Тощенький, щуплый, хилый, с общипанными белыми, словно выцветшими волосами и печальными глазами-пропастями, был он весь какой-то инаковый, отличающийся от окружающей действительности.
Никому это, конечно, не нравилось. Ни старому-престарому жирному попу из единственной на всю деревню церквушки, ни дородным бабам со дворов, ни тем более местной ребятне — везде, с кем бы он ни был, оставался как-то не к месту.
Ругался мужик-сосед, что никакого с него толку — только хлеб проедает. Он внимал. А чего ещё делать-то было? Кормят — и то ладно.
Поначалу — как окрепчал, перестал совсем валиться с ног от болезни — сделали пастухом. Да только пастух из него оказался никудышный: засмотрится, заслушается, как птицы поют — нет коров, и сам заблудился, всей деревней ищут непутёвого.
Потом перестали — и коров доверять, и искать. Шатается где-то, перед глазами как-нибудь мелькнёт — и ладно.
А ему нравилось так жить. Он любил шататься по подлеску, собирая знакомые травы, а иногда, под осень, даже грибы и ягоды немного. Деревенские шушукались, на него смотрели косо, но грибы за деньги брали. И что им теперь-то не так было, он в толк не брал — да недосуг было.
— Слышь, пацанёнок, — сказал ему однажды сосед. Уж как пару лет на него ругаться перестал: натаскаешь ему два ведра голубики да рыжиков по осени — весь год кормит, не жалея. — Ты того, в травах-то разбираешься ведь.
— Разбираюсь, — ответил тихо, а у самого глаза вниз, в траву, да словно насквозь смотрят.
— А как выучил кто?
— Да батенька. Он лучше разбирался. Чему успел научить, то только и знаю. Да ещё после него записи остались, по ним тоже немного… — по травинке букашка ползла — спинка радугой, усики смешные аки лосёвы рога, — а под травинкой красненькое. Сосед что-то говорил, а он нагнулся, протянул тонкие пальцы и сорвал пару маленьких ягодок. Кисленькие ещё, наверное.
— …чего это ты?
— Земляника. Хотите? — спросил. А сосед вдруг недоверчиво нахмурился.
— Враки это всё, — сказал он строго. — Вра-ки! Меня не проведёшь.
— Что — враки? — он хлопнул глазами-провалами и съел земляничины сам. Поморщился — правда кисловаты. Ничего, скоро он в лес за малиной пойдёт.
— Что ты, мол, ведьма. Травник от рождения. И твой отец — тот тоже таким был. Только ведь едва живой ты, стал бы твой «батенька» тебе своё ремесло передавать, ежели и был кем?
— А я почём знаю? — пожимает плечами. — Вы чего хотели-то?
— Да дочка заболела, — глаза соседа погрустнели. — А ты, малой, вроде как разбираешься…
— Помогу, чем смогу. А не смогу, так не обессудьте, — кивает. Нагибается, ещё земляничину срывает. Вот ведь, прямо под ногами растёт. А сосед ягод не замечает почему-то, пока не сорвёшь. Странно.
— Ну выручил, парень! Теперь проси, чего хочешь, — соседская дочка выздоровела быстро, но он не был уверен, что его в том заслуга. Всё, что он сделал — сварил отвар от горла и попросил давать девочке по ложке тёплого мёда три раза в день.
— Ничего мне не надо, тятенька, — качает он головой. Неестественно-белые волосы лезут в лицо, он неловко сдувает их, кривя шершаво-обветренные губы. Все деревенские пугаются его волос; говорят, на батеньку совсем не похож. Он и сам помнит, что не похож. — Будет надо чего — скажу.
— Ты эта, — сосед бегает глазами неловко, прячет их от чужих глубоких провалов, чему-то хмыкает в бороду.
— Чегось?
— Шастаешь по лесу ведь? — сосед сводит густые брови. Он, честно, не помнит его имени. Густав Фёдорович, кажется. Или Фёдор Густавович.
— Ну, шастаю, — отвечает.
— Осторожнее там ходи. Зайдёшь чуть дальше — и болото. А там и до… Чудища недалеко, — таинственным шёпотом поведал сосед себе в лохматую бороду. — Того, что твоего батеньку и братьев убило.
— Был я там, — фыркает он, а провалы-глаза смотрят так, что сосед отчего-то пугается. — И за болото ходил. Никого не видывал. Всё вы, тятенька, придумываете. Ведь может, просто болото сгубило.
— Дак ведь, — сосед задумчиво чешет репу, — видели же. Много раз. И не сплетники.
— Может, с испугу примерещилось что, — фыркает он в ответ.
Но в следующий раз, как идёт через болото, нет-нет — да и присмотрится. Там ветка треснет, там заяц пробежит. А он сам все тропки знает, где не гибло ходить.
Подумалось вдруг, что батенька тоже знал. Всего знал — больше и лучше.
Но это его не спасло.
— Эй, чудище, — хихикает он тихо. — Ты чего мою семью сгубило?
И сглатывает тяжело, когда слышит вдалеке тихий, почти бесшумный плеск. Ветки над головой заслоняют солнце, на болоте полутемно и жутко. Где-то каркнул ворон, а он чуть желудок наружу не выплюнул от поглотившего его вдруг страха.
Всё же, в чём-то был прав суеверный сосед. Надо быть осторожнее.
— Ты прости, чудище. Не хотел тебя тревожить. И вообще, я обиды не держу. Честно-честно, — он замотал головой так старательно, что чуть не соступил с тропки, но вовремя отдёрнулся. — Я только травы собирать тут хожу. И всё.
Он услышал ещё один, теперь более явный всплеск где-то рядом, а потом чуть дальше — что бы это ни было, оно уходило. Уплывало, то есть.
С тех пор разговаривать с «чудищем» всякий раз, как он находился на болотах, стало его привычкой.
— Знаешь, деревенские так от меня шарахаются теперь, когда знают, что я сюда хожу и до сих пор жив. Они и раньше-то ко мне особой симпатии не испытывали, — он шагал по тропке, осторожно простукивая всё перед собой палкой. Высокая осока цеплялась за его плечи, пахло привычной болотистой гнилью и торфом, а он всё шёл и изливал душу. Неизвестно только, кому.
То, что «чудовище» существует на самом деле, а не только в его голове, он понял почти сразу. Всплески преследовали его почти всё время, что он шагал по влажным тропкам, пусть их и пытались скрыть. Настолько хорошо, что он иногда терял своего молчаливого слушателя, боялся, что он уплыл.
Но чудовище
слушало.
Он давно столько не разговаривал. А теперь он заметил, что стал пропадать на болоте целыми днями всё чаще и чаще. Он собирал жирные подберёзовики и подосиновики целыми корзинами, успокаивая себя тем, что готовится к зиме.
Была середина июля, а у него уже весь погреб был забит варёными, сушёными и даже маринованными грибами.
Он сушил болотные травы, собирал клюкву и морошку, заготавливал варенье — всё, что угодно, чтобы найти повод вновь пройтись по жидкой мгле болота.
— Я, знаешь… Наверное, ты единственный, с кем я могу поговорить вот так. Ни семьи, ни друзей у меня нет, разве что сосед кормит и следит, чтоб не сдох. А сдохну — так и ладно, одним ртом меньше.
Показалось, что из болота булькнуло понимающе. Почему-то от этого тихого звука стало немного легче. Он привык жить один, совсем не помнил другого, но оказалось так просто привязаться к пусть неизвестному, но готовому выслушать существу.
— Мне было одиноко. Но до тебя я этого не понимал, чудовище, — шепчет он, блуждая глазами-провалами по серым плешивым кочкам. За болотом туман редел, пока не растворялся вовсе, а из болота можно было выйти к вытекающей из него речушке. Прямо у её истока был шаткий, давно подгнивающий мостик. Кое-где доски на нём превратились в труху, но он каждый раз шагал по нему, как ни в чём не бывало, не обращая внимания на скрип под ногами.
Именно у этого мостика чудище всегда прекращало его провожать.
— Я тебе клюквенного варенья принёс. Не знал, сможешь ли ты открыть банку, поэтому в мисочке. Поставлю у края воды — не расплескай, я его осторожно сюда нёс. Хочу, чтобы ты попробовал. Я сейчас подальше пойду, там густой бор и малинник, так что вернусь где-то к середине дня. И варенье сладкое, так что запей водой из реки, сможешь?
Послышался сердитый всплеск. Кажется,
оно было недовольно нравоучениями и сейчас ворчало.
Когда он вернулся, миска была пустая и чистая, словно её мыли в речной воде.
— Спасибо. Ты умница. Понравилось угощение? Я сам готовил, — он шёл и осторожно тащил корзину, а чудище плыло вслед за ним. Согласно булькнуло в ответ на вопрос. Он не взялся бы объяснить, как он его понимает.
В деревне всё шло своим чередом. Рано утром он отнёс одной толстушке-домохозяйке лекарства для её мужа, болеющего гриппом, и получил в награду тарелку с борщом. Позавтракав таким образом, он занёс лекарства ещё нескольким людям. Пчеловод дал ему небольшую склянку с мёдом, мясник — немного свинины, и так потихоньку у него набирались полные руки всякой всячины каждое утро.
Он отнёс это всё в дом, а мёду чуть-чуть отложил в ту самую мисочку, в которой недавно носил своему чудищу варенье.
Натягивая безрукавку, он думал, что чудищу должно понравиться. Повязав на голову платок и подпоясавшись, он выскочил за дверь и тут же вернулся — так торопился, что чуть не забыл корзинку с самым главным.
Было ещё только самое начало утра, и солнце едва-едва показалось. Из-за росы лапти немного вымокли, но он упорно шагал в сторону леса, за которым находилось болото, с недавних пор ставшее его любимым местом уединения.
Но он не успел дойти даже до лесу: путь ему преградила компания мальчишек из пяти — он по именам-то не всех знал и никак не мог понять, что им от него понадобилось. Мамы, что ли, за лекарствами послали?
— Эй, чудик, — грубо и громко крикнул тот, что стоял ближе всего и впереди всех. Щёку его украшала ссадина, волосы были растрёпанны, а нарядная рубашка (таких у него не водилось; стало даже немного завидно) была неряшливо подпоясана и замарана непонятно чем.
— Что? — спросил он, спрятав глаза. В голове гуляла смутная тревога, но он не мог думать о чужом странном поведении — все его мысли были заняты только подарком. Подарком для чудища.
— А ты куда это спешишь по утрам? К чудищу болотному? — ребятня загоготала, а он лишь обиженно вздохнул.
— Добывать лекарства для ваших родителей, — медленно и чётко проговорил он. Улыбки поползли с их лиц. Он знал, что нарывается, но несправедливая обида душила горло.
Что он им сделал?
— Ты поганец, — скрипя зубами, выдал зло тот самый, что «пошутил». — Мои родители только и говорят, «какой хороший мальчик» да «золото растёт», — он сплюнул, — а ты обычный оборвыш.
И заехал кулаком ему в лицо. Корзинка выпала из рук и покатилась, а он, не пытаясь даже отбиться, как-то оттолкнуть налетевших на него мальчишек, только тянул руки к заветной корзинке.
Нет-нет-нет-нет-нет!
Его держали и били со всей мальчишечьей силы, а он не понимал, в чём виноват.
Лицо саднило, всё тело болело. Кажется, ему выбили зуб.
Мисочка с мёдом перевернулась.
— Жалкий сиротинушка. А защитить-то тебя некому, да?! Папка-то помер, и братья померли! — они долго смеялись, уходя.
Он, дотянувшись, наконец, рукой, перевернул мисочку обратно. Мёд был в травинках, но не вытек — он был засахаренным, а потому очень густым.
Он всхлипнул жалобно и осторожно сел. Голова кружилась, тошнило. Где-то у него был отвар от головной боли, но сейчас он не может вернуться домой — там могут оказаться те… Люди. Которые избили его сейчас.
Он встал и пошатнулся, но удержался на ногах. Поправил косо сползший платок и, покачиваясь, в прострации побрёл к болоту.
На болоте он молчал, хотя и слышал, что чудище плавало за ним, издавая даже больше шума, чем обычно. Пыталось привлечь внимание.
Он задумался вдруг: а почему на него оно не нападало? Почему убило, а в этом не было сомнений, отца и братьев, а его не тронуло?
Может, оно просто ждало момента, чтобы напасть.
Но это была глупая мысль — у чудища была просто куча возможностей его убить. Но чудище отчего-то медлило. Может, клюквенное варенье понравилось?
Он, дойдя до мостика, оставил там мёд и скрылся в лесу, так не проронив и слова. Нога, очевидно вывихнутая, побаливала, но ходить было можно. Вот вернётся домой и наложит повязку, и всё за ночь заживёт. А пока — ходить можно.
Ковыляя между деревьями, он думал о чудище. Как оно выглядит и на самом ли деле столь дружелюбно, каким хочет показаться? А может, оно просто хочет, чтобы он привёл на болото больше людей, чтобы тогда уже плотно пообедать?
Хотя оно не предпринимает для этого каких-то активных шагов, так что он остался с такими мыслями в небольшом замешательстве.
Он не заметил, как задержался в лесу аж до самых сумерек. Понял это только тогда, когда ему стало зябко в его безрукавке на простую рубашку.
Идти назад через болото было опасно, особенно в полуизбитом состоянии, но выбора особого не было хотя бы потому, что вблизи не имелось ни одной деревни, кроме его родной, или даже захудалого старого домика — гиблое место. Дома здесь построить было просто невозможно.
Пробираясь через осоку и перепрыгивая через кочки, он упорно шёл. Тропинка различалась едва-едва, а над болотом смрад сгустился будто бы сильнее.
Он совсем забыл забрать мисочку у моста, а когда вспомнил, было уже поздно. Мысль о мисочке потянула за собой цепочку воспоминаний, и тут он понял, что с самого начала испугало его.
Чудовища рядом не было.
Он понимал это так же ясно, как и то, что сейчас остался совсем один. К горлу подступил ком, перед глазами потемнело, но он удержался на ногах.
Целый день ничего не ел.
Однако где-то на середине болота чудище всё же появилось. Он, всё время невольно напрягавший слух, сразу это уловил. По тихому всплеску воды, по дёрнувшейся и хлестнувшей его осоке, по осторожному бульканью, показывающему чужое присутствие.
— Здравствуй, — тихо произнёс он, и его непривычно звонкий голос заглох где-то в болоте, увяз там, в запахе гнили и торфа; чудище, до того обычно тихое, вдруг зашипело.
— Хочешь съесть меня? Так ешь, мне совсем не жалко! — засмеялся он неестественно и громко. — Ты же моего папу сожрал, правда?! Так что мешает сожрать и меня заодно?! Будет полный комплект!
Чудище обескураженно замолкло, а потом зашипело ещё громче, ещё сильнее. А он, искренне забавляясь тому, как мог быть таким наивным раньше, засмеялся громче и несдержанней, высказывая всё больше и больше того, что накопилось у него в голове за этот ужасно длинный и отвратительный день.
— Зачем ты убил их?! Почему ты не убил меня?! Может, тогда меня не надо было защищать от этих тварей, что называют себя людьми?!
Чудище оглушительно гаркнуло и замолкло. У него возникло чувство, что они поругались. Он, тяжело дыша, перехватил было свою палку поудобнее и пошёл вперёд, но чудище вдруг забесновалось.
Сейчас его съедят. Просто прекрасно.
— Я ненавижу тебя! Ненавижу за то, что у меня нет отца, и я-а!.. — он громко икнул, когда вдруг различил в темноте множество жёлтых глаз.
Волки.
Один, самый близкий и, по-видимому, главный, глухо зарычал, напомнив этим утро. Только думать было некогда.
Волк бросился, и его прыжок, словно замедленный кем-то из всевышних, пронёсся у него перед глазами. Вывихнутая нога подвела, прострелив болью и подогнувшись.
Он провалился в болото мгновенно по самую шею и забарахтал руками со всей дури, но это было бесполезно — густые вязкость и гниль затягивали.
Волк клацнул зубами перед самым его лицом и вдруг исчез. В темноте нельзя было ничего разглядеть, но он услышал страшный, разрывающий звук, а потом чьё-то хлюпанье и чавканье. Судя по скулению, точно не волков.
А потом болотная жижа залила ему уши. Он со всей мочи поднял голову наверх, стараясь из последних сил дышать, хотя прекрасно понимал — всё кончено. Ему больше не жить на этом свете, как он и хотел.
Наверное, когда-то его отец чувствовал то же самое.
А потом его резко вытащили — но не до конца, заставив полулежать на чём-то скользком — и потащили. Вокруг талии и ног обвились непонятные, но невероятно гибкие конечности, и его вплавь начали перемещать через болото.
Так вот ты какое, чудище.
Он ухватился рукой за одну из странных конечностей и тут же отдёрнул, обжёгшись. Под ним заворчали укоризненно.
— Прости. Тебе, наверное, больно, — ему в ответ невнятно булькнули, и конечность сама ткнулась в руку, только правильной, склизкой стороной. Другая сторона была странно-рельефная, с дырочками-присосками. Он уцепился за конечность сильнее, пытаясь абстрагироваться от того, что сейчас происходит и происходило только что.
Наконец они доплыли до того самого места, где болото переходило в лес, а поверхность в некоторых местах была относительно твёрдой. На один из таких островков его и выложили, задействуя три (нет, пять — он сбился со счёту) конечностей.
Чудище мгновенно скрылось под водой, будто боялось собственной чудовищности.
Он поёжился и ощутил себя вдруг насквозь промокшим и замёрзшим.
— Я не дойду до деревни, — хрипло поведал он и спустя минуту тишины сорванным голосом добавил: — Прости. Они наверняка просто не оставили тебе выбора, убить их или оставить в живых. Мой отец и братья. Я помню, для папы это было любимой мыслью — умертвить тебя. Не знаю, почему. Прости. Ты ни в чём не виноват.
Чудище подавленно булькнуло, и из болота осторожно выползла одна конечность. Она дотронулась до его руки «безопасной» стороной, но сразу отдернулась, словно боясь чего-то. Он, улыбнувшись, сам взял это странное щупальце в свою руку и осторожно погладил.
Лежать на сырой земле было холодно — неудивительно, что через несколько минут его начало лихорадить. Он, можно сказать, даже ждал этого — прекрасно понимал, что абсолютно точно ко всем травмам прибавится ещё и простуда и до деревни он не дойдёт.
Не сегодня.
Щупальце наверняка почувствовало, что он дрожит, и спряталось обратно в воду. Оттуда булькнуло вопросительно.
— Хочешь согреть меня? Я был бы рад помощи, — согласился он.
Тогда из болота вынырнуло сразу несколько щупалец, но и они не смогли, обняв, унять его дрожь. Конечности опять спрятались. Чудище затихло, словно решаясь на что-то.
— Не бойся, я не испугаюсь, — подбодрил он его, но чудище притихло ещё сильнее.
А потом из глубин болота вдруг начала медленно подниматься чёрненькая макушка. Чудовище высунуло вполне себе человеческую голову и посмотрело на него. На лице не читалось никаких эмоций, и сквозь темноту он смог рассмотреть, что оно вовсе не было таким человеческим, каким показалось сначала.
Глаза были красными, словно вишни; узкие звериные зрачки всем своим видом источали опасность, вместо ушей торчало нечто перепончатое и отдалённо похожее на рыбьи плавники странной формы. Когда чудовище приоткрыло рот, он смог рассмотреть там острые зубы-иглы.
Вот так красавец.
— Ты можешь на суше дышать? — чудовище согласно мотнуло головой. — Вылазь тогда. Я совсем замёрз. Погоди, а ты со своей кожей, привыкшей к воде, не замёрзнешь?..
Последний вопрос чудище предпочло проигнорировать, вылезая на сушу. У него, как оказалось, были руки. С более длинными пальцами, чем у людей, и перепончатые; на них красовались острые миндалевидные ногти.
В кольце щупалец вместо ног у чудища был длинный рыбий хвост. Он неловко мотнулся, когда чудище, неловко перебирая конечностями, выбралось на сушу.
А он, внезапно почувствовав себя маленьким и несущественным человеком рядом со своим чудищем, притих, рассматривая чужое полностью обнажённое тело.
И вдруг наткнулся глазами на
то самое место, где у него самого было, кхм…
У чудовища там ничего не было, но он всё равно почувствовал, как щёки опалило жаром. Чудовище сначала нахмурилось своими чёрными глазами на такую реакцию, а потом поняло,
куда он смотрит, и вдруг оскалилось. Наверное, это означало улыбку. Он, покраснев сильнее, улыбнулся в ответ.
А чудище, судя по виду, было куда его старше, и наверняка ведь уже… Спаривалось с себе подобными.
Спустя несколько неловких минут возни чудище обвило его всего щупальцами и затихло. Стало теплее. Он осторожно обнял его в ответ за предположительную талию, но чудище, заворчав, спрятало его руки в тёплом коконе из собственного тела и щупалец — словно в самом деле боялось, что он замёрзнет хоть немного.
Он попытался уснуть, но у него не получалось. В голове вертелись сотни самых разных вопросов.
— Спать, — внезапно прохрипели над его головой. Он недоверчиво вскинул глаза.
— Ты можешь говорить? — требовательно спросил он. Теперь о сне не могло быть и речи.
— Плохо. Я не знать… Язык. Но понимать. Немного, — ещё недавно узкие зрачки сейчас вдруг расширились, оставив вокруг себя только тонкую алую полоску. Он надеялся, что это не признак того, что он аппетитный.
Он много чего хотел спросить, но изо рта вылетело лишь одно:
— Это правда ты убил мою семью?
— Да.
Он крупно вздрогнул, не ожидая такого прямого и честного ответа. Чудище продолжало греть его, будто бы ничего не случилось, и смотреть прямо. Но на дне его нечеловеческих глаз была капля сожаления.
— Почему? — справившись с собой, спросил тихо, тайно надеясь, что его не услышат.
— Мой сын. Маленький, — ответило чудовище. Его голос походил на скрип. — Я — защита. Они — убивать.
— Они хотели убить ребёнка?!
— Меня. А сын — маленький. Умер без меня, — попыталось пояснить чудище. Он задумался.
— Они хотели убить тебя, а ты защищал сына? — медленно переспросил он. Чудище согласно прикрыло глаза своими до сих пор мокрыми ресницами-колышками. — Но что ты сделал такого, что они хотели тебя убить?
— Лекарство. Из меня. Ты болел. Сделать лекарство из меня — вернуть здо-ро-вье, — произнесло по слогам чудище сложное для него слово.
Он почувствовал, как его замутило, и желудок попытался выплеснуть желчь наружу.
Его ужаснуло, как просто это существо говорило о своей смерти и её возможных причинах. Никто живой никогда так о себе не говорил, но он и сам не был до конца живым, поэтому своё чудище отлично понимал.
Лекарство. Из меня.
— Я выздоровел сам. Как хорошо, что у них ничего не получилось, — просипел он, укладывая голову на чужую, пусть и немного склизкую, но тёплую грудь. Успокоившись и прислушавшись, он почувствовал, что в чужой груди тоже бьётся — пусть и медленно-медленно, отстукивая только ему одному известный ритм — сердце.
— Ты похож. На Deutschland, — прохрипело надрывно, нарушая долгую тишину, чудище. Оно словно не было в полной мере разумным. Или это только из-за плохой речи так казалось?
— Это твой сын? А где он… Сейчас? Он же жив, правда? — скороговоркой выпалил он, не успев подумать. Чудище тяжело вздохнуло.
— Нет. Они убить. А я — их убить. Давно, — чудище тяжело дышало ему в макушку и говорило ровно, почти равнодушно, поглаживая его успокаивающе по спине своими когтистыми перепончатыми лапами.
— А меня почему не убил? — он не знал, зачем спрашивает об этом, почему вновь давит на больную мозоль им обоим, но не мог ничего с собой поделать. Чудище засмеялось. Глухо, лающе. Он вздрогнул.
— А ты хотеть? — спросило оно, плотнее оплетая его щупальцами. Сердце испуганно и заполошено забилось в горле; он бросил быстрый, бегающий взгляд на чужие акульи зубы, на остро-хищные, вновь истончившиеся зрачки, и вдруг страх — мгновенный и огромный — поглотил его с головой.
Он не смог даже пошевелиться — щупальца обвили его со всех сторон.
— Ты бояться, — вздохнуло чудище. — Не бояться. Я не тронуть.
Он почувствовал, как страх неестественно быстро его отпускает.
— Как… Как тебя зовут? — спросил он вдруг ни с того ни с сего.
Чудище молчало долго — он уже было подумал, что оно не ответит.
— Reich, — прохрипело оно, и он снова вздрогнул. — Рейх. Я забыть. Твоё имя?..
Он задумался в неожиданной растерянности.
И правда. А его самого как зовут?
— Я не знаю. Все звали меня просто мальчиком или… — он нахмурился. — Папа как-то звал, наверное. Но это было так давно.
— Россия. Твоё имя, — тихо сказало чудище. — Это я помнить. Он говорить что-то про тебя… Кричать.
Он не стал спрашивать,
когда именно его отец «кричать». Отгоняя от себя мысли о том, как чудище разрывало ему глотку, он думал, что так и не знает, понравился ли чудищу мёд или нет.
— Спать, — приказало чудище, и он —
Россия, поправил он себя — почувствовал, как его глаза сами собой слипаются. На гране сна и яви он почувствовал, как к его макушке на секунду прикоснулась что-то нежное и тёплое.
Наверное, прибредилось, потому что чудище абсолютно точно ну никак не могло его
поцеловать.
Проснулся он около полудня. Одежда была, как ни странно, сухая, пусть и грязная, а чудище —
Рейх, — спрятавшееся обратно в своё болото, что-то обеспокоенно булькало. Россия — он никак не мог привыкнуть называть себя эти именем, оно совсем ему не подходило — опять подумал, что его чудище не совсем (точнее, совсем) не человек.
Оно думает как-то по-другому, говорит и ведёт себя иначе, чем люди. Это завораживает, заставляет больше наблюдать и копить внутри себя картинки воспоминаний. Он — Россия — доволен. Ему нравится его чудище.
— Доброе утро, — говорит он по направлению к обеспокоенному и явно нервничающему бульканью. — Ты в порядке?
Бульканье на миг затихло, а потом забурлило гневно с новой силой. Он улыбнулся — оно волновалось.
— Вылазь давай, — попросил он осторожно. — Сам мне всё скажешь. И за то, как я побитым на болото полез, и за то, как в него кувыркнулся, и за волков тоже.
Над поверхностью болота показалась сначала чёрная грязная макушка, а потом лоб и настороженные глаза. Вокруг него — наверняка ото рта, — пошли смешные пузырики. Чудище настороженно приподняло густые брови, словно спрашивая разрешения — или боясь чего-то. Глаза его, ярко-вишнёвые, в наступившее утро совсем не кажущиеся хищными, жалобно уставились на Россию.
— Вылазь-вылазь, — закивал он. — Давай. И нечего стесняться.
Чудище вздохнуло в воду, пустив ещё больше смешных пузырьков, и начало медленно подниматься из воды. Высунувшись примерно по грудь, оно это делать прекратило, состроив невинную морду — мол, я не я, корова не моя, а всё так и надо.
— Весь вылазь, — произнёс Россия таким тоном, что становилось понятно — возражения не принимаются, а если и принимаются, то только по вторникам с двенадцати ночи до двенадцать-ноль-пяти в порядке исключения. А сегодня точно был не вторник, и исключения он делать не собирался.
Недовольно скуксившись, Рейх вылез ещё примерно до талии, пряча свои щупальца и хвост. Они, как запомнилось России, были грязно-красного цвета, а сами щупальца ещё и в крупную чёрную крапинку, с внутренней стороны — с
милыми, как ему казалось, присосками, нежно-розовые. Их хотелось потрогать несмотря на то, что они абсолютно точно жглись, и никак не по желанию чудища.
— Весь, — настойчиво повторил Россия. — Или обниматься больше не хочешь?
— Хотеть, — фыркнул Рейх обиженно. Боже, он вёл себя совсем как ребёнок, даром что был России абсолютно точно старше.
— Тогда вылазь, — Россия призывно развёл руки в стороны. Рейх осторожно, цепляясь лапами и остальными конечностями, вылез на сушу, однако хвост оставил в воде. — А хвост чего?
— Он в воде лучше. Сохнуть неприятно. Хвост не любить сушу, — пояснил Рейх. Он неловко замер, и Россия, верно поняв его замешательство, обнял его сам. Глаза случайным образом спустились вниз, на выразительный хвост в том месте, где у людей обычно задница.
Чешуйки на нём блестели, заставляя задержать взгляд. А в голову вдруг пришёл неожиданный вопрос.
— Слушай, Рейх, ты случайно… Не женщина? — у него язык без костей, мгновенно понял он, почувствовав жар на ушах и шее. Но чудище не отстранилось — только издало что-то похожее на игривое хихиканье.
Россия, до того прижимавшийся своей грудью к чужой, уложив голову на чужое плечо, почувствовал, как грудная клеть чудища трясётся от смеха. Самому стало смешно и жутко немного — одно дело разговаривать с неизвестным чудовищем из болота.
И совсем другое — когда оно тебе отвечает.
— Не совсем. Я мужчина, но я самка. Так бывать иногда у моего вида, — пояснил он. — Я мочь выносить потомство. Тебя это смущать?
— А как… — слова застряли в горле. Господи,
о чём он собирался спросить только что? Но Рейх всё прекрасно понял сам.
— Смотреть, — он немного отстранился и положил руку России на то самое место. — Чувствовать — плотно? Там мешочек, и внутри есть всё, что надо.
Под рукой России как раз вместо кожи начиналась шершавая поверхность, чуть более мягкая и нежная на ощупь, чем наружная сторона щупалец. По цвету она была немного темнее присосок и резко контрастировала с бледной рейховой кожей.
Он пощупал уплотнение, занятый интересными ощущениями и мыслями, не обратив внимания, как глаза Рейха вдруг помутнели и как тот задышал жарче и тяжелее.
— Не трогать, — охрипшим голосом попросило чудище.
— Почему? — переспросил Россия, и не подумав убрать руку. Ему показалось, или бугорок стал плотнее и чуть-чуть больше?..
— Это для спаривания! — ошалевше рявкнул Рейх, отдёрнув чужую руку. — Ты хотеть спариваться?!
— О, — у России глаза округлились, когда он понял,
что именно он делал. — Прости. А тебе вообще можно со мной?..
— А ты правда хотеть? — Рейх посерьёзнел, прищурив свои остро-вишнёвые глаза. Россия тут же понял, какую глупость сморозил. Опять. Он промолчал. — Я понять, что нет.
Он отстранился и начал сползать обратно в воду, перебирая щупальцами. Их Россия насчитал девять.
— Погоди! — окликнул он его. Рейх обернулся и посмотрел на него нечитаемым взглядом, но Россию уже понесло. — А как ты справляешься?
— Один? Сносно. Скоро летний сезон спаривания, поэтому я резко реагировать, — пояснил он, скептично приподняв бровь и сложив свои руки-лапы на груди в защитном жесте.
— А тебе не плохо?..
— Плохо. Но тебя это не касаться, — отрезал Рейх.
— Но я могу как-то помочь! — выкрикнул Россия отчаянно. В голове билась мысль, что его чудище сейчас уплывёт очень надолго, будет мучаться весь сезон спаривания, а может, даже такое же чудище себе найдёт.
Все эти перспективы возмущали его одинаково сильно.
— Как? — Рейх хмыкнул, недовольно поджав губы. Они у него были тонкие, но постоянно кровили. Наверное, он любил их кусать. Закусил губу и сейчас.
— А как можно тебе помочь? — осторожно спросил Россия, переминаясь с ноги на ногу.
— Никак. Ты другого вида.
— Но туловище-то у тебя человеческое!
— А половой орган — нет!
— Но ты самка! А какая разница, куда пихать, если есть, что пихать… Ай! — Россия получил подзатыльник. Рука у Рейха, как оказалось, была тяжёлая.
— Я тебе показать самку! — рыкнул он рассерженно. Глаза его горели, когтистые руки конвульсивно дёргались, будто хотели вцепиться России в горло, а щупальца и хвост и вовсе пришли в бешенство — здоровенный хвостовой плавник бил по воде, щупальца рвали землю и колыхали болотную жижу в разные стороны, мечась.
России были прекрасно видны и острые зубы, и когти, и почти совсем истончившиеся зрачки, но он почему-то ни разу не испугался.
Больше нет.
— Прости. Я просто хотел помочь, — и обнял. Чужие руки вцепились ему в спину, почти царапая; Рейх задышал тяжело, надрывно. Россия поднял взгляд на него — вишнёвые глаза блестели. Он погладил его плечи и спину, успокаивая. — Ты чего-о? Ну тише-тише. Не плачь.
— Ну и что, что я самка, — голос Рейха, и так постоянно сиплый, ещё сильнее сорвался. — Я не реветь. Это всё период спаривания виноват.
— Хорошо-хорошо. Не грусти. Мне не хочется оставлять тебя одного с этим твоим… Периодом спаривания, вот я и сморозил. Прости меня, прости, — Рейх прятал голову ему в шею, и там становилось сыро. Россия продолжал гладить его по спине, по спутанным, длинным и грязным волосам. От Рейха пахло болотными травами, торфом и стоялой водой, но этот запах казался до ужаса родным.
Наверное потому, что Россия любил болото.
— Скажи, я правда не могу тебе никак помочь? — спросил Россия, когда Рейх чуть-чуть успокоился.
— Я не знать, — тут же напрягшись, ответил Рейх. — У тебя вообще быть женщина?
— Раза три. С половиной, — неловко выдохнул он. Ему стало стыдно. Взялся тут опытного корчить.
— Мальчишка, — вторил насмешливо его мыслям Рейх. — Мне надо три часа к ряду. А ты мочь так?
— Ну, молодость на моей стороне, — беспечно отозвался он, закатывая свои глаза-провалы. — Или боишься, что не выдержишь? — он нахально улыбнулся.
— Россия! — засмеялось его чудовище, сверкая своей невозможной, опасной и притягательной улыбкой. Да, точно.
Это ведь его имя. Его зовут Россия.
Чужой смех тягучей болотистой жижей осел на дне его желудка, всплеснулся, достал до середины груди, заставил что-то там, внутри, невыносимо дрогнуть.
Он наклонился и поцеловал его искусанные губы.
Его чудище замерло. Наверное, оно не думало, что он это действительно серьёзно, не могло себе представить — они ведь, в конце концов, были разного вида.
Но России всё равно.
Вчера ночью что-то треснуло и раскрошилось у него внутри. Если до этого можно было ещё притвориться, что он нахрен сумасшедший и разговаривает сам с собой на этом чёртовом болоте, то теперь уже было никак нельзя.
Возможно, он и не хотел.
Чужие губы были постоянно дёргавшимися; резко, неловко, будто продрогшие, они невпопад шевелились, едва-едва приоткрываясь, и вздыхали так же невпопад, будто их хозяин и не целовался никогда. У России по всему телу венами бежала живая, красная,
человеческая кровь — но почему он тогда будто умер, если он жив?..
Господи-Господи-Господи, он видит его в лицо первый день, а до этого всего только одну ночь. И он держал его всю ночь за щупальце, и
это было так хорошо — держать его за это странное милое щупальце…
Чудище-Рейх отстраняется. Зрачки его дёргаются, как и губы буквально секунду назад; они становятся то узкими, то широкими, словно он никак не может определиться, нравится ему или всё-таки нет. В итоге они становятся чем-то промежуточным.
Он —
Россия — решает, что это хороший знак.
— Такие, как я, обычно… Не делать так. Это выражение симпатии? — спросил он наконец неуверенно, опять кусая свои невероятные, тёплые и мягкие, как оказалось, губы.
— Да, — он (
Россия, пора бы уже запомнить, это же твоё имя, дурак) улыбается, сыто щурясь. Его нисколько не заботит, что Рейх мужчина. Он — самка, а это значит, что всё нормально, правда? Да и к тому же, даже если бы это и было ненормально — он всегда был ненормальным, побудет им ещё раз. — Это делают, когда видят хороший объект для спаривания. В вашем смысле. У нас это по-другому называется.
Рейх расслабился. Брови его перестали хмуриться, а руки-лапы больше не дёргались напряжённо. Ресницы, успевшие высохнуть и больше уже не топорщившиеся мокрыми колышками, растрепались в разные стороны и были настолько густыми, что невольно подумалось, не растут ли они случайно ряда в три.
Он вдруг почувствовал ужасную слабость и пошатнулся. Рейх успел его подхватить, обеспокоенно прижимая своими лапами к себе. Потом произошло что-то непонятное — его чудище сбавило в росте; конечности-щупальца, обнимающие его за талию, куда-то исчезли, и прекратились даже самые тихие всплески, создаваемые большим плавником хвоста.
— Чт… Рейх? — он проглотил все слова.
Потому что перед ним стоял почти человек: с самыми настоящими человеческими глазами, без когтей и зубов, а ещё совершенно обнажённый. Только половой орган остался прежним — спрятанным в кожаный мешочек. Россия мог себе признаться, что его это немного расстроило.
— Ты можешь превращаться в человека? — выдохнул он завороженно. Чудище — хотя теперь уже ничего чудовищного в нём не было — в образе человека выглядело ужасно совершенным. Он,
Россия, даже сказал бы, что ему безумно шло. И быть чудовищем, и быть человеком — одинаково сильно.
Вместо того, чтобы ответить, Рейх начал водить пальцами по его спине. Разомлев и расслабившись, Россия не сразу понял, что это слова.
«В этой форме я не мочь говорить».
— О, — выдохнул он ему в шею удивлённо и сказал всего одно слово, по его мнению, меняющее всё: —
Русалочка.
В напрягшейся позе читался вопрос.
— У нас есть такая легенда. Про девушку с хвостом рыбы. Чтобы заиметь человеческие ноги вместо хвоста, она лишилась голоса и сделала это ради любви.
Рейх — а называть его в такой форме чудищем, как он привык, ну никак не получалось — снисходительно фыркнул, показывая этим, что он думает об уродливых людских легендах.
«Это бред. У моего вида нет любовь, есть только спаривание».
— Так удивительно. Ты удивительный, — сказал Россия, окончательно заваливаясь ему на плечо. — А зачем ты стал человеком именно сейчас?..
«Я отнести тебя к краю леса, а оттуда ты идти домой», — пальцы Рейха осторожно выводили слова на его шее и на спине сквозь рубашку. Они чувствовались чуть-чуть шероховатыми, как будто долгое время были в воде, и слегка щекотали его, а он хихикал как дурак, почти касаясь губами чужой шеи.
— У тебя огромная проблема с произношением глаголов, ты знаешь?.. — выдохнул он, когда пальцы в очередной раз пощекотали его словно случайно.
«Я знать», — земля внезапно ушла у России из-под ног, когда его закинули на чужое плечо, а перед глазами оказалась чужая выразительная пятая точка. Рейх зашипел, когда Россия ухватился за неё — бесстыдно-голую и такую соблазнительную — руками и легонечко поцеловал. — «Ты что творить, дрянной мальчишка?!»
— Спариваться с тобой хочу, — пояснил Россия, облизываясь и раздумывая, как бы вторую половинку этой чудесной попы поцеловать — чудо как хороша, лучше девичьей! Ну не заслуживает она быть не целованной!
«Точно не сейчас», — ответил Рейх, и Россию переместили подальше от его объекта желания. Попа призывно напряглась, но Россия был уже печально далеко. Он тяжело вздохнул, оставляя на время свои коварные планы. Ну ничего, он до неё ещё доберётся!
Рейх шёл по лесу, мягко ступая голыми ногами по мху и веткам. Он был неслышим и словно бы невидим, словно лес был его частью, но никак не он — частью леса. Это завораживало.
Россия болтался у него на плече. В животе крутило от голода, но он был приспособившимся, так что не обращал на это и доли своего внимания. Вместо этого он наблюдал за привычным лесом с непривычного ракурса и любовался прекрасным видом на чужую широкую спину. Смотрел, как ровные большие пятки тонут во мху, медленно ступая, и тысячу раз поражался им, как будто они были чем-то невозможным.
Рейх мог быть человеком. Подумать только.
Россия не помнил, как оказался дома. Помнил только, как ругались сосед и баба Маня с другой улицы.
Оказывается, его искали.
Оказывается, те мальчишки, что избили его прошлым утром, во всём признались. А он уже успел о них забыть.
Оказывается, он сильно простудился.
Ему не давали удрать на болото неделю. Он, Россия, не представлял, как же ужасно чувствовало там его чудовище, но только он пытался выйти, как мнительный сосед вызывался его проводить.
Да и ноги его совсем не держали — едва по деревне ходил.
— Эй, парень, — звал его сосед, когда он в очередной раз пытался сбежать.
— Меня зовут Россия, — поправлял он его и послушно возвращался домой — мариновать грибы.
В конце недели ему удалось таки выбраться на болото.
Ноги подкашивались от волнения, когда он шёл по лесу, крепко держа в руках корзинку с баночкой малинового варенья.
Подойдя к тому самому месту, где он ночевал в обнимку со своим чудищем, он осторожно присел на корточки и, глядя в глубину болота, позвал:
— Рейх. Рейх, вылазь.
В болоте что-то зло забулькало. Россия улыбнулся.
— Я тебе варенья принёс.
Из болота заинтересованно вытянулось щупальце и завертелось. Россия цапнул его рукой, погладил по склизкой шероховатой поверхности и хмыкнул. Ему показалось, что щупальце заурчало.
— Я жду тебя всего. Прости, что долго не было. Я болел.
И его тут же забрызгало болотной водой.
— Ты болеть?! — воскликнуло чудище, пока он отплёвывался.
— Не переживай, я уже в порядке. Просто простудился. Но меня никуда не пускали, представляешь?!
— И правильно. Идиот! Идти на болото, когда тебя избить!
— Я хотел встретиться с тобой, — улыбнулся он, и Рейх как-то сразу умолк, обиженно поджимая губы. Он сложил свои руки-лапы на груди и сильнее нахмурился.
— Тебе надо уйти. Опасно, — сказал он медленно, словно нехотя.
— Только пришёл, а уже прогоняешь? К тому же, ты меня защитишь, если что, — он наклонился, стоя на самом краю твёрдой земли. Рейх едва успел подхватить его. Россия на то и рассчитывал.
— Я — опасность. Период спаривания уже начался, — жарко выдохнул Рейх ему в щёку. Россия усмехнулся, прижимаясь сильнее, и скользнул рукой к чужому мешочку, осторожно поглаживая.
Рейх зашипел, забил большим плавником по воде, но Россия и не думал отстраняться. И чудищу своему не давал.
И хотя Рейх был очевидно сильнее, он не мог оторвать Россию от себя силой, чем последний и пользовался.
Он гладил там сильнее, наблюдая, как чужие глаза внезапно стали мутными и чёрными-чёрными, почти бездонными. Спустя несколько минут он почувствовал под пальцами влагу, недоумённо опустил взгляд и тут же охнул.
Мешочек раскрылся, а там осторожно начала проглядывать девичья сладкая нежность. А сверху — абсолютно точно мужской член. Россия сглотнул.
— Хн-н!
— Рейх?..
Щупальца взбесились, дёргаясь в разные стороны; плавник продолжал бить по воде, а его сладкое чудище уже ничего не соображало.
Член значительно вырос в размерах, а мешочек раскрылся ещё сильнее. Там, в складках, обнаружилась маленькая текущая горошина, на которую Россия, медленно облизнувшись, нажал подушечкой пальца.
Щупальца хватались за соседствующие с болотом низенькие деревья и расшатывали их. Рейх своими лапами уцепился России за спину, оставив, судя по жжению, ощутимые царапины. Потом Россия нажал пальцем ещё раз и оказался забрызган водой с головы до ног.
Рейх всхлипнул и затрясся, выкатывая от удовольствия глаза. Россия держал его изо всех сил, продолжая массировать заветную точку и осторожно пробираясь другим пальцем в мягкие складочки мешочка. Член Рейха стоял и обильно тёк, но Россия, хитро улыбнувшись, понял, что его трогать не будет. Точно не сейчас. Рейху безумно шло получать удовольствие «по-женски».
А потом Рейх пальцами раздвинул складки, и перед Россией открылась
она.
Дырочка. Безумно-притягательно-сладкая и манящая, текущая и чуть-чуть дёргающаяся, но при этом призывно открытая. Россия сглотнул набежавшую слюну и почувствовал, как в штанах у него затвердело ещё сильнее, хотя казалось, что сильнее уже невозможно.
— Давать мне, — шепнул Рейх. Россия стянул штаны и вставил.
Член въехал сразу плавно и до самого конца. Они схлестнулись, Рейх протяжно застонал, а у России внутри всё перевернулось — от ощущения этого прекрасного существа рядом и от ощущения себя внутри него, потому что
господибожемой, как же сладко, когда Рейх сжимает так сильно и перед глазами плывёт.
Россия толкался в него то быстро, то медленно, всё время обнимая и целуя в шею, грудь, нежное местечко под подбородком. Не раз и не два их забрызгивало водой, и щупальца, кажется, уже вырвали некоторые деревья с корнем, а России было всё равно, потому что он двигался-двигался-двигался, а руки-лапы его подгоняли, впиваясь когтями в бёдра. Рейх сладко выл и поскуливал, запрокидывая голову, и Россия не мог остановиться ну никак — так невероятно хорошо ему было.
А потом он закончил прямо внутрь из-за стальной рейховой хватки, и только после этого они, обессилевшие, опустились в обнимку на относительно твёрдый участок суши.
Рейх, издавая какие-то странные милые звуки, обхватил Россию щупальцами со всех сторон, почти как в ту самую памятную ночь.
— Бежать. Сейчас снова начаться, — вздохнул Рейх жалобно. — И снова, и снова, пока не будет потомство.
— А если я хочу от тебя потомство? — Россия радостно засмеялся. — Знаешь, у нас получилось так хорошо, что оно точно будет. Я слышал, что чем больше удовольствия, тем больше вероятность.
— Дурак! И кем быть ребёнок?!
— Не знаю, как ты, а я хочу маленькую рыбку, — Россия остро почувствовал невыносимое счастье и принялся лихорадочно, как умалишённый, выцеловывать Рейху каждую часть лица, прижимаясь губами и к полупрозрачным, синеватым от сосудов векам, и к прямому, чуть прижатому от непонятного рейхового расстройства носу, и к острым гордым скулам, и даже к перепончатым смешным ушкам, которые неловко задёргались сразу, как он на них легонечко подул.
Какое невероятное существо его Рейх. Самое красивое на свете.
Рейх терпел, пока его страстно облизывали, и думал, что тоже бы, наверное, хотел маленькую рыбку. Рыбку бы звали Германией, и у неё бы были глубокие синие глаза.
А потом Россия убежал, оставив ему банку варенья.
Банка варенья быстро закончилась, а Рейх весь извёлся от беспокойства. России, казалось, не было полдня, хотя, судя по солнцу, которое даже не думало двигаться с места, и часу не прошло.
— Я принёс тебе одежду. На время, пока у тебя в животе малютка, будешь жить со мной. А потом посмотрим, кем он будет, и либо мы вместе вернёмся на болото, либо уедем далеко-далеко, где никто о тебе не узнает и ты сможешь жить в своём болоте, а я с ребёнком — рядом…
Он выглядел настолько мечтательно, что Рейх ему верил.
Уже потом, спустя несколько месяцев, лёжа ранним утром на чердаке, завешанном всевозможными сухими травами, Рейх думал, что точно поверил этому странному человеку не зря.
***
— Он дёрнулся! Ты чувствуешь?! Он дёрнулся! — Россия прижимался ухом к его животу и шептал всякие восторженные радости. Рейх гладил его по голове, ощущая, как малыш внутри открывает глазки.
***дом на болоте***
— Папа, а что ты делаешь?
— Колдую. Осторожней, малышка. Спустись к мамочке в подвал и передай, что ужин почти готов. Хорошо?
— Да, папа!
Топот маленьких ножек, а потом тихое ойканье.
— Осторожней, Deuchland! Я мочь не успеть подхватить тебя на руки!
Тихий смех.
— Но ты всегда успеваешь, Vati! К тому же совсем не страшно, если я упаду в воду! Я умею плавать прямо как ты! Смотри-смотри!
— Ох, Deuchland! Это же…
— Красивый хвостик, правда, Vati? Он недавно сам появился! И совсем как у тебя!
— Эй, обед готов! Я старался, между прочим!
— Мы уже идти, дорогой…
— Ох ты ж Господи! Малышка, ты прямо как наша мама!
— А я говорила-говорила! Только у Vati почему-то щупальца есть, а у меня нет…
— Не переживай. Подрастёшь — может, сами появятся.
— А теперь, когда мы все порадовались, — марш на кухню!
***
— Ты знать.
— Конечно, я знал.
— Но как?..
— Просто видел, мой милый, просто видел.
