неудивительно

«останься», — хочет молить дазай, но не может позволить себе такую роскошь. в итоге всё, что ему остаётся — это смотреть вслед чуе, который одарил первого самой яркой, светлой и чудесной улыбкой на которую только был способен. это первое и последнее чудо света, что видел осаму. на следующий день у квартиры дазая, рыдая и захлёбываясь в слезах, молил остаться хоть на ещё пару мгновений уже чуя. чуя был единственным счастьем в жизни дазая. он жил только их встречами, только голосом рыжего. остальное время осаму даже не помнит. спал? не особо. ел? не особо. учился? не особо. всё, что он помнит — это огни в глазах парня, что приходил каждый день и уходил каждую ночь, снова оставляя провал в памяти дазая. он ненавидел ночь. ненавидел спать. ненавидел темноту, не мог уснуть, пока не взойдёт солнце. каждый раз когда дверь захлопывалась за чуей, то будто весь воздух выкачивали из легких. эмоции сводились на нет, темнота давила и душила, становилось невыносимо от ебучих мыслей, которые лезли и лезли, мешали и мешали, перекрывали кислород и били головой об стену не жалея, даже когда кровь уже стекала с висков на деревянный пол. ответственность за бизнес, навязанная родителями; травмы, полученные от них же; боль, причинённая ими же — это всё отпечаталось не только на изрезанных вдоль и поперёк запястьях, а и в голове. психиатр, или хотя бы психолог? бред. у дазая нет проблем. у него есть деньги, огромный круг общения, любая девушка, какую бы он не захотел, тут же будет его, а его семья так вообще пример для всех: любимый папочка, что пинал и харкал в мальчика пока тот спал, когда тому было четырнадцать и красавица мать, что с синдромом жертвы подталкивала сына на суицид в его тринадцать, заставляя чувствовать вину за его же плохое самочувствие. но, конечно же, этого не видел и не знал никто. дазай — шут, клоун, весельчак, что рассказывает о попытках суицида и историях связанных с шрамами с улыбкой, типа, хей, да, я хотел расхуярить свою жизнь за один шаг, но в какой-то момент понял, что внизу много деревьев и я могу зацепиться и выжить, от того решил отложить дело, ха-ха, прикольно, да, блять? и все смеялись. и дазай был доволен. мемы про суицид, постоянное упоминание самоубийства в ключе шуток и «чёрного юмора» — это были крики, блять, души. но никто этого не замечал. никто, кроме одного. кроме него. кроме чуи накахары. мальчика в забавной шляпе, которого дазай встретил на очередной попытке проебать время, также известной под названием «бухаловка», с какой-то, откровенно говоря, сомнительной компанией недо-товарищей недо-собутыльников. чуя проспорил своим друзьями на то, что возьмёт номер у «вон того красавчика», которым оказался осаму. весь красный, но не от смущения, а от злости, и проклиная свою компанию, накахара подошёл к столику дазая и пробурчал что-то вроде, «дай номер, а». осаму это настолько позабавило, что он не смог сдержать улыбку и даже хихикнул, пока вбивал свой номер в мобильник парня. сделав короткий звонок себе, дабы не потерять того, кто впервые за несколько лет смог заставить дазая искренне улыбнуться, осаму вернул телефон. бросив короткое «спасибо», чуя быстро зашагал прочь к своему столику. последнее, что увидел дазай перед тем, как вернулся к уёбищной своей реальности, было то, как накахара кинул в своего друга салфетницу. — «милашка из бара»? ты серьёзно? — услышал дазай, когда взял трубку в ту же ночь будучи уже дома. — а что, я не прав? — ну, не то, чтобы не прав, — чуя определенно был пьян. а ещё прямолинеен, что в купе с алкоголем обычно приносило больше бед, чем удач. — просто я ожидал увидеть имя. — осаму. дазай осаму, — дазая радовала эта лёгкость в разговоре. давно такого не было в его жизни. минимум девятнадцать лет. к слову, ему сейчас девятнадцать. — ого, какие мы деловые, — хоть осаму и не видел этого, но был готов поклясться, что накахара прищурился и состроил милую гримасу. — я чуя накахара. день за днём, так они и стали ближе. в какой-то момент даже слишком близкими. стало нормой вваливаться в дом осаму и смотреть фильмы после ссоры с родителями и последующей истерики; стало нормой звонить чуе и говорить про брауни, а не брать лезвие в руки. стало нормой спать друг у друга изредка обнимаясь. а потом всё чаще и чаще, всё крепче и крепче. чуя знал, что дазай хочет убить себя. на каждую шутку дазая он реагировал остро, выкрикивал «завали ебало» и «нихуя не смешно» практически каждый раз, а друзья не понимали с чего такая реакция на обыкновенные шутки. осаму же на такие выходки лишь опускал голову с ухмылкой. «когда человек по-настоящему хочет себя убить, то он не говорит об этом, а сразу делает», — главный аргумент, который обесценивал нахуй все чувства дазая и который чаще всего слышал чуя. он слышал это от своих друзей, от друзей осаму, от их общих друзей, а главное — от самого дазая. и чуя знал, блять, он знал, что дазай обесценивает себя, свои чувства и проблемы. это шло от семьи, это шло от его мамы, которую накахара ненавидел всей своей ёбаной душой, несмотря на то, что осаму говорил не тратить на неё нервы. дазай с улыбкой вбрасывал, что он ничтожество, что его проблемы пылинка, что у людей проблемы хуже и что это всё ему говорила его мама, когда парню было от двенадцати до пятнадцати лет. рыжеволосый пытался, честное слово пытался, объяснить и убедить дазая в том, что это не так, но тот лишь клал руку на щеку парня и, поглаживая, шептал благодарности. осаму правда был благодарен. за то, что накахара терпел его и, более того, пытался помочь. «ты не сможешь помочь тому, что уже мертво, коротышка». дазай искренне считал это всё лишенным смысла, хоть и частенько получал больно по лицу за такие слова. но мнение не менял. — в моей ёбаной жизни нет смысла, чуя, — дазай улыбается. снова, блять, улыбается, когда это вообще нахуй неуместно. чуя хочет размазать эту улыбку, которая такая искренняя, будто осаму говорит о любимом сопливо-милом моменте из любимого сопливо-милого аниме, а не о том, что в любую секунду может оборвать свою жизнь, а заодно и жизнь накахары. для рыжего нет смысла в мире без подколок дазая, которые часто бесили; без марафонов совместного просмотра аниме и фильмов; без совместного поедания сладкого, которое они оба не переносили, но зачем-то ели. в жизни чуи до дазая были лишь ссоры с родителями по любому поводу и без, драки в школе из-за проблем с агрессией, которые всем казались чем-то забавным и страх перед будущим, что пропадал лишь тогда, когда осаму брал его за руку. когда чуя хотел крушить, то всё, что его успокаивало это губы парня на своих губах, которые настолько аккуратно и мягко целовали, что всё уходило, улетучивалось из головы, заставляя думать только о том, как же сейчас хорошо. наконец-то чуе было спокойно. с ним. и дазай хотел отобрать жизнь человека, который делал чую счастливым. от беспомощности злость растёт. на дазая, на его ёбаную мать, на его уёбищного отца, на его круг общения, так называемых друзей, которые нихуя ему, блять, не друзья, и самое главное — чуя злился на себя. за то, что он никак не может ему помочь. за то, что он смотрит, просто, блять, смотрит, на то, как его любимый человек гниёт каждый чёртов день и абсолютно нихуя не может предпринять и сделать. слеза скатывается с щеки, не от грусти, а от злости. ему не жаль дазая — он хочет собственноручно задушить и убить его. и дазай благодарен ему за это. «ты спас меня. спасибо, коротышка.» — пиздабол, блять, ебучий пиздабол, — на крик у накахары нет сил; шёпот растворился в уже пустой квартире.