Юки-онна

Великий Барбатос смел весь холод с территории нынешнего Мондшадта. Единственным клочком земли, знакомым с прежними морозами, был Драконий Хребет: место достаточно безжизненное для угла, в который упрятали весь снег, словно пыль. Никто, впрочем, не спрашивал, как Архонт Свободы того добился, что лишь одна гора и ее подножие сталкивались с аномальной для теплого региона погодой. Барбатос, говоря на чистоту, никогда и не ответил бы, а Макото давно почила, чтобы по-секрету объясниться за него. Сугробы, игра в снежки и сладкий ликер в тавернах были доступны Мондштадту не более недели, после чего все резко возвращалось на круги своя, словно и не было той метели за окном и чарующих завываний холодной ночи. В Мондштадте ничто не ограничивало свободу его людей, кроме скромной просьбы Архонта: «Не покидайте домов в зимние ночи.» Да и кто бы захотел покинуть теплый дом, приятные беседы и жаркие объятия алкоголя? Может быть, только дети. *** Дилюк любил первые снежинки на носу. Они заставляли вздрогнуть от непривычки, недоуменно моргнуть и задрать алую макушку повыше, чтобы с улыбкой встретить мелкие тучки и первые вестники приближающегося праздника. Джинн (а Джинн всегда оказывалась в эти дни рядом) радостно подпрыгивала, хлопала в ладоши, и, наскоро попрощавшись, бежала радовать младшую сестру, что скоро нужно будет наряжать новогоднюю ель. Дилюк тоже убегал домой: нужно было как можно скорее договориться с отцом о дате, когда они вместе поедут в лес за самой-самой пышной елкой, которую заберут с собой на радость маме. Правда, в этом году отец с собой его не взял. На работе произошли несколько эксцессов, и в конце-концов папа смог найти время лишь поздней ночью, когда снег уже доходил маленькому Дилюку до тонкого колена, а порывистый ветер упрямо стремился сорвать шапку с забавным помпоном с покрасневших от холода ушей. «Я скоро, малыш, — отец тогда потрепал его насупившегося по щеке и попросил маму следить за тем, чтобы фонарь на конце садов не погас, иначе он попросту не сможет вернуться домой. — Принесу самую-самую ель!» Дилюк сказал, что у него и выбора-то нет, на что папа лишь рассмеялся и закинул топор за плечо, удаляясь в сторону темного леса. Мама чему-то обеспокоенно вздохнула, погладила Дилюка по волосам и примостилась на подоконнике, с нахмуренными бровями неотрывно смотря на улицу. Дилюк поправил челку, пожал плечами и убежал в теплую гостинную с намерением найти припрятанный родителями подарок (а что он есть и припрятан мальчик не сомневался, вопрос состоял только в том, что и где именно). Но когда его алая макушка изучила каждый уголок в доме и даже сунулась с фонариком с страшный-страшный подвал (пусть через секунды и с воплем оттуда вылетела), Дилюк понял, что что-то пошло не так. Понял это он после того, как крикнул, потопал, разбил фонарь и крикнул еще раз, а мама не то, что не появилась в дверном проеме, но даже не спросила, что случилось. Дилюк смущенно посмотрел на растекающуюся по полу и приклеивающуюся к нему свечу (уже затоптанную и потухшую), решил, что с этим можно разобраться попозже и спешно побежал ко входной двери. Его бедная мама, дрожа, дремала, уткнувшись лбом в оконное стекло. Дилюк жалостливо вздохнул, сбегал ей за пледом и со старанием, пусть и кривовато, но укрыл, сняв с виска любимую заколку и положив рядом на комод. Он подумал о том, что, возможно, стоило бы ее разбудить и отправить в постель, но тут взгляд случайно скользнул на улицу и Дилюк понял страшное. Папин фонарь потух. Ну, Дилюк не был уверен, почему страшное, но все почему-то пугались зимних ночей и души не чаяли в зимних днях. Его учили, что сумерек стоило бояться до дрожи в коленках, а при первых оранжевых цветах неба уже бежать домой, под крыло родителей и тепло камина. И следить за тем, чтобы фонари на улице не потухали, если кто-то покидал территорию особняка ближе к ночи. Дилюк долго не думал: мама заслуживала отдохнуть, а будить ее ради каких-то пяти минут было бы настоящим преступлением! Папа учил его зажигать фонари. Дилюк мог справиться и сам. Он быстренько запрыгнул в ботиночки, натянул свою шапку с забавным помпоном и пулей выскочил за дверь, не забыв захватить керосин, спирт и коробок спичек. Было холодно. Дилюк даже чихнул. Ноги тонули в глубоких сугробах, что задергивали домашние штанишки и морозили голую кожу, заставляя мальчишку дрожать, шмыгать и думать, что стоило бы сначала одеться нормально. Но он не мог задерживаться, кто знает, как долго лампа уже не горит? Папе нужно домой. Когда особенно жестокий порыв ветра сорвал-таки с него шапку и заставил давиться ударившим в лицо острым снегом, Дилюк только крепче в этом убедился. Он добрался до беспокойно качающегося фонаря и стянул жилетку, бросил ее на снег и положил на нее все с собой принесенное. Достать фонарик было сложнее: он был намного выше, чем мог дотянуться Дилюк хотя бы на носочках. Он прыгал и прыгал, надеясь достать лампу, даже попытался забраться на нее по ледяному столбу. Затея оказалась брошена очень быстро, когда холод больно обжег руки и вырвал из него короткий вскрик. Он быстро оттолкнулся от столба ногами, упал в снег с головой и обиженно заскулил, прижимая ладони к груди в тонкой рубашке. Пальцы жгло, а уголки глаз начинали слезиться от несправедливости: почему этот идиотский фонарь не может просто сам упасть? Кто вообще просил его потухать? Дилюк просто хочет, чтобы папа вернулся домой, почему этот холод так противится этому желанию? Он что, настолько плохой, что снег его ненавидит? — Что ты делаешь? Дилюк икнул, когда его резко подняли за грудки и поставили на ноги. Те, впрочем, сразу же провалились обратно в сугроб, и Дилюк с удивлением нырнул по пояс, хотя еще секунду назад снега было не больше, чем ему по щиколотку. Стоящий напротив парень только вздохнул и поднял его еще раз, поставив на другой сугроб, который стоял рядом. Дилюк еще более растерянно отметил, что теперь не проваливается вообще. — Ну так что? — неизвестный отступил назад и скрестил руки на груди, приподняв темную бровь и сверкая глазами цвета льда. Темные как зимняя ночь волосы были заплетены в крысиный хвостик и перекинуты через плечо; ветер, казалось, вовсе их не трепал, в то время как волосы Дилюка (по его скромным впечатлениям) облепили ему все лицо, а особенно под глазами, где было мокро из-за успевших сорваться слезинок. Дилюк шмыгнул, вытер ребром болящей ладони потекший нос и кивнул парню за спину: — Пытаюсь зажечь фонарь. Неизвестный обернулся, посмотрел на качающуюся лампу несколько секунд и вернулся к нему, совершенно невпечатленный. — И как ты собирался его зажечь? С Барбатосовской помощью? — Нет! — Дилюк вспыхнул от негодования. Как он смеет так с ним говорить только лишь потому, что старше? Дилюк не в первый раз такое встречает. И чаще всего, чем надменнее вел себя человек, тем он на самом деле оказывался глупее. Маленький Рангвиндр гордо хмыкнул и прошел вперед, даже не дернувшись, когда вновь провалился под снег едва ли не по плечи, и упрямо уклонился от дернувшегося в его сторону идиота. Таких стоило игнорировать и молча доказывать свою правоту, чтобы после совершенно справедливо злорадствовать. Так его учила мама и с тем же молча был солидарен папа, который обычно был неконфликтный, а потому правила холодной войны ценил больше показушных крика и драк. Дилюк подошёл ровно к тому месту, где оставил жилетку, и растерянно стушевался: теперь на этом месте был один большой сугроб. — А, — неизвестный за его спиной, казалось, немного сник. Дилюк, подивившись такой перемене, хотел было обернуться, но тут метель вдруг разыгралась с новой силой, вырывая вой из деревьев и поднимая волны снега, кружа его, перебрасывая с места на место, то удаляя, то приближая неясный шепот… Дилюк всхлипнул. Холодно, страшно и больно. Он не чувствовал ни ног, ни ушей, ни носа, он не мог зажечь один жалкий фонарь и боялся даже оглянуться вокруг себя: было темно и пустынно. Он не видел, в какой стороне находится его дом. — В кого ты такой нытик? Я думал, люди Барбатоса более безбашенные… Даже если бы Дилюк хотел вспылить и начать яро защищать честь своего Архонта, то не смог бы при всем желании: ледяной и словно бы острый незнакомец опустился перед ним на колени и крепко прижал к себе, пряча алую макушку в груди, приподнимая над снегом и едва ли не сажая на себя. Метель, казалось, стихла, и если бы не ее вой, Дилюк бы подумал, что ему просто не повезло оказаться в одной тонкой рубахе посреди усиленного снегопада. — Стой тут и не двигайся, — парень отлепил его от себя и посадил на новый сугроб… который показался маленькому Дилюку троном. Он пораженно заозирался, приоткрыв от удивления ротик: и вправду трон! Вот плотные ручки, на которых, если приглядеться, можно было увидеть слабые узоры, вот четко вычерченная спинка, твердая, холодная, отделяющая макушку Дилюка и огромную снежную гору, скрывающуюся за его спиной. И сидел он не на небольшой холмике, а вполне себе сидении, разве что морозящем и откровенно неудобном. Дилюк краем уха услышал, как вспыхнул огонь, а когда обернулся, никакого холодного, как зимняя ночь, парня рядом не было. Только осталось среди прутиков горящей лампы одно-единственное павлинье перо, да слегка притихла буря вокруг особняка и садов. Дилюк поерзал на холодном стуле, мерзляво задрожал и громко чихнул, заставляя снег вокруг себя отпрыгнуть небольшим кругом. Колыхнулась лампа, выпуская перо, которое неспешно приземлилось Дилюку на мокрые от снега коленки. Он зачарованно коснулся его, тут же переведя взгляд на лес и надеясь, что сейчас-то папа наконец появится из-за деревьев. Дилюк буквально вылетел со снежного трона, когда услышал лошадиный гогот и звонкий треск хлыста. Сугроб вновь приобрел свой бесформенный вид. *** Дилюк каждый год ждал первые снежинки на носу. Они заставляли вздрогнуть от непривычки, недоуменно моргнуть и задрать голову повыше, чтобы встретить мелкие тучки и первые вестники приближающегося праздника. Джинн (а Джинн всегда оказывалась в эти дни рядом) подпрыгивала, усиленно скрывая восторг, и, наскоро попрощавшись, удалялась оповещать сестру, что скоро нужно будет наряжать новогоднюю ель. Дилюк тоже не задерживался: нужно было как можно скорее договориться о датах отпуска прислуги, чтобы та могла вернуться домой до наступления зимней ночи и подготовиться к празднованию со своими родными. Когда Дилюк прощался с последним человеком, оставляя дом в звенящей тишине, он натягивал на ноги теплые ботинки, поплотнее заматывал на шее теплый шарф и не забывал накинуть пальто, в карманы которого прятал керосин, спирт, спичечный коробок и светлое павлинье перо. У последнего фонаря неизменно собирались сугробы, бушевала метель, играясь то в одном месте, то в другом, а на огромном снежном троне растягивалась холодная и острая как лёд фигура, с темными как зимняя ночь волосами и словно снег сияющими глазами. Дилюк поторапливался, прыгая через сугробы, которые задиристо возникали под ногами, и раздражённо вздыхал, не понимая, когда загадочный неизвестный стал казаться ему ребенком, заплутавшем в снегу, а сам он стал «ночным светом» Мондштадта, благодаря которому фонари горят даже в самые беспокойные ночи. — С Рождеством, лампочка! — Кейя привычно подпрыгнул при его появлении, одаривая леденящим холодом и опаляя уголок губ морозом. Дилюк вздохнул, натягивая перчатку плотнее и крепко переплетая с ускользающей снежинкой пальцы. Сугробы, игра в снежки и сладкий ликер в тавернах были доступны Мондштадту не более недели, после чего все резко возвращалось на круги своя, словно Кейя и не занимал каждую секунду этих семи дней, врезаясь в память улыбкой до ушей, звонким заразительным смехом и бесконечными историями. Словно никогда не стучала по крыльцу подошва его зимних ботинок, не ворчали лошади на игриво щекочущий копыта холодный ветерок и не выстраивался снег в причудливые фигуры на радость всем прохожим. Словно не было лукавых улыбок, нехарактерно жарких объятий и горячих поцелуев, сбивающих с ног не хуже озорной снежной бури. В Мондштадте ничто не ограничивало свободу его людей, кроме скромной просьбы Архонта: «Не покидайте домов в зимние ночи.» Да и кто бы захотел покинуть теплый дом, приятные беседы и жаркие объятия алкоголя? Может быть, только спутник снежного подарка Макото.