Заблудшие в цветах

      Душный, тёплый вечер опустился на город. Он, ещё бодрый, шумел, перекатывая машинки по улицам, как заигравшийся ребёнок, а ветер вторил ему и поддакивал, прыгая по веткам деревьев. Клены у дома Джеймса перешёптывались, будто бы по-доброму ругали воздушного проказника. На загруженной парковке, почти что на газоне, стояла неприметная серенькая машинка, данная Эдварду под честное слово, что ничего с ней не случится. Отражением в её лобовом стекле любовалось само небо, пёстро одетое в длинное платье, фиолетовое с розовым, с редкими облачками, выгревшимися под жарким солнцем, с украшениями из перистых, длинных облаков.       Рядом с машинкой стоял и сам Эдвард, не отводя взгляда от небесной глади. Она словно велела задуматься о мимолётном мгновение, когда всё по-настоящему хорошо и неиллюзорно прекрасно, когда на заднем сиденье машины спит Колин, измазанный в сметане, когда в метре, оперевшись на капот, стоит молчаливый Джеймс, тоже слегка измазанный в сметане, с обгоревшим хмурым носом. Оба они тоже были прекрасны. Чувственные, невероятно любимые дети. Эдвард словно чувствовал, как они оба больны, как привязаны друг к другу, как не знают друга друга и как не знают ничего. Он так хотел понять их и помочь, но беспомощен был в той же мере. — Чем занимались всё это время? — нарушая тёплое молчание, спросил Эдвард. — Ничем таким особенным. Он целый час в магазине проторчал, выбирал сметану, — неохотно ответил альфа.       Джеймс наконец-то поднял взгляд к омеге, рассматривая его нежный, утончённый образ: голубые глаза, в гротескном свете заката смотрящиеся чуть больше обычного, изящная шея, украшенная кружевным воротничком белой блузки и родинкой в виде половинке сердечка, маленькие губы. Кому-то даже могла не понравится его ласковая красота, словно ненастоящая. Засматриваясь, утопая, альфа тихо вздохнул. Он понимал, как сильно завидует Колину, снова завидует. Невольно закрадывалась мысль, что нет в жизни Джеймса человека, который бы приехал за ним по звонку, да даже бы просто написал, что волнуется о сохранности бледного носика. Нет, слишком тяжело человеку, никогда с таким не столкнувшимся, понять, что есть в этом своя крайность. — Потом ещё и меня пытался ей намазать, фу, — продолжил альфа, отводя глаза. — Оу, он пытался о тебе позаботится. Это мило. — Эдвард улыбнулся. — О чём он вообще говорит? Как… проводите время? — Вы же школьный учитель. Ничего, кроме «а, да, всё нормально, о всяком разговариваем», Вы не услышите. Я не знаю, что он от Вас скрывает, что Вам рассказывает. — Я догадываюсь, и тем, о чём я не знаю, вы ужасно похожи. Ты первый человек, с которым он захотел быть сам. Жаль, что я тебя не слишком хорошо знаю. — Это к лучшему, Вы же мой бывший классрук… — Вот именно, что я твой классрук бывший, — вздохнул Эдвард. — А не знаю о тебе ничего. Я думал, что буду всё знать о своих учениках, но в итоге располагаю лишь всякой мишурой, как их родители. — Я всё равно ничего дельного Вам не скажу о Колине. Могу с удовольствием рассказать суперскую историю, как он за мной по дому бегал с банкой сметаны. — Альфа фыркнул, смотря через лобовое стекло на спящего Колина. — Вот и всё. Сами разбирайтесь с его недоверием к Вам. Недоверием и любовью.       Эдвард не стал продолжать, задумываясь и медленно закусывая аккуратные губы. Охладевший ветерок лез под блузку, оглаживая бархатную кожу, и она исходила крупными мурашками, вызванными то ли раздумьями, то ли простой прохладой. Нет, ничего простого сейчас вокруг не было. Омега чувствовал, что есть какая-то опрометчивая, невероятно важная недосказанность, удерживающая двух не слишком похожих людей вместе. Он бы с радостью сказал, что это любовь, но понимал, как сильно ошибается. — Не буду делиться своими догадками на ваш счёт… Но могу сказать, что опрометчивость и поспешность ни к чему хорошему вас не приведут, вас обоих. Не торопитесь, не бегите, время всё равно будет быстрее вас. Дайте ещё один шанс себе, нам, родителям, жизни, да всему, — медленно проговорил омега, словно бы с трудом подбирая слова. — У всех есть ещё один шанс. — Вы ужасно абстрактно об этом говорите, даже ведь не знаете о чём. — Может быть и знаю. И о том, как крепко в тебя вцепились отголоски той компании, тоже. Это не проходит бесследно. Ничего бесследно не проходит.       Джеймс дёрнул плечом, не желая больше разговаривать. Он встал ровно, вновь через лобовое стекло смотря на Колина, которого почти не было видно. Неожиданная тоска впилась в горло после долго дня, особенно, после разговора. Ни сказав Эдварду и слова, альфа неспешно пошёл к подъезду, плотно сжав губы, будто слова могут сорваться с них в любой момент, раскрыв все карты, перевернув каждую. Альфа не мог точно сказать, чему именно Эдвард предлагал дать шанс, о чём он вообще говорил. Он догадался об их решении? Или догадался, что болен сам Джеймс?       Вечерняя, шумная тишина, ненадолго исчезла, скрывшись за двигателем, уезжающего автомобиля. Джеймс остался наедине с собой. Рядом не было Колина, чтобы разделить такую разную, но такую похожую тоску. Больше всякой мысли в голову лезли мысли о родителях. Им Джеймс должен дать второй шанс? Подойти, поговорить, поделиться чувствами и надеяться? На что надеяться? — Вот это я советчик. Мне бы разобраться со своими родителями. Я снова вижу выход, только это стекло куда прочнее обычного, — вполголоса подумал альфа.       Он вернулся в свою квартиру, но не пробыл там долго, даже не стал особенно прибираться после маленькой потасовки с Колином и сметаной. Альфа накинул толстовку, огладил взглядом гитару, но не взял её, уйдя на улицу полностью и всем сердцем один. Опускающаяся ночь приняла его, провела руками сумрака и крупными тенями по вьющимся волосам, прикоснулась к обгоревшему лицу и рукам прохладой, словно заботясь и спрашивая: «Что случилось? Почему ты тут совсем один? Куда ты идёшь?»       Джеймс не знал ответа. Он просто брёл вперёд, слушая шёпот собирающихся спать клёнов, которые тоже его о чём-то спрашивали, но не дожидались и слова, а продолжали тихо переговариваться. Они тоже одинокие? Такие же замёрзшие, как сам альфа? Он улыбнулся, останавливаясь и задумываясь об этом. — Когда же так произошло, что моё существование перестало иметь для кого-либо смысл? И когда случилось так, что я не могу позволить себе умереть? Или могу?       Он продолжил идти. Воспоминания медленно сменялись, показывая лица друзей, с которыми Джеймс случайно разминулся в толпе и навсегда потерялся, которых уже почти не помнил, показывая Его лицо, но которое тоже медленно растворялось в памяти. Словно уже и не любовь это, а просто отголосок болезни, боли в груди, заставившей сейчас остановиться и закашляться. Это вообще была любовь? Нет, однозначно, была. И белые азалии на асфальте тому подтверждение. Джеймс задержался на них взглядом, но испугался и пошёл дальше. — Что будет, если и он меня оставит?       Джеймс знал, что не будет ничего, но всё равно спросил это, словно ночь, спящие дома и задрёмывающие клёны могли ответить, словно трое в полосатых спортивках, недобро шедшие навстречу, могли услышать это. Но и они прошли мимо, хотя альфа всем сердцем понадеялся, что они сейчас хотя бы попытаются его ограбить. Однако, нет, то ли везение, то ли тонкое одиночество вот-вот и полностью поглотит альфу. Только отпустило, отдало в руки Колина, как снова пытается забрать, будто бы своё. Когда Джеймс перестал принадлежать этому миру? Когда случился этот крохотный перелом?       Альфа остановился перед подъездом какого-то дома. Нет, это был его дом, и лавочка, и молодые клёны, и сирень под балконом, и запах пригорелых котлет, ведь за столько лет сосед с первого этажа так и не научился готовить. Всё это было ужасно родное, но оно не помнило Джеймса, не узнавало его. Поскорее покинув улицу, альфа поднялся на свой этаж. Раньше он бегом после школы взлетал сюда, надеясь застать родителей дома, а сейчас он с отдышкой едва ли прошёл половину, остальное преодолев на лифте, но тоже надеясь, что сейчас его родители будут дома. Не задерживаясь у двери, чтобы не задуматься и не испугаться, альфа скорее зашёл в квартиру.       Вновь его встретило жёсткое тепло, странный уют, который он никогда не понимал, но к которому всегда тянулся. Отец-омега стоял у зеркала, приоткрыв ротик и аккуратно припудривая щёки. Такой иллюзорно прекрасный. Джеймс знал, что не сможет к нему прикоснуться, что руки пройдут через его кожу, только доказывая, что Лиама не существует. Как не существует взгляда янтарных глаз, как не существует приподнявшихся бровей. Ничего вообще. Альфа сглотнул, не зная, как заговорить с самым родным ему человеком, который не существует и не признаёт его существование. — Ты очень вовремя, только собирался тебе позвонить. Посиди с Марком, — сказал омега. — Здравствуй, папа, — едва слышно сказал Джеймс, — нам нужно поговорить.       Альфа разулся, не отводя глаз от папы. Он так хотел, чтобы этот удивительный человек оказался реальным, но таким, как родители Колина. Оказался настоящим и живым, чтобы заметил, хоть как-то заговорил о жизни сына, а не забыл о нём, как о страшном сне. Джеймс не смог достать до него ни хорошей учёбой, ни ночными прогулками, ни сигаретами, ни друзьями из плохой компании, ни достижениями, ничем. И это ему тоже стало не нужно. Осталась только гитара и мальчик из плохой компании, в которого Джеймс был ненормально влюблён и которому был не нужен. — Мы можем поговорить? — Джеймс всё же решился. — Пожалуйста, не мешай мне. — Но, — альфа осёкся, — прости…       Некая решительность и желание покинули его. Джеймс словно разучился говорить, словно забыл, что хотел сказать. Молча идя по коридору, он смотрел только себе под ноги, рассматривая чёрные носки, в которых острый ноготь вот-вот и оставит дыру. Альфа улыбнулся, сравнивая себя с простенькой дыркой в носке, он уже ей был, раздражающей дырочкой в носке.       А дома снова пахло парфюмом. Как хотел альфа вернуться к себе домой, зайти и до боли в сердце понять, как приятно вдохнуть запах мяты, как он скучал по нему. Неожиданное желание вызвало улыбку, наполненную неприязнью. Джеймс снова заметил, как перестал мечтать о Нём. Заметил и испугался. Может, так совпало, но и в тот же момент горло сдавил неожиданный приступ, которых так долго не было. Сдерживая кашель, альфа остановился. И одна его половина так отчаянно впилась в мозг, упрашивая позволить себе кашлять, а вторая взяла на прицел, запрещая это. — Не могу, — сдавленно выдохнул альфа.       Приступ всё же отступил, и Джеймс прошёл в комнату, вновь наблюдая за отцом-альфой, как он укачивает ребёнка в колыбели. Невольная зависть укусила, но, не почувствовав реакции, спрыгнула с плеч Джеймса. — Здравствуй, отец.       Даниэль только подозвал сына кивком головы, а затем оставил с ребёнком один на один. Маленький мальчик, малыш, посмотрел на старшего брата умными большими глазками и сразу потянул к нему ручки, но Джеймс стоял над колыбелькой, смотря на брата, но с ужасом осознавая, что не изменяется в лице, что не улыбается, не умиляется, что не испытывает совершенно ничего. Неожиданное, болезненное потому чувство собственного бездушия удивило. Поднимая глаза к уходящему отцу, Джеймс даже сам поддался, потянулся к нему, надеясь всё же заговорить. Но только тишина и маленький, пока ещё несмышлёный ребёнок услышали: «Не оставляйте меня»       Альфа присел возле колыбельки, смотря на брата. Он с улыбкой вспоминал, как мечтал о братике в детстве, когда сам ещё был глупеньким ребёнком, как представлял совместные игры, шалости и обычные детские радости, но теперь это всё больше не тревожило альфу. — Я словно лишился чего-то, что должно любить тебя, — сказал Джеймс. — И это у меня отняли.       Он всё же протянул к ребёнку руку, позволяя взять себя за палец, медленно водя им из стороны в сторону, и долго смотрел на него. Марк почему-то не плакал, хотя время, казалось, тянется ненормально медленно. Кажется, именно ребёнок больше всех чувствовал чужую злую тоску, словно мир ещё не успел его исковеркать, запутать, вместо правды предлагая правдивую ложь.       Джеймс молчал долго, медленно осознавая это, медленно догадываясь, насколько все слепы, как и он сам, пока малыш так и держался за его палец. Ребёнок изредка сжимал его слабенькой ручкой, тянул на себя, но столь же быстро отпускал. — Какое же ты маленькое, пока что несмышлёное существо, — тихо сказал альфа.       Он улыбнулся, ощущая собственную глупость, но говоря: — Знаешь, я в прошлый раз не рассказал тебе о Нём. Я случайно познакомился с омегой, его зовут… Колин.       В прихожей хлопнула дверь, отвлекая обоих от монолога. Ребёнок вздрогнул, сжимая палец брата и быстро хлопая пушистыми ресницами, будто сейчас заплачет. Джеймс лишь слегка повёл рукой, словно бы играя с ребёнком, но совсем не зная, как это делать. — Он… такой необычный, — продолжил альфа, — даже, по нынешним меркам, некрасивый. Я только всем сердцем чувствую, какой он был. Не это даже главное. Он. Он справился, удержал меня, надавил на мою слабость.       Невольная улыбка. — Он так хотел умереть… Я так сильно ощущаю его странную, не похожую на мою тоску. Мне тяжело его понять. Я его совсем не понимаю, совсем ничего о нём не знаю. — Джеймс усмехнулся. — Почему я только стараюсь разобраться в своих чувствах перед ребёнком. Я такой идиот, признаю, несчастный слабак, зацепившийся за другого умирающего человека, прилипший настолько, что болезнь не может полностью сдавить моё горло. Я не могу признать, насколько сильно к нему привязался. Я боюсь, что тащу его за собой.       Крупные холодные мурашки действительно тревожили кожу, но Джеймс больше ничего не говорил. В его ушах звучал текст песни «Воскресенье». Он переливался голосом омеги, пугал и мучил одновременно. Медленно напевая несложную мелодию и покачивая колыбельку, альфа думал только о том, что ещё бы мог сказать: о Колине и его брате, о самоубийстве, о слабости — и только болезнь удостоилась новых слов. — Странно осознавать, как странно ведёт себя болезнь. Всё больше я сомневаюсь, что её причиной стала любовь. Неужели, она настолько плоха, что хуже привязанности, фанатизма, жалости? Сколько можно сваливать всё на любовь, когда она так прекрасна… а болеть может только раненное сердце. Раненый человек, который любить не умеет, — прошептал Джеймс. — Я не прав? Или я действительно не умею любить?       Он устало смотрел на уснувшего ребёнка, который так и держался за его руку. Заставляя прикусить губу, явилось чувство бесстрастной, тупой, как давно неточеные ножницы, боли. Как Джеймс может оставить этого мальчика? Он, брошенный, должен был понимать, что ждёт его маленькую замену, но всё равно не желал замечать того, кому невероятно важно сейчас существование сильного старшего брата. «Прости»       Улыбаясь, альфа поднял взгляд к окну. Темнота положила на стекло свои морщинистые ладони, пробуждала мурашки и напуганные мысли, будто страшный старик заглянул в окно, улыбаясь кривыми жёлтыми зубами-звёздами на дымчатом небе. Только сон не испугался этого, обнимая Джеймса, укрывая его, склоняя над колыбелькой, не давая смотреть на клубы дыма из трубки старика, притворяющиеся тучками. Засыпая, альфа ни о чём не думал. Спина, что будет болеть к утру, тело, что не отдохнёт, — остались без внимания и единой мысли. Джеймс спал, будто играя роль мёртвого в спектакле. Сновидения пугались его, как притворяющегося, и обходили стороной, оставляя полумрак, лишённый чувств и голоса. Он молчал, взирая Его карими глазами.       Однако, это продлилось недолго. С первыми лучами солнца мрак спрятался под кровать, фыркая и плюясь, но заползая только глубже. И с первым же светом кто-то вспомнил о несуществующем человеке, о Джеймсе. Телефон завибрировал в кармане, мгновенно пробуждая альфу. Вовремя спохватившись, тот, ужасно сонный, поднял трубку, спешно уходя из комнаты. — Да, слушаю? — Ты где сейчас? — Голос знакомый.       Джеймс протёр глаза запястьем, стараясь заставить себя проснуться. — Колин, ты звонишь мне… в пять утра, — тихо сказал он.       Несколько мгновений молчания. — Я подумал, что ты тоже не спишь, — всё же сказал омега. — Прости… — Ладно, всё равно уже не засну, как твой обгоревший нос?.. — Нос? Нос уже нормальный, почти. — Колин ненадолго замолчал и нерешительно добавил: — Я сейчас на крыше… ты не хочешь прийти? Нам ведь… пора. — Пора, — согласился альфа.       Они оба замолчали. Джеймс не мог даже предположить, о чём думает омега, но самого его обгладывали гнусавые мысли о разговоре с Эдвардом. Кому всё так Джеймс должен дать шанс? О чём вообще говорил омега? Сжав меж пальцев футболку, как бы сжалось собственное усталое сердце, альфа с тяжестью посмотрел на противоположенную стену. В коридоре было ещё темновато и рассеивающийся мрак лез к альфе, тревожил его, играясь с пальцами ног. — Колин, нам нужно подождать, — сказал альфа. — Разве? — Да, Эдвард, он… Он сказал, что нам не стоит торопиться, что мы не обгоним время, что, — Джеймс запнулся. — Он догадывается. — Что?! Нет-нет-нет, вот же дерьмо. — Неожиданно, но Колин смачно выругался. — Уже жду, когда он позвонит мне и начнёт отговаривать. Спасибо! Джеймс, ты такой урод! Всё ему выложил. — Я ему ничего не говорил. Он просто чувствует, что с нами что-то не так, — спокойно ответил Джеймс.       Омега растеряно замолчал. Он неожиданно понял, что сейчас Джеймс улыбается, несмотря на оскорбления. Джеймс действительно улыбался. Он отказался от тихих извинений, от стыда Колина, от всего лишнего, оставшись наедине только с маленьким омежкой, который случайно наговорил глупостей. — Так, кхм, ты придёшь? — неуверенно спросил омега. — Я буду ждать на крыше. Рассвет, он очень красивый. — Жди. Как только вернутся родители, я пойду к тебе.       Родители Джеймса явились не позднее обычного, в восемь утра. Джеймс, словно тень, как призрак, которого никто не видит, который проходит через людей и предметы, как просто несуществующая мерзкая паранойя, покинул дом. Страшная боль вновь вгрызлась в шею, но альфа не заметил её. Он торопился на встречу с тем, кто готов разделить это чувство, кто признает и, наконец-то, вцепится в жизнь, предлагая общий путь, хоть на несколько шагов, хоть на мгновение. На секунду, но они будут нужны друг другу.       На часах было почти девять, когда Джеймс, откровенно запыхавшийся, с отдышкой, словно бы бежал марафон, поднялся на крышу. Он, едва ли не кашляя, приподнялся на цыпочках, высматривая омегу, но тот, как обычно, сидел на их любимом месте, за другим выходом на крышу, который обычно был закрыт. — Соскучился? — с этими словами альфа прошёл к омеге.       Тот дремал, согревшись под утренним солнцем, потому от голоса вздрогнул, хмуро приоткрывая один глаз. — Сегодня без апельсиновой газировки, я не зашёл в магазин. — Джеймс развёл руками, сразу наблюдая разочарованное личико, потому стрекаясь: — Ты её всё равно не любишь. — Я не люблю апельсины.       Джеймс усмехнулся и присел рядом. Неожиданно было чувствовать, как согрелось что-то под ключицами и рёбрами, будто бы альфа давным давно обледенел и неожиданно стал оттаивать. Они ненадолго замолчали, вдвоём любуясь небоскрёбами. Чёртовы небоскрёбы. Каждый рассвет и закат они представали в разных позах и тоне, будто позировали, правильно изгибались, слушая неизвестного фотографа, но делая всё по-своему, одеваясь в разноцветные костюмы и платья. Джеймс понял, что не сможет без них. Будто мантра или обязательный утренний обряд пробуждения, этот жёсткий бесстрастный пейзаж впился в кожу. — Получается, пока я вчера спал, вы с Эдвардом поговорили? — спросил Колин, всё не отрывая взгляд от небоскрёбов, хотя от солнца уже слегка щипало глаза. — Можно и так сказать. — Да, типичный Эдвард. — Он о тебе заботится, — с лёгкой завистью заметил Джеймс. — Это удивительно, он мне не родной брат ведь. Двоюродный… Дядя с мужем в аварии погибли, а Эдвард остался. Родители стали его опекунами, в итоге я вырос с ним. Привык к нему, как старшему брату, — тихо заговорил омега. — И, как бы сказать, эта его забота. Сейчас он очень мучается из-за меня, снова. Я так виноват. Ты, это, прости, что говорю это. Сказать больше некому. — Ты говори, я слушаю. — Я очень люблю его, а он любит других: приёмных родителей, меня, своих учеников, обжешника, — сказал Колин и тихо усмехнулся. — Вот бы я мог сделать так, чтобы он резко обо мне забыл и просто был счастлив в своей простенькой жизни. — Эгоистично. Ты часть его простенькой счастливой жизни. Я бы хотел стать таким же старшим братом, как он. — У тебя есть младший брат? Если есть, то у тебя ещё всё может получится. Ты только сильно не увлекайся, а то получится что-то наподобие меня. Я даже не целовался ещё.       Для Джеймса что-то сломалось. И больно стало, и смешно. Он готов был до истерики смеяться над собой, даже до слёз и хрипоты, но вместо того альфа смотрел на Колина, который тихо сетовал на отсутствие любовных похождений в своей жизни. И это тоже было ужасно забавно. В неосознанном порыве альфа наклонился к нему, беря за воротник и без раздумий целуя. Мысли о брате отпустили, остался только омега, который никогда не целовался.       За неожиданным порывом последовала столь же неожиданная пощёчина. Колин вырвался и отполз слегка в сторону. Лицо его было полностью красное, а губы приоткрыты, будто сам омега, несмотря на чувства, жаждал ещё одно прикосновения, даже такого быстрого и неощутимого. Смотря на это нежное, до смешного смущённое создание, Джеймс усмехнулся, потирая щёку, куда пришёлся удар. — Чего сразу драться-то? — А, а, а, а чего ты?! — возмутился омега, сжимая губки. — Я просто исполнил твоё желание. — Я тебя не просил!       Джеймс усмехнулся вновь, опуская руку и оставляя щёку в покое. Она горела, но это жгучее тепло оказалось неожиданно приятным и реальным. А краснота и румянец вскоре покинули щёки омеги. Осталось только немое разочарование, словно бы больно ему стало. Сев ровнее, он не нашёл сил, чтобы поднять взгляд к альфе, смотря только на крышу и отчаянно сводя брови. И слабый приступ кашля сдавил его горло, заставив поднять руки к шее, прикоснуться к коже. Сдержавшись, будто внезапно разуверился в альфе, Колин медленно сглотнул. — Как же ты можешь так, а? — спросил он. — Неужели, ты такой бессердечный. Скажи, где твоё сердце? Что с ним? Оно велело тебе сейчас сделать это? Оно велело предать своего возлюбленного? Это же предательство… Это обман! Кого, ну, скажи, кого ты хочешь обмануть? Я думал, думал…       Омега замолчал, ощущая, как Джеймс его слушает, как леденеет его взгляд. — Думал, что ты по-настоящему влюблён. Я верил, но теперь не могу понять, как проявилась твоя болезнь, если ты влюблён так, — всё же продолжил он, — если ты не умеешь любить. — Именно, мы не умеем любить! — Джеймс засмеялся. — Все вокруг такие идиоты! Как может столь прекрасное чувство порождать такую болезнь? Мы просто паразиты, мерзкие глупые людишки, которым жаль себя, которые хотят всё и не делают ничего! Мы предатели, ты прав, ты прав настолько, что даже больно. Ответь, и спроси меня, во что ты влюбился? Это был его смех, улыбка, руки, взгляд? Что это было? Мы не влюблены, никогда не были. И это просто наше наказание. Я не хочу больше. — Ты несёшь какой-то бред! Я знаю, что не могу без него! — Глаза у омеги заслезились. — Это бред, это враньё!       Голос у него мгновенно просел. Он сжал руки в кулачки, поднял их, словно собираясь ударить о крышу, но не смог. — С чего такой вывод? — тихо спросил Колин, безвольно опустив руки на колени. — Почему? В мире столько людей, кто болен этой болезнью, кто влюблён и отвергнут. — Кто действительно любит в одиночку, тот достоин сочувствия, но они не больны. Они ходят среди нас и молчат, совершенно здоровые, отцветающие люди, не такие, как мы. Покопайся в себе, я уверен, была причина, почему ты выбрал Его, почему уверил себя, что любишь. И любовь наказала нас. Мы уже говорили это. — Альфа замолчал, но всё же заговорил снова: — А теперь, найди причину, почему ты сейчас здесь? Почему ты слушаешь какого-то незнакомого человека, почему каждый день ты приходишь сюда? Подумай и пойми, чего ты не знаешь, пойми, что ты неисправим, как и я. Нам просто нечего терять. — Ты такой идиот…       Они остались в гнетущем молчании, наедине друг с другом, но словно бы только с собой. И они сидели долго, вновь с отчаяньем любуясь небоскрёбами. Они, действительно глупые, запутавшиеся люди, сейчас были невероятно правы, даже если никто не хотел в это верить. А солнце постепенно поднималось всё выше, прижимая густую жару к земле, окутывая ею город, словно тонкой плёнкой. Колин готов был поклясться, что это душит его, но молчал, поддаваясь мареву, медленно разбирая сказанные слова на буковки, на крупинки. — Может… мы тоже хотим друг другом воспользоваться. — Скорее всего, что так и есть, — согласился Джеймс. — Тогда, я хочу использовать тебя, — тихо сказал омега. — Я верю, что не справляюсь. — Давай, завтра вечером. — Мы поняли друг друга?       Джеймс медленно кивнул. Это будет их испытанием.