boiling point

юнги дёргается от звука дверного звонка, как от огня. слабо светящиеся в темноте квадратные цифры на электронном циферблате складываются в 4:07, и ему не надо даже думать, кто ломится к нему в эту безбожную рань. он не хочет видеть сокджина и искренне желает ему пропасть пропадом и забыть дорогу к этой квартире. рваная, спотыкающаяся трель режет тишину настойчивее, чем до этого, и юнги думает, что лучше уж так, хорошо, что он поменял код от замка. он не хочет видеть сокджина, но уже не знает, что хуже — увидеть его снова или не увидеть больше никогда. после полумрака спальни свет лампы с датчиком движения в прихожей больно бьёт по глазам. дверь закрывается с негромким щелчком. — зачем ты пришёл? юнги кожей чувствует, как сокджин на него смотрит. мутно, тяжело, и — никак. — хотел увидеть тебя. — ты врёшь. сокджин равнодушно пожимает плечами и делает шаг к нему. юнги перестаёт дышать, когда сокджин, мазнув носом по щеке, целует его в шею. он улавливает в чужом шумном дыхании отзвук чего-то алкогольного — и ему вдруг нестерпимо хочется выть, но рука не поднимается оттолкнуть и сопротивляться сил никаких нет, и юнги позволяет расцеловывать лицо, шею, ключицы и всё, до чего дотягивается сокджин, позволяет запускать руки под растянутую домашнюю футболку, и без того размера на три больше нужного, не возражает и только цепляется за чужие плечи, когда его подхватывают под бёдра и отрывают от пола, и даёт всем весом вжать себя в стену. ему хочется ластиться, хочется кричать и истерить, хочется послать сокджина к чертям и никогда больше не открывать ему дверь. он меняет код от замка каждые две недели, как сраный параноик, но какая разница, если всё равно пускает сокджина внутрь? сокджин возвращается рецидивом, и может, будь это всё в голове юнги, было бы куда проще. с этим разбирался бы психотерапевт и курс таблеток. но вот он — сокджин, живой, прямо здесь. у него горячие руки, поцелуи на коже чувствуются едва не ожогами, дыхание обжигает, а взгляд прошибает арктической пустотой и невыносимым холодом, и юнги спросить нестерпимо хочется, кто ты и что сделал с моим хёном?, но коробит от одного только моим, если честно. юнги всегда был тем, кто любит сильнее, и это так чертовски несправедливо. юнги хочет любить кого-то другого, кого угодно — того же тэхёна, который уже два года смотрит на него преданным щеночком, и видно по нему всему, что влюблён он давно и невзаимно. юнги хочет любить тэхёна, юнги всем нутром своим разворошенным чует, что любить тэхёна не так больно, не больно совсем, даже наоборот — так, как было у них с сокджином первые четыре месяца. у них ведь всё нормально было, как у всех, даже лучше, с большой чистой любовью, заботой и несдерживаемой нежностью. а потом юнги не знает, что произошло, меркурий, блять, ретроградный, сдох в ближайшем лесу кто или порчу навели — но всё пошло под откос. сокджин перестал отвечать на звонки и читать сообщения, стал подолгу пропадать неясно где, отмахиваясь от расспросов, а потом и вовсе заявил, что пора бы им расстаться. и вот он здесь, и его когда-то сказанные горячие слова очень уж резко контрастируют с ледяным взглядом. юнги бы сокджина ненавидеть, в глотку ему запихнуть все его лживые “навсегда” и выбросить из своей жизни, как ненужный хлам. ему бы сокджина ненавидеть, но его топит ебучей нежностью, как будто всё по-старому, как будто его не обманывали месяцами, и он позволяет ему все эти мерзости, словно сокджин это искренне, а не потому что ему вдруг приспичило заявиться к юнги посеред ночи после месяца молчания. единственный, кого юнги может ненавидеть — это он сам. он до сих пор верит во все сокджиновы “навсегда”. сокджин ведь назвал всё, что было между ними, недоразумением. «это неправильно, юнги-я». «нам нужно прекратить». «давай расстанемся». юнги откидывает голову назад, затылком ударяясь об стену, и смаргивает влагу. он так устал. он ничерта не знает о теперешнем сокджине, ни где он живёт, ни есть ли у него кто-то, ни в курсе ли его новая пассия, что он наносит визиты своему бывшему — юнги ничего не знает. сокджин игнорировал все его звонки и сообщения, все вопросы оставлял без ответов и в конце концов бросил его молча. и лучше бы сокджин не молчал. пусть бы злился, ругался, кричал — что угодно. юнги до сих пор теряется в догадках, что и когда сделал не так, ночами не спит, всё копается и копается в себе, ищет, что сокджина оттолкнуло, почему он отдалился, а потом и вовсе ушёл. хоть бы не молчал, хоть бы слово сказал, хоть бы юнги знал, что или кого винить. юнги ведь готов был подстроиться по первому же требованию — да требования не было, и он завяз в трясине тревожной, липкой неизвестности, холодящей кости. он барахтался поначалу, хотел выбраться, спрашивал всё себя и сокджина: «что я сделал не так?» — и не получал ответа, и только глубже погружался. а потом — сдался, позволил трясине сомкнуться у горла, а потом выше. ему не больно — ему никак. всё, что болело, поразбивалось о бастионы чужого молчания, и больше не болит. ему никак. да кого он обманывает. юнги кусается — пусть больно будет не только ему — и тут же извиняющеся, р а с к а и в а ю щ е с я, зацеловывает укусы. юнги кончиками пальцев чувствует, что сокджину не нужно. что ему к чертям не сдалась эта его, юнги, любовь, но он не может не. сокджин этого не заслуживает. сокджин не раскаивался, когда крошил чужое сердце. он ведь смог бы отпустить и отпустил бы — сам, один, в тишине или чьей-то компании, со снотворным и таблетками от головной боли после долгих слёз. даже простил бы его, эту тварь бессердечную. и забыл бы, если бы сокджин не возвращался. но он возвращается, а юнги всё равно не может чувствовать к нему хоть что-то ещё, кроме нежности. юнги рыдать хочется — да только он терпит, слёзы в себе держит и, чтобы сдержать, кусает губы свои и чужие, зажмуривается крепко. господи, какой же он жалкий. юнги взглядом жжёт в потолке дыру. шею как будто слегка саднит — наверняка сокджин оставил на нём отметины. он думает отстранённо, сколько тональника изведёт, чтобы эти засосы скрыть — потому, что самому смотреть на них невыносимо, а не потому, что тэхён обещал заглянуть на днях. а он ведь обниматься полезет с самого порога, потому что не виделись давно, ткнётся ему, юнги, в шею, и нос измажет в этом несчастном тональнике, и ворчать будет. и всё из-за сокджина, который никак юнги в покое не оставит. юнги переворачивается набок с убийственным желанием спать дальше, и. моргает растерянно, сопротивляется нелепому порыву протянуть руку, проверить, не видится ли ему это в бреду. щипает даже себя за предплечье пребольно — нет, не пропадает никуда широкоплечая туша, почивающая на другом конце его кровати, как у себя дома. юнги сглатывает тяжело, смаргивает откуда-то набежавшую влагу, смотрит пристально на чужую спину, только наполовину скрытую одеялом, на плечи, на спутанные волосы на затылке — смотрит, как в первый раз видит, не понимает всё ещё, что это всё значит. чёртов ким сокджин не имел привычки оставаться у него до утра. телефон чёртового ким сокджина где-то далеко, в прихожей, в кармане его куртки, квакает уведомлением. юнги становится паршиво — у него дежа вю. только это он был тем, кто написывает сокджину с утра, спрашивая, где он и почему ушёл посреди ночи. господи. нервный смешок. теперь всё ясно. юнги наблюдает, как сокджин поднимается, одевается и собирается уходить, ни разу не взглянув на юнги и не проронив ни слова. это не тот сокджин, в которого юнги когда-то влюбился, но как долго он уже не тот — юнги не может сказать. — тебе так нравится меня мучить? из горла сам собой рвётся всхлип, и юнги закусывает губы, потому что звучит неожиданно жалко даже для самого себя. сокджин уже в дверях спальни, но поворачивает сперва голову, смотрит из-за плеча, потом разворачивается всем корпусом и делает шаг к нему. юнги шугается, закидывает ноги обратно на кровать и отползает. — не смей, — цедит срывающеся. — юнги. — уходи. — юнги, послушай меня. — я неясно выразился? проваливай. — прошу тебя. сокджин выглядит… сожалеюще? и юнги почти верит. — нет уж, это ты меня послушай. ты бросил меня полгода назад, ничего мне не объяснив. ты шлялся непонятно где, не отвечал ни на один мой вопрос и сбрасывал звонки. ты молча ушёл, когда я умолял тебя остаться или хотя бы сказать, почему мы расстаёмся, а сейчас тебе внезапно есть что мне поведать? серьёзно? юнги чувствует, что задыхается, что прямо сейчас сломается и развалится на куски. в ледяных глазах напротив мелькает что-то забытое, родное, и это вдруг так… слишком, что юнги больше не может терпеть. — я, блять, знаю, что ты мне изменял. не понимаю только, почему не догадался раньше. теперь ты обманываешь кого-то ещё? мы расстались полгода назад — и я всё ещё не знаю, почему. ты бросил меня. бросил, но продолжаешь сюда приходить, можешь заявляться три раза в неделю, а потом пропасть на месяц. ты ублюдок, знал об этом? юнги, кажется, впервые плачет перед ним. он закрывает на миг глаза и почти взаправду чувствует, как его молча тянут к себе, обнимают, гладят успокаивающе по голове, спине, и даже после брошенного отчаянно проваливай сейчас же с места не трогаются, рук не убирают и шепчут что-то утешающе. юнги паршивей некуда: он плачет из-за какого-то мудака, который мизинца его не стоит, да и перед кем — перед ним же. юнги потряхивает от плохо сдерживаемой, тупой злости. юнги невыносимо хочется его поколотить побольней, испортить красивость бездушного лица. юнги с удовольствием порыдал кому-нибудь в плечо, но сокджину — ни за что на свете. — я ненавижу тебя. просто, — юнги трёт устало глаза, надеясь, что это заставит сокджина растворится в воздухе и юнги больше никогда его не увидит. — просто иди нахуй, сокджин. и сокджин идёт — юнги слышит, как закрывается за ним дверь, но облегчения не чувствует. наоборот — ощущения такие, словно его переехало асфальтовым катком и переломало все кости. он просыпается ближе к вечеру. уже стемнело, голова раскалывается, лицо жжёт от едкой соли. телефон в темноте моргает крохотной лампочкой вверху экрана, сообщая, что ему звонили. юнги первым делом удаляет номер сокджина и блокирует его везде, где может найти, и только потом проверяет звонки. четыре пропущенных от тэхёна. точно. тэхён. тэхён ведь видел много больше, чем показывал, что видит, и прекрасно знал об их с сокджином недоотношениях. даже помощь свою предлагал, а юнги отмахивался, мол, разберётся и сам, но за рвение помочь спасибо, это приятно. — если у вас всё совсем плохо будет, не хочешь, ну… со мной попробовать? — как-то спросил его тэхён. юнги посмотрел на него странно, непонимающе, как-то настороженно даже и с опаской. тэхён стушевался, зачесал тут же неловко в затылке и досадливо прикусил нижнюю губу. юнги задавил рвущееся нет, я ведь его люблю, проглотил слова, не захотел говорить вслух. юнги не хотел говорить этого тэхёну, ему казалось почему-то, что эти несчастные пять слов — нож, который он в руке держит и должен всадить тэхёну в сердце, а никакие ножи никому в сердце юнги всаживать не хотел. ни тэхёну, ни ещё кому-то. и поэтому он молчал. молчал и смотрел тяжело на конфузящегося округлившего глаза тэхёна, до кого дошло наконец, что он сказал. — ох, хён… ох. прости. когда-нибудь я научусь думать, прежде чем что-то говорить. конечно, всё у вас хорошо будет. прости. — всё в порядке, — заверил его юнги и улыбнулся ободряюще, а сам подумал, что хорошо у них с сокджином уже не будет. тэхён расслабился, расправил плечи и несмело улыбнулся в ответ. «я же люблю его». тэхён выглядел так, словно в ответ спросил бы: «а он тебя?» — и юнги точно знал, что не захочет отвечать. юнги смотрит на контакт тэхёна ещё немного и наконец нажимает кнопку вызова. — хён? — спрашивают на том конце беспокойно. — всё в порядке? — нет. можешь приехать ко мне прямо сейчас?