Колокольная лестница

– Ой вей*, Ханичек, как же так! – горестно всхлипнула мать, осознав, наконец, что её старший сын Ханан Соловейчик (по выправленным когда-то отцом за взятку документам – Иван Соловьёв) вовсе не собирается вместе со всем многодетным семейством подниматься на борт парохода «Царь». Перегруженное, битком забитое пассажирами судно покачивалось на воде, словно неуклюжая и ленивая разжиревшая утка. Они уже поднялись на палубу и ждали, когда их проводят в каюты. Отец в задумчивости молчал, трое мальчиков и три девочки от шести до шестнадцати лет подпрыгивали в нетерпении, предвкушая увлекательное путешествие, два младенца сопели – один на руках у матери, второй у старшей из сестёр, которая, может быть, тоже бы попрыгала с младшими, если бы не важничала, сама будучи женой и матерью. У зятя дёргался левый глаз – приключился тик на нервной почве. Отправка в Новый Свет родителей и младших отпрысков по прибытии в Архангельск уже не казалась Ивану такой прекрасной идеей, как поначалу. Однако отменить всё было уже поздно. Слишком тщательными были сборы, слишком много волокли за собою узлов и саквояжей, в которые утрамбовали семейное имущество, дабы не пришлось на новом месте начинать обустраиваться с чистого листа. Вроде бы мать даже фарфоровый сервиз упаковала, обернув чашки-блюдца, заварочный чайник, похожий на разрисованного маргаритками слона, кувшинчик для сливок, пузатую сахарницу в несколько слоёв мятой газетной бумаги. Газета была старая, пожелтевшая, с перечислением гостей на губернаторском балу, забавной новостью о крестьянине, выловившем щуку «величиною с десятилетнего мальчика без хвоста» (кто без хвоста – ребёнок, рыба?), с рекламою резиновых калош и патентованного слабительного средства. Разве будут теперь выходить газеты с такими невинными сообщениями? О том, что в Петрограде власть захватили большевики, Соловейчики узнали уже в поезде. Отправится ли от пристани в Архангельске пароход «Царь», неясно было до последней минуты. Дойдёт ли он в итоге до Нью-Йорка, сомнительно было и теперь. Кругом сумбур и неразбериха. Боль, кровь, отчаяние. Все вокруг словно сошли с ума, и началось это не с известием о свершившейся пролетарской революции, а гораздо раньше. Всё к тому шло, только сперва непонятно было, что да как, а потом вдруг в одночасье поломался привычный уклад жизни, словно соскочил металлический волос с тонко выточенной шестерни в расшатанном механизме вселенских часов. И где тот чудесный мастер, что возьмётся за починку? Ой вей... Вей из мир**... ...Поначалу казалось, что все предчувствия, тревожные колокольные звоны и дурные сны – чушь, ведь ничего в жизни семейства Соловейчиков не менялось. Однако мать принесла однажды от знакомых пугающие новости о еврейском погроме. Случилось это где-то далеко, в южном городе, но... кто бы знал, вдруг и до них дойдёт. Тем более, что и по соседству было неладно. Гершензонов ограбили, а Рабиновича избили до синяков. Последний, конечно, вроде как сам виноват, нечего бродить ночами пьяным по подворотням, но всё же следовало поостеречься: евреям в таком прежде тихом Николо-Вознесенске жить становилось небезопасно. Да разве только евреям! Всем... А тут ещё так удачно пришло письмо от дяди Лёвы, который ещё в четырнадцатом году эмигрировал в Америку с молодой женой. Может быть, и привирал он, хвастая безбедным житьём за океаном, однако был, судя по написанному им, жив, бодр и весел, а это уже говорило о многом. Лёва звал в гости брата Гирша с семейством. И отец, вымотав вопросами и сомнениями супругу и старших детей, наконец, решился: надо ехать. Не в гости, а навсегда! Навсегда – жестокое это слово больно царапнуло и без того исстрадавшееся сердце Ханана-Ивана. Из-за океана не так просто вернуться в уютный провинциальный город. А уж о том, чтобы добраться до деревни – той, что недалеко от опушки леса, где цветёт кипенно-розовым иван-чай, останется только мечтать. Будь его воля – сорвался бы в Юговку, ухватил Егорушку в охапку да с собой увёз. Убедить отца и мать, что этот русский юноша должен находиться с ним рядом, – не плёвое дело, но он бы справился. Беда лишь в том, что сам Егор не захотел бы так далеко уезжать. Был у них о том разговор, и Юговской проявил в нём себя не то чтобы отчаянным патриотом, а скорее заботливым сыном и племянником, не желающим оставить в одиночестве отца и тётку. Можно было бы попробовать уговорить его, но для этого потребовалось бы немало времени, которого у Ивана попросту не было. Будь у него в руках чудесные часы, он бы справился, но часы он отдал Егору, тот в Юговке, а дотуда поди доберись... Пока шли сборы, пока искали покупателя на дом и пытались продать некоторые ценные вещи, пока спорили с отцом, что лучше – купить билеты в первом классе и ехать, как сам кум королю, или же тесниться всю дорогу с бедняками, зато прилично сэкономить, всё это время Иван подспудно обдумывал, как он скажет родителям о своём решении остаться в России. Впрочем, отцу он сообщил об этом почти сразу. Гирш Соловейчик схватился за голову: он-то успел себе намечтать, что старший сын отыщет невесту, и та непременно будет из хорошей еврейской семьи, а не какая-нибудь шансоньетка, вертихвостка, как жена брата Лёвы. Но Ханичек – ой вей, иначе не скажешь – выбрал себе в спутники жизни русского парня из деревни и утверждает, что это нормально! До нынешнего лета Иван и сам не думал, что так случится. Нет, иллюзий насчёт невесты из хорошей семьи он не питал – с мальчишеских лет осознал, что ему нравятся кавалеры, а не барышни. Однако приблизить к себе кого-то настолько, чтобы все думы и чаяния лишь о нём были, и не мечтал, довольствуясь случайными знакомствами с мужчинами в притонах, банях, на частных вечеринках. Предполагал, так и будет всегда. И в деревне, узнав в сыне заказчика перепуганного лопоухого мальчонку, за которого вступался дважды, увидев его повзрослевшим и похорошевшим, задумал поначалу лишь завести забавы ради лёгкую интрижку. А вышло совсем по-иному. Прикипел душой Иван к Егорушке. Да тут ещё и старик этот чудной, и лестница, и колокола. После сложившейся на двоих доброй сказки нехорошо было бы парнишку бросить – совестно. Да и не хотелось бросать. Тосковал Иван по Егорушке, а к другим и не тянуло вовсе, хотя по приезде в город он сразу же отправился в бани. Не то хотел проверить, как оно теперь с другими будет, не то... а шут знает, чего ради пошёл! Не смотрел ни на кого, только, обмотавши чресла полотенцем, сидел да пил кислое вино в буфете, забывая закусывать. Другую баню вспоминал – деревенскую. Ох, как там жарко было! Довспоминался до того, что старый знакомец Давид, углядев мечтательную улыбку на его лице, заметил: – Да ты, никак, Ваня, влюбился! – Ошибаешься, – заотнекивался Иван, не желая всуе поминать ни счастье своё, ни вызванную разлукой печаль. – Ай, перестань! Не слепой, очень хорошо всё вижу: и по глазам, и по повадкам твоим. Рад за тебя, однако не завидую: время нынче непростое, близкого человека терять будет больно и тяжко. – Так для чего же терять? – задумчиво проговорил Иван. ...После разговора о нежелании сына ехать с семьёй в Америку и раскрытия тайны о его запретной любви отец несколько дней был мрачен и молчалив – обдумывал произошедшее. Потом заговорил с ним сам, сообщив, что пусть сын живёт, как знает. Давно уж взрослый, самостоятельно зарабатывает себе на жизнь. Другой вопрос: что за несерьёзное дело – рисовать дома, которые, может быть, никто никогда и не построит. Разве появится от этого хороший доход? Занялся бы лучше коммерцией. – Но мне нравится моё дело. И то, что за один заказ не заплатили, ни о чём не говорит, – у Ивана мелькнула мысль, что «в награду» за проект усадьбы в Юговке получил он своего Егорушку, но вслух произносить этого, конечно, не стал, чтобы снова не расстроить отца. – Другие ведь были оплачены, и ещё за что-либо возьмусь. Люди всегда что-то строят, так что не пропаду. Иван пообещал отцу, что не ошарашит мать неприятным известием, сообщит ей о том, что собирается покинуть семью, как можно позже. И действительно молчал об этом: и во время затянувшихся сборов, и в пути от Николо-Вознесенска до Архангельска, все те нескончаемые дни и ночи, что ехали в вагоне второго класса. Кстати, и билеты на пароход решили приобрести во второй: и прилично, и не так разорительно. Сказал уж, поднявшись на палубу со всеми, в затянувшийся неловкий момент прощания. Мать разрыдалась: – И вот как я таки останусь в чужой стране с детьми совсем одна?! – Да как же одна! – опешил Иван. – Отец ведь с тобой, да и зять... – Ханичек, твой отец – старый поц***, а зять – тот ещё шлимазл****. Как мы без тебя? Вей из мир... Отвлёк её лишь плач внука, она накинулась на дочь: – Ай, бестолковая, кто же так держит ребёнка! Иван наскоро обнял мать вместе с сестрой, у которой та попыталась выхватить из рук орущего младенца, держа при этом и второго, собственного сынишку-последыша, и по качающемуся трапу сбежал с парохода на пристань. А потом ещё долго смотрел вслед, пока, наконец, не утих гудок, не исчез силуэт с дымком над трубой за линией горизонта.