Закат и просто объятья

      Бакуго не верит в бога и никогда не будет — мысль о том, что кто-то свыше давным давно предопределил его судьбу вызывает отвращение и головную боль. Он лучший, он главный и единственный, кому под силу управлять всей ситуацией. По крайней мере, ему приятно так думать, и, раз никто не запрещает, он так и считает. А еще мысль про то, что есть существо, которое готово тебя простить за любую херню, если ты сам раскаиваешься — полная хуйня, и Кацуки бы рассмеялся в лицо тому, кто придумал это небылицу, потому что есть непростительные вещи и потому что никто не будет из-за них раскаиваться, перед этим признав, что они оплошали.       Кацуки не будет.       Он, видя свое отражение, каждый раз спрашивает себя, выйдет ли из него хороший герой. Насколько сильно он выглядит уверенным в себе на людях, настолько глубоко он сомневается в том, что сможет кого-то спасти, потому что он сделал множество ошибок, которые нельзя простить, и, даже если мнение какого-то небесного бородатого мужика хоть что-то решало, даже боженька бы его не простил.       Потому что он не смог спасти своего друга, а только сделал все хуже. Какой к чертовой матери остальной мир, если он ранит близких? Какое прощение?       «Это невозможно простить», — смеется Бакуго, и, когда отражение вторит ему в ответ, едва сдерживает в себе желание избить придурка напротив до полусмерти.       Это началось с Деку и, наверное, им и кончится, если у этого будет какой-то конец. Он просто хотел дружить, а Бакуго уничтожил его жизнь. Видимо, теперь его очередь, ведь карма не дремлет.       У него нет оправданий, только груз сожалений непоправимого, поэтому он принимает свое наказание молча.

***

      Бакуго смотрит в воду, свесив ноги, и видит свое отражение — унылая пародия на студента. Киришима сидит рядом, любуясь закатом, и в воде на его месте он такой же, как и в жизни — веселый, бодрый и живой.       «С дерьмоволосым от этого вида хочется блевать немного меньше», — усмехается Кацуки, зная, что Эйджиро не заметит. У Бакуго все просчитано, и если он позволяет себе слабость, то об этом будет знать только он. Ну, наверное. С Киришимой все сложно. Сам факт того, что он сидит рядом с горящими глазами напротив горящего солнца, пытающегося не в первый и не в последний раз утопиться, чтобы не видеть эти ублюдские рожи, говорит о том, что одна из этих рож все-таки облажалась.       Начало у этой истории вообще какое-то странное — как и полагается любым невнятным хроникам; солнце, как и каждый блядский вечер, пыталось безуспешно разорвать порочный круг своих мучений и пойти на дно, и почему-то именно в тот день Деку решил всех собрать, отвести на пляж и якобы невзначай похвастаться, какой он молодец и сам все расчистил, мол, «смотрите, какой я крутой». И, как бы Кацуки не противился, проделанная работа действительно заслуживала уважения — когда Бакуго приходил на берег в прошлый раз — а это было во время субботника, после которого мусора словно стало только больше — он был в ужасном состоянии.       И как-то так случайно вышло, что на следующий день Бакуго пришел сюда снова. А потом ещё раз.       А затем у него случайно появилась привычка ходить на этот гребаный пляж каждый вечер, как будто его прокляли.       Все быстро заметили, что Кацуки куда-то убегает каждый вечер, и у Киришимы это будто вызывало тревогу. Конечно, придурки шутили, что у Бакуго появилась девушка (а Мина, черт бы ее побрал, говорила, что это могла быть и не девушка, и улыбалась так хитро и гадко, что становилось плохо), но Эйджиро, будто не желая верить в этот бред, за ним проследил. Потом, конечно, с совершенно непринуждённым видом подошел, спросил о его текущих делах и, заметив, напротив какой красоты он сидит, восхищенно воскликнул:       — Вау, мужик, отсюда потрясающий вид!       И с тех пор Киришима сидит здесь каждый вечер. Не то чтобы Кацуки проверял посещаемость, просто сам ежедневно сюда приходит.       Честно говоря, Бакуго не знал, почему Киришима за ним бегает — есть другие красивые места, которые можно спокойно посещать и не сидеть плечом к плечу с надоедливым ворчуном, ведь, если смотреть правде в глаза, Кацуки таковым и являлся. Да он и сам не знал, зачем сюда ходит, ведь, если мыслить рационально, это просто бесполезная трата времени.       Но он сидит здесь и смотрит, как солнце топится, и он сам, наверное, вслед за солнцем медленно погружается на дно.       — Эй, дерьмоволосый, — Бакуго звучит спокойно, еще не осознавая, что творит, — он слишком устал держать все в себе, и голосовые связки решили работать быстрее, чем отбитая головушка. — У тебя не было такого, что твой инстинкт самосохранения ломался?       — Что ты имеешь ввиду? — мгновенно отзывается Киришима, и Бакуго быстро очухивается. Наверное, он думает о Деку. Будь Кацуки на его месте, он бы тоже о нем вспомнил, потому что это самый яркий и наглядный пример атрофированного желания жить. Но это не то, что Бакуго имеет ввиду — даже не близко. Он делает глубокий вдох, понимая, что путь назад он отрезал себе сам, поэтому придётся платить за свою глупость.       — Ну вот готовишь ты что-нибудь и держишь нож в руке, а потом с нихера просто хочется взять и проткнуть ее к чертовой матери. Или не руку, а что-то еще. Или кого-то. Киришима поворачивается к Бакуго и не понимает, к чему был этот вопрос. Бакуго, честно говоря, тоже не знает.       — Нет? А почему ты спросил? — настороженно спрашивает Эйджиро. А тот молчит. Зачем он это сказал? — Бакуго?       Была бы у Кацуки возможность вернуться в прошлое, он бы воспользоваться ей и врезал бы самому себе, но, увы, приходится довольствоваться разбитым отражением напротив.       — Забей.       Но Киришима продолжает думать, и вскоре блеск в глазах пропадает, а он сам смотрит на Кацуки с жалостью; Бакуго в свою очередь смотрит на себя с презрением.       — Бро, ты же не…       — Я же сказал, просто забей! — рычит Бакуго, не поднимая глаз. — Почему тебя ебет вообще?       Но нечитаемый взгляд отражения Киришимы, смешанный с вечной детской наивностью, направленный на двойника Кацуки, почему-то до боли напоминает взгляд Мидории — в тот последний раз, когда они виделись, на его лице была похожая эмоция.       И это злит. Изуку — не Киришима, и никогда им не будет, и это прекрасно, потому что Мидория — раздражающий долбаеб, из-за которого у Бакуго были одни проблемы.       Киришима не такой. Он лучше всех, кого Кацуки знает, поэтому он не понимает, почему Эйджиро сидит рядом, почему видит в его глазах беспокойство, почему они вообще разговаривают, и когда Бакуго успел заслужить это — ведь он не заслуживает и вряд ли когда-нибудь сможет заслужить.       И у Кацуки сносит крышу от этой несправедливости.       — Да, я хотел проткнуть себе руку. Да, у меня было желание спрыгнуть с этой пристани. Да, иногда я едва сдерживаю себя от того, чтобы не подорвать всех нахрен, — один за другим Бакуго наносит удары по своей гордости и по Киришиме, чувствуя, что после такой речи жизнь будет сложнее, чем раньше. — Неоднократно.       Эйджиро молчит, кажется, то ли пытаясь оправиться от ударов, то ли сообразить, шутка ли это. Его лицо, искаженное умственными усилиями, выглядит не как у всех — возможно, потому что усилий никаких и нет, ведь напрягать нечего. Но искренняя тревога, которая стала видна еще четче, не дает и шанса задуматься об этом.       — Не особо по-мужски, я в курсе, — пытается отшутиться Бакуго, но в итоге добивает и себя, и одноклассника.       И зачем он это начал? Жить спокойной жизнью надоело?       Бакуго молчит. Киришима думает. И что им, черт возьми, делать с этой информацией?       — И… Как часто у тебя такое бывает? — неуверенно спрашивает Киришима, глядя в сторону.       — Да хуй знает. Сегодня не было, просто подумал, что если…— Бакуго не заканчивает и задумывается. Как бы он не говорил, что он станет лучшим героем, и никогда не будет ему равных, он может быть честным с самим собой — мир вряд ли потеряет многое, если в один день Бакуго просто пропадет.       Одним мальчиком больше, одним меньше — мир поволнуется немного и забудет. У них нет ничего, за что их можно любить или волноваться за них — только потенциал, который немного обидно не воплотить, и всё.       Бакуго смотрит в воду и сглатывает. Может, это не такая плохая идея пойти за солнцем следом, хоть этот путь неведом, и, как в той детской песне, идти дорогою добра.       — Эй! Не было бы ничего хорошего, и ты это знаешь!       В ответ Кацуки хочет рассмеяться и сказать, что Киришима ничего не знает, а если бы знал, то не сидел бы рядом и вообще не общался с ним; но вместо этого Бакуго кивает, как будто считает его правым, а не наивным.       Пусть думает, что хочет. Кацуки предпочтет молчать, чем уничтожить дружбу с этим человеком, пусть Бакуго и не тот, кто нужен Киришиме.       — А кто ещё знает? — решается Эйджиро, нервно отбивая ладошками по коленкам какой-то ритм.       — Я по-твоему бакба с базара чтобы трепаться со всеми подряд? — почти взрывается Бакуго.       Он должен держать себя в руках. Но все-таки Киришима не настолько тупой, чтобы понять, что это какой-то совсем глупый вопрос.       — Только ты, — бурчит Кацуки, молча признавая, что лучше бы на этот вопрос он мог просто покачать головой, а не говорить, что в списке посвященных в его проблемы все-таки числится чье-то имя.       Киришима смотрит в воду в надежде найти ответ на этот вопрос, но в ответ видит такие же расстроенные глаза. Он совершенно не знает, что делать — по лицу, больше смахивающее на рожу побитого щенка, это кристально ясно.       — А семья? — спрашивает он, стараясь уцепиться хоть за что-нибудь. — Я думал, твоя мать…       — Моя мать — последняя, к кому я добровольно подойду с такими разговорами. — Бакуго рычит и закрывает глаза, сначала представляя, как мать дает ему подзатыльники, обеспечивая его головной болью до конца жизни, а затем — как держит его за плечи, извиняется и плачет — будто это ее вина. Ни один из вариантов Кацуки не устраивает. — А отец отправит меня к этой карге старой разбираться. Да и зачем?       Киришима молчит, пытаясь, наверное, понять смысл своего пребывания здесь, когда перед ним сидит непробиваемый танк, который ни с кем до этого момента своими переживаниями не делился и каким-то образом дожил до шестнадцати.       Воистину, сука, чудо.       — Эй, тупица, че с тобой? — интересуется Бакуго, с невыраженным беспокойством глядя на друга.       Киришима сжимается, пугая Кацуки, а затем… Бросается прямо на него.       — Эй, че за..?       Сначала Бакуго зажмуривается, готовый к тому, что сейчас его будут убивать. Но вместо этого никто не хватает его за шею, никто не пытается начертить что-то ножом в его брюхе и нет даже попытки как-то его пнуть. Ничего.       Потом до Кацуки доходит, и он чувствует, как лицо заливает краской.       Они, блять, обнимаются, сидя на пристани.       Какой-то бред.       — Почему так? — Киришима сжимает его крепче, и Бакуго проваливается в ступор. Почему хочется кричать и смеяться, оттолкнуть и держать рядом вечно, ругаться благим матом и делать непристойные комплименты — и все сразу, прямо сейчас. Хочется сказать, что он без понятия, что происходит, но раз обстоятельства сложились так, то он не очень против, и хочется сбежать подальше и подумать, что, мать его, происходит.       Вместо грубого «не ебу» он растерянно бормочет «не знаю» и смотрит в никуда, как дурак.       Но каким-то образом Бакуго замечает, что его отражение улыбается, словно это все, что ему нужно.       Но ведь это, очевидно, не правда, да? Это просто утешение, а не давно сдерживаемый в сердце порыв, который занимал мысли каждую ночь.       Улыбка быстро пропадает и сменяется на обычное, чуть разочарованное выражение лица.       — Эй, балбес, — Бакуго аккуратно трогает Киришиму за плечо, и тот мгновенно отстраняется.       — Прости, я не знаю, как еще тебя поддержать… — улыбается он, и Кацуки читает в его глазах грусть и вину.       Он снова хочет рассмеяться, потому что Киришима последний, кто должен испытывать эти чувства — он бы рассмеялся, если бы был один, но ежедневный лимит дозволенных глупостей был исчерпан ещё когда он сюда пришел.       Лимит глупостей по жизни был исчерпан еще с начала травли Деку.       — Долбаеб, тебе и не нужно, — серьезно отвечает Бакуго, не повышая голос, как это бывает обычно, и снова теряется.       Почему Киришима выглядит возмущенным?       Он сжимает ладони в кулаки и смотрит на Кацуки, словно пытаясь понять, была ли это неудачная шутка или он снова говорит серьезно. Красные глаза — не жестокие, мягкие — наполняются твёрдостью и решимостью пополам с остатками недовольства.       — Нужно. Я не хочу, чтобы ты вредил себе, — уверенно протестует он, как будто это очевидная вещь, а затем, после осознания сказанного, его щеки стремительно начинают сливаться с волосами. — В смысле, это очевидно, ты же мой друг! А если я даже не могу тебя поддержать, то какой из меня мужик?       Банальная истина производит на Бакуго сильное впечатление. Разные эмоции сменяются на его лице, пока не останавливаются на какой-то смешанной — наглое сочувствие? Уверенная эмпатия? Это не важно. Он все-таки улыбается.       — Во дурак, а, — поднимается Бакуго под недоумевающий взгляд. — Вставай.       — Что?       — Не усложняй, просто встань, — ворчит Кацуки, закатив глаза, и, когда Киришима слушается, подходит к нему, и…       Они снова обнимаются.       Какая-то глупость, а? Есть столько нерешенных проблем и вещей, о которых им стоит побеспокоиться, но вместо этого они просто обнимаются. В понимании Кацуки это было не так уж и мужественно, но пока это устраивает их обоих, то эта мелочь не имеет никакого значения.       — Спасибо, что рассказал, — Кацуки готов поклясться, что Киришима улыбается и, может, втихаря утирает слезы.       — Пфх, — фыркает Бакуго, не принимая эту благодарность, и отдает свою: — Спасибо, что помог. И они сжимают друг друга еще крепче, чувствуя, что это еще не последний раз, когда они так обнимаются.       Да, хоть все катится к черту — пусть катится, им плевать. Пока они могут стоять плечом к плечу, пока они могут сидеть рядом и смотреть, как солнце берет небольшой перерыв, пока они могут доверять друг другу, зная, что никому из них не вонзят нож в спину — им искренне плевать.       И слава богу — если он все-таки есть — потому что пока Кацуки и Эйджиро есть друг у друга, то остальной мир может подождать.