы подражаем среднестатистической образованной гетере. Благословение — это как-то не по-смертному, даже не магия. — Разве мы не заслуживаем такое маленькое чудо, как неувядающие цветы? Мин И посмотрел на Ши Цинсюаня. Очень уж тот нежно это произнёс, и хотелось уловить выражение его лица. При взгляде на него, Мин И отчего-то уверился, что Ши Цинсюань неувядающие цветы точно заслуживает, с магией или без. — Значит, плетём венки, — кивнул Мин И. — И волосы. — Ты позволишь? — удивлённо взглянул Ши Цинсюань, и поспешно скрыл удивление за улыбкой: — С радостью. Мин И уже забыл, как отчаянно отгонял его от своих волос. Не только потому, что однажды они пострадали от ножниц — тогда меры были понятны. Но Ши Цинсюань, со всей его навязчивостью, мог неосторожно потянуть за волосы в своих нападениях «обнять и отбежать». Боли это не причиняло, однако приятного тоже было мало. И это не говоря о случайных комплиментах — с каждым комплиментом волосам Мин И чувствовал, что они в опасности. Но, честно признаться, сейчас он и не о своих говорил. Ему всегда казалось медитативным занятием плести волосы кому-то другому, и он лишь представил, как приятно будет перебирать в пальцах пряди Ши Цинсюаня. Однако теперь его решимость уделять другу должное внимание сбилась куда-то не туда. Кому будет приятнее это занятие — тому, кто плетёт, или кому плетут? Ши Цинсюаню больше понравится, если Мин И будет приятно, или если ему самому, или… Или вообще об этом думать невозможно, ведь одна только мысль о руках Ши Цинсюаня в призрачных волосах сметает и путает все остальные мысли! — Солнышко, ты снова завис. — А кто кому плести будет… — А ты как хочешь? — Спроси что-нибудь попроще. — Просто друг другу? Если ты не против? Звучит разумно. Всё ещё страшно об этом думать, но разумно. Невыносимо осознавать, что нужно куда-то идти. Зачем обедать? Еда — это социальный конструкт. Есть вообще не хочется. Безо всяких цветов, увядающих или нет, Мин И готов сейчас зарыться пальцами в волосы Ши Цинсюаня. Даже не расчесать, а просто бесконечно перебирать и плести-расплетать по кругу. С цветами было бы в разы чудесней, но и без них ведь замечательно. За балконным окном уже густятся сумерки, в такой час не хочется никуда выходить. Там недостаточно светло, чтобы радоваться дню, но и недостаточно темно, чтобы любоваться ночными фонарями, одна холодная синяя тоска. Внизу уставшие вечерние смертные и шум, лишние взгляды и грязь из-под повозок, чужое веселье и чужие горести, а здесь Цинсюань. Если бы Мин И мог свернуться в этом гнезде и ощутить пальцы Цинсюаня в своих волосах, которые случайно дошли бы и до уха, и до щеки, и до затылка… Боги, ну зачем куда-то спускаться! — Не гляди так жалобно, душа моя, я ведь не заставляю. Сейчас пойдём покушаем, и решим, кто кому… — Я хочу остаться на этом самом месте. Навечно. — Тут недалеко, можем зайти прямо через улицу, и… — Я пустил корни. — …И подняться обратно. — Корни уже в недрах земли, я никогда не встану. — Я могу один сходить и принести? — Ты запутался в моих ветвях. Тебе не выбраться. — Я туда и обратно. — Ворона склюёт все мои жёлуди и шишки, если ты покинешь меня. — Мы пообнимаемся сколько захочешь, Мин-сюн. Сразу, как вернусь, — отвратительно мягко улыбается. — И всё же, ты такой ласковый последнее время. Ласковый и хмурый, моё смурное солнышко, — опять зубы заговаривает. — Никогда не думал, что буду умиляться твоему хмурому взгляду, но только посмотри на себя. И никогда не думал, что тебе так нравится обниматься. — Немного нравится. Поэтому не уходи. — Оглянуться не успеешь, я вернусь. Честно-честно, я ведь сам поскорей хочу снова оказаться в твоих объятиях. Ты вот говорил, что я «как-то по-особенному» тебя трогаю, и я всё лучше понимаю, о чём ты. Словами не описать, как мне хорошо в твоих руках. Потому я постараюсь вернуться ещё быстрее. — Можешь дойти до двери и обратно. — Мин-сюн, переживи один, минут десять. Хочешь, осмотрись тут? Вдруг, найдёшь что-нибудь интересное. Поосвоишься. Мин И нехотя перевёл взгляд в темноту комнаты. Тоскливо оставаться в ней одному. Она кажется каким-то другом Цинсюаня, с которым Мин И познакомился лишь из вежливости, а за спиной Цинсюаня не поскупится с ней собачиться. Однако в углу зеркало. Призрак хотел, кажется, к зеркалу. Зачем, кстати? Что-то обсудить. Что-то важное. — Только быстро, — промолвил Мин И, рассеянно. — Очень быстро. — Как ветер. Пока Мин И отвлёкся, вспомнив о зеркале, Ши Цинсюань уже выпутался из ветвей и стоял у двери, натягивая второй сапог: — Что бы ты хотел поесть? — Ничего, — так же рассеянно ответил Мин И. Как только дверь затворилась за Повелителем Ветров, Хэ Сюань тотчас оказался перед зеркалом, неосмотрительно во всём своём бедственном обличии. Так выговор получится откровенней. Через секунду он махнул рукой на дверь, опечатывая её заклинанием. Лёгким и безвредным. Если Ши Цинсюань заденет — разве что химический ожог получит. Но призрак слушает шаги, снимет вовремя. Однажды Ши Цинсюань заработал себе ожог на всю ладонь. Итак, повестка дня не нова. Хэ Сюань бывает у зеркал, обыкновенно, по четырём причинам: 1) Резко накатывающие воспоминания, что зарыты глубже всех корней и самих недр земли, но вспышками возвращаются совершенно непроизвольно; 2) необходимость привести себя в чувства перед рабочим днём или после него; 4) а также старые добрые выговоры за симпатию к Ши Цинсюаню. Сейчас беспокоит не сама симпатия, а её нежданно подскочивший уровень. Будь уровень отображён на графике, кривая бы вырисовывалась за границы листа, а будь он жидкостью в термометре Юйши Хуан, разбил бы его вдребезги и пролился на землю ртутным дождём. Факторы, влияющие на уровень симпатии к Ши Цинсюаню, подразделяются на четыре типа: положительные, отрицательные, странные. Положительные факторы: 1) духовного межличностного характера (напр., уместные слова, приятные повседневные разговоры, общие взгляды в разных областях, эмоциональная поддержка и др.); 2) тактильного межличностного характера (происходит сбор данных, информации недостаточно для анализа подтипа; почесать за ушком); 4) духовного особенного характера 3) Отрицательные факторы: 1) духовного межличностного характера (напр., Цинсюань ведёт себя как мудак); 2) тактильного межличностного характера (напр., Цинсюань ведёт себя как мудак); 4) духовного особенного характера (напр., судьбы) Странные факторы типологически распределены аналогично положительным и отрицательным, однако не имеют чётких характеристик. Мобильны, способны перемещаться из положительных в отрицательные и обратно. Пример: Запах Цинсюаня не поддаётся анализу, поскольку будит воспоминания о выломанной двери (см. Ши Цинсюань нёс на руках), однако не окрашен резко отрицательным оттенком, как не окрашен и определённо положительным; при всём при том обладает необходимыми критериями свойств воздействия на симпатию, требуемыми для внесения в число факторов. Примечания: «особенные» и «межличностные» не противопоставляются. Более того, полное определение особенных — «особенные межличностные», но оно сокращено для ёмкости термина. Свойства воздействия на симпатию — свойства явления. Свойство должно отвечать всем критериям, необходимым для внесения оного в список факторов. Критерии следующие: 1) явление прямо или косвенно влияет на Хэ Сюаня; при невыполнении данного критерия, оценивается личностная составляющая (пример подходящего невыполнения: черты характера, слова и мысли, не затрагивающие самого Хэ Сюаня, но им одобряемые/неодобряемые); 2) явление зависит исключительно от Ши Цинсюаня, внешние обстоятельства в расчёт не берутся; 3) может быть подвержено оценке по шкале подозрительности; 4) вызывает чувства, ко времени или запоздалые. Пример явления, подходящего по критериям: «солнышко» (из духовных особенных странных факторов). Пример явления неподходящего: Ши. Из новых явлений минувшего дня следует выделить несколько: 1) активная забота и заинтересованность в личных вещах; 2) гнездование и близкие продолжительные объятия в принципе; 3) почёсывание за ушком; 4) бессмысленное признание в жестокости. Первое явление задержится в странных, с уклоном в положительные. По шкале подозрительности оценка высока, не меньше 6/10, однако вызывает удовольствие, которому сложно противиться. Будет перепроверено на холодную голову впоследствии. Второе и третье явления поместятся в положительные тактильные межличностные. Однако это импульсивно. К сожалению, чётких критериев для вынесения того или иного явления в «положительные» и «отрицательные» пока нет, и Хэ Сюань недостаточно рационален в подходе. Четвёртое явление не проходит по критериям, классификации не подлежит. Оно не влияет на Хэ Сюаня, Ши Цинсюань никогда не проявлял никакой «жестокости» по отношению к нему. Одобрить или не одобрить это нельзя, ведь Хэ Сюаню просто безразлично. Или не безразлично? На кого теперь Ши Цинсюань проливает вино и из каких побуждений? Или всё же безразлично. Лучше об этом не думать. Но ведь не это главное, и не это хотел Хэ Сюань обсудить с зеркалом. Вспоминать саму симпатию к Ши Цинсюаню приятно, и над такой приятностью тоже нужно будет поразмышлять. Однако было что-то срочное… Он готов был сознаться в призрачной сущности! На самом деле, сейчас опасно это с собой обсуждать. Регенерировать он не успеет, утереть лицо тоже. Можно направить обсуждение на какие-то неприметные места под одеждой, на грудь или живот, или на плечи под рукавами. Нет, на плечи нельзя, кровь может проступить пятнами. В крайнем случае, есть ноги, и их за подолом не видно. Однако слёзы утереть будет всё ещё проблематично, бинты для рук окажутся подозрительными, а регенерация не справится в такие короткие сроки. Без срочной регенерации обойтись можно, если обсуждение окажется поверхностным, залечится за час. Но это будет отвлекать от Ши Цинсюаня. Вряд ли он будет рад, если друг расчешет его наскоро и дёрганно, стискивая зубы от медленно затягивающегося кожного покрова или чего поглубже. Проклятый Ши Цинсюань. Хорошо, хорошо, так, нужно обсудить кратко, беспристрастно. Отчего же симпатия так подскочила за последние месяцы? Они сблизились, конечно, но ведь не до такой степени, чтобы Мин И при любом удобном случае подбирал слова, как бы так сознаться. О признании подлинной личности, как и прежде, речи не идёт. Дружба дружбой, однако тут и думать не над чем. Касаемо самой симпатии — здесь и без призрачных тайн всё сложно. Какие-то полгода назад Мин И самому себе не мог заявить напрямую, что беспокоится о Ши Цинсюане, и подыскивал по привычке нелепейшие оправдания. Надежда на невиновность Ши Цинсюаня, загоревшись, воспламенила всё вокруг себя. Словно Повелитель Ветров всё это время подбрасывал в душу Мин И эту симпатию по щепке и по веточке, и собранному отсыревшему хворосту нужно было просохнуть какие-то годы. И вот он, просохший, зажёгся от искры, и куча бестолковых веточек превратилась в костёр. А за любым пламенем, в особенности неконтролируемым, нужно вести наблюдение. Если ещё какая-то случайная искра вылетит из костра и опустится на покоящиеся неподалёку щепки призрачной скорби, будет плохо. Не все демоны подвержены этой призрачной скорби, кому-то даже в удовольствие посмертное существование. Но Хэ Сюань никогда не забывал своё место демона из сточной канавы. Когда он размышляет о своей сущности, ему становится всё равно, кто виноват в чём. Неважно, кто его убил, как и за что — ведь его никто и не убивал. О смерти близких можно мыслить исключительно категориями вины, определяя виновника без труда. Но о своей смерти — только одной категорией собственного бессилия. Если чаша весов Ши Уду ещё не сломалась от тяжести груза, Хэ Сюань с лёгкой руки добавит ему ещё одну маленькую вину. Ши Уду мог прикончить его лично, однако не сделал этого. Мог прикончить сразу, только пересадив Пустослова. Или потом, с каждым новым шагом к пропасти, с каждым новым шагом в ад, уловить подходящий момент. Мог, в конце концов, убить его в тюремной камере, хоть бы через кого-то потребовав не кормить узника вовсе. Мог просто окунуть Хэ Сюаня глубже в канаву — тот не поднял бы и руки, а, значит, не поднял бы и головы над поверхностью воды, и захлебнулся бы с миром. Но Ши Уду оказался редкостным лицемером, и Хэ Сюаню пришлось сутками ждать конца. Человек может прожить без еды месяц, без воды — неделю. Но в канаве хватало воды, и жаждой себя убить было нелегко, а вот силы воли не хватало, чтобы не сглатывать воду у лица. Так же, как и не доставало физических сил подыскать поблизости сколько-нибудь острую палку, чтобы умереть от потери крови. Теперь, когда Хэ Сюань думает, как глупо сетовать полтора века на одну-единственную предсмертную неделю, ему, в общем-то, смешно. Но бывают и резкие вспышки, возвращающие в те самые дни, и смешного в них мало. Горечь близящейся смерти, растянутая на бескрайнюю неделю, никогда не рассеется, и печаль будет длиться вечно. Это всё ещё меньшее, в чём можно обвинить Ши Уду. Но как-то обидно. Однако это ли причина, почему так хочется признаться Ши Цинсюаню? Вовсе нет, призрак просто любит жалеть себя. Вопрос остаётся открытым. Скорее всего, ответ витал рядом с отвращением к собственному существованию. Горечь просится наружу, но её не нужно демонстрировать на протянутых руках, пихая в лицо — вот, посмотри, какой я несчастный. Правда, Хэ Сюань последнее время только этим и занимается, но сомнительно, что это первопричина самой настойчивой искренности. Ответ явно где-то рядом. Но рядом и шаги за дверью, потому нужно махнуть рукой два раза — расколдовать печать и проверить изменённый облик. — Ты быстро, — Мин И обернулся к другу. — Быстро?! — воскликнул Ши Цинсюань, сбрасывая с плеча мешки. Что за мешки. — А, это сарказм… Я думал, ты тут уснул, раз даже по связи меня не звал. Радость моя, прости, я сначала зашёл в лавку через улицу, потом через другую улицу, а там неподалёку торговый квартал, и… — Тебе помочь? — Мин И с ужасом осматривал гору каких-то мисок в одной руке Ши Цинсюаня. Тот прижимал её к груди, поддерживая подбородком. — Только если верхние заберёшь, — засмеялся Ши Цинсюань, расшатывая гору. Он вообще любит смеяться в опасных положениях. — Стоило мне всё-таки взять тебя с собой. Там очень красиво, и не так уж холодно, и тебе бы не пришлось тут час сидеть без дела. — Я нашёл, чем себя занять, — про «час» Ши Цинсюань, конечно, преувеличивает. Преувеличивать он тоже любит. — Ты зачем столько набрал? Я столько не съем за один раз. — С собой возьмёшь. Из мешка только надо помыть овощи, фрукты и всё такое, но они тебе в сумку. Куда с собой возьмёт? На Небеса? Нет, логично, ближе к ночи нужно будет собираться домой. Но это как-то забылось. Мин И не планировал ложиться спать в ближайшие сутки, однако не учёл, что Ши Цинсюань соблюдает режим. Подниматься во Дворец Земли душа не лежит. Можно погулять в лесу, разминаясь перед охотой. Но из-за проклятого гнездования душа так же не желает возвращаться в родную холодную сырость. Гнездование вредит душе, нужно записать. — Я не потащусь с этим на Небеса, — уклончиво сказал Мин И, перемещая миски с Ши Цинсюаня на стол. — А когда ты пойдёшь? — спросил тот, тоже как-то размыто. — Когда ты пойдёшь, тогда и я. Или ты здесь ночуешь? — Здесь, вероятно. — Когда ложишься? — Завтра. «Завтра» — это и после полуночи, и на следующий вечер. — Как решишь лечь, так и уйду, — прищурился Мин И. — Значит, я никогда в жизни больше не лягу спать? — Получается, так. — Получается, так. — Да. Ты не спеши, не хочешь спать — не спи. Режим — штука растяжимая. Да. — Да. — Ага. — Мгм-ум. — Так и есть. — Да-ап. Ши Цинсюань помолчал, поджав губы. Взгляд пробежался по потолку и вернулся к Мин И: — …Солнце, ты хочешь остаться на ночь? — Я подумаю. — Подумай, — Ши Цинсюань улыбнулся, подкравшись ближе. — Я был бы рад. И спокоен. Не хочу, чтобы ты оставался ночью один. — Найду, чем себя занять. — Чем-то, что поинтересней цветов? Посмотришь, каких красивых я набрал? — Ты их уже благословил? — Да, сразу, как только продавец подрезал стебли. Живее всех живых! — Цинсюань — мастер подбирать слова, чего греха таить. Он тронул руку Мин И, спросив тише: — Солнышко, ты плакал? — Цинсюань, ты совесть там продал, пока бегал? — Не стоило мне тебя одного оставлять, — с той же улыбкой он вздохнул. — Ты не можешь и не должен проводить со мной сутки напролёт, — Мин И добавил в сторону: — Я бы первый не выдержал, если честно. — Не стоило одного оставлять в таком состоянии, — поправился Цинсюань, приобнимая предплечья друга. От него пахнет улицей и вечером. Руки ещё холодны. — Сказал, что планов у нас нет, а сам не знаешь, за что хвататься, — улыбнулся Мин И, обнимая куда-то где-то в ответ. — То ли трепаться со мной, то ли накормить, то ли занять чем, то ли успокоить. Не нужно так носиться. — Пока мне не будет спокойно оставлять тебя одного, буду немножко носиться. — Тогда я привяжусь и окончательно отучусь принимать одиночество как что-то естественное. — Находиться одному — естественно. А вот быть в одиночестве — совсем нет. Просто хочу, чтобы наедине с собой ты знал, что я всё равно где-то существую и люблю тебя, вот и всё. Призрак всё ещё не умеет обниматься. И всё ещё не привык ко всем этим «люблю тебя», пусть и слышит в многосотенный раз. Ши Цинсюань разбрасывается такими словами направо-налево. Когда машет на прощанье своим Средним друзьям, например. Но чувствовалась всё же разница между «люблю», что брошено приятелям издалека, и «люблю» для Мин И. Со всем своим склочным и обидчивым характером, призрак не ревнив, однако в такие моменты тихо злорадствует. Лучший друг — он и есть лучший. Хотя над любовью Ши Цинсюаня ещё следует поразмыслить, у зеркала или нет. Симпатия призрака к другу кое-как классифицирована, однако симпатия Ши Цинсюаня — чёрт знает что. Можно спорить о терминах, но вот чем именно заслужил Мин И такое расположение, неясно. Потому что из простой расчётливой дружбы, к которой стремился Хэ Сюань, получилось вышеупомянутое чёрт знает что, а он даже не успевает понять, за какие заслуги это свалилось ему на голову. — И как же я мог оставить тебя тут такого милого, — проворковал куда-то за плечо Цинсюань. — Мой нежный благословенный цветочек. — Ты с дуба рухнул? — А ты у меня хризантема или орхидеюшка? — Гаолян, — вздохнул призрак. — Осенний. — Чудесно, — объятия стали крепче и безнадёжней. — Ничего чудесного. Цинсюань. — М-м? — За что ты меня вообще любишь? Мин И замер от собственных слов. Это и есть тот вопрос, который он не мог в себе найти, который всегда витал рядом. Проблема не в вечном одиночестве человеческого или призрачного «Я». Цинсюань не сказал ничего нового, расписавшись в собственном бессилии постичь ближнего как самого себя. Хэ Сюань получше него знает о вечной печали разумного существа. Какое тут, к чёрту, трансцендентальное целое апперцепции, когда Хэ Сюань недоумевает, почему его чесали за ушком! Цинсюань чуть расслабил руки, чтобы выбраться из-за плеча и взглянуть другу в глаза: — Разве я не повторяю тебе, какое ты солнышко? — склонил голову вбок. — Это не объяснение. — Самое настоящее объяснение, просто краткое. Чтобы ты, слыша его, каждый раз вспоминал о развёрнутом. А развёрнутое — это то, какой ты добрый и ласковый. — С чего ты это взял? Я не напрашиваюсь на комплименты, я элементарно не понимаю. — Можешь напрашиваться. Ты достоин каждого комплимента. — Цинсюань. Почему? Я обращался с тобой, как с мусором. — И я тебе всё прощаю. — Почему. Прекрати убегать от вопроса. — Разве я не вижу, какой ты ласковый? Ты хотел, чтобы я тебя погладил? Сколько угодно поглажу, ты такой милый, когда… — Это не обозначение «ласковости». Ты гладил, а не я. — Сегодня ты поцеловал мой лоб — так нежно! Я ведь даже не успел понять и поблагодарить. — Сегодня. Не вчера и не год назад. Не говоря уже о раннем периоде. Цинсюань, то, что я никогда не причинял тебе боль — это не доброта. — Иногда я правда заслуживал, чтобы ты мне врезал. — Цинсюань, повторюсь, мне жаль, что у тебя низкие стандарты. Вопрос остаётся. — Ох… — он обнял так, что спрятался где-то на груди, зарывшись в одежду. Ощущение не из неприятных, но мог бы прежде спросить. — Ты обещаешь не злиться, если я тебе признаюсь? — Смотря в чём. Если это ты мял ростки в восточной стороне участка, я могу и врезать. — Нет, но это тоже немножко относится к саду… — говорит из своего укрытия приглушённо и нарочито тихо. — Не приближайся к моей рассаде. — Я о другом. Ты правда не будешь злиться? — Буду, если сочту нужным. Или покоя себе не найду, раздумывая, в чём же ты хотел признаться. — Хорошо, но… Сначала хочу уточнить. Мне не нравится вот эта фраза, «за что любишь». Это прям какие-то заслуги сразу. Будто я тебя могу любить только за то, что ты мне даёшь. — Ты полгода назад говорил, что исключительно так и принято между друзьями. И это правда. Или ты за полгода меня безусловно любить принялся? — Ну, я про формулировку… Просто… Давай говорить: «Что ты любишь во мне?». Потому что я могу любить какие-то твои черты, которые лично мне ничего не дают. Ну, напрямую. Только вдохновляют там, или очаровывают, вот… Просто ты, конечно, моя радость и моё солнце, но ты всё-таки не только мне светишь, и… Я тебе говорил, как люблю тебя? — Цинсюань. Он зарылся лицом так, что Мин И перенёс волну дрожи от чужого дыхания на груди сквозь одежду, а сам Цинсюань издал только: — …кх хдил стбй втй дтсксд. — Чего? — …кхр. — Цинсюань. — …кх хдил стбй нчъми вдтскд прст мн пжлста. — Ни черта не разберу. — …[j'а хʌд’ил с тʌбо́j' ф твоj' д’э́ц^ск’иj' сат прʌс’т’и́ м’и^ен’а́ пʌжа́луj'стъ]. — …Я не расслышал. — Ты расслышал. — Когда ты ходил. — Когда-то. — Я тебя там не видел. — [В’и́д’и^ел]. — Кем из детей ты мог быть?.. — Никем. — Только не говори мне. — Мяу. Примечания которые не влезают в Примечания: 1) Да, во флешбеке ХС вначале слегка подозревал о разоблачении, и потом дернулся на упоминание Хэ Сюаня (решил что ШЦ измывается на пару с ШУ). 2) «А-Сюань» было триггернуто этой вертушкой (ДА ПОЧЕМУ ОНА ТАК НАЗЫВАЕТСЯ БЛИН ВЕРТУШКА ПО ЕБАЛУ Я НЕ МОГУ), а ШЦ конечно триггернулся с самого обращения, которое для него уже романтично-еротично. 3) ирт ХС так и не обсудил с зеркалом что нужно было, но он серавно не понял так что ладно главное чтоб его все устраивало. 4) чирик мяу блимн, про Мяу конечно в следующем флешбеке ШЦ