«Гнев — людям погибель, но он же им и защита; знай, многомудрая, что гнев — в равной мере корень и зла, и блага. Подавляющий в себе гнев, о красавица, достигает благополучия; кто же, о милая, не в силах постоянно его сдерживать, того неистовый гнев доводит до беды».
(«Махабхарата»)
Дождь тихонько барабанил по зонтику, аккомпанируя солёному ветру в густых ветвях гигантского гинкго. Марни вытерла мокрую щёку тыльной стороной ладони и окинула взглядом старый колумбарий городка Бельведер. Казалось, что здесь собрались все его жители, — молодые и старые. Если пройти чуть дальше и обогнуть каменный, рассыпавшийся от времени памятник в виде штурвала, выйдешь на небольшую поляну, предназначенную для тех, чьё тело и душу забрало море; локули, глянцевые чёрные оконца непременно были направлены на виновницу, разлучницу, вторую жену, — на темноликое море в белом кружеве. Здесь же спал прадед Марни, улыбающиеся усы которого она видела только через это оконце, обращённое к милой бездне. — Привет, деда, — поприветствовала его Марни, опуская в настенную вазу букет бессмертников. — Прости, но бабушка сегодня не придёт. Надеюсь, на той стороне со связью лучше, чем в открытом море, и ты отыщешь её. Она по тебе сильно скучала. Слёзы не шли, и Марни запрокинула голову, чтобы позаимствовать их у неба. Она никогда не знала прадедушку, тот умер до её рождения, но прабабушка Герда не уставала повторять, что они непременно бы стали лучшими друзьями, — два сорванца, не знающих покоя. В глазах едко защипало, и Марни промокнула их салфеткой с мыслью, что из-за капризной погоды Бельведера ей придётся попрощаться с тушью. Следуя указаниям тёти Петры, давней подруги бабушки, Марни спустилась по довольно крутым ступенькам, наблюдая заворожённо за чернильными тучами вдали. Оттягивала встречу, стоило признать. Вот где сердце, не выдержав, изольётся невыносимой горечью. Рана была ещё слишком свежа и кровоточила от малейшего светлого воспоминания; от мысли, что они вдвоём не разделят их больше никогда. Бабушка Герда умерла полгода назад. Столь миролюбивого и тихого человека, как она, смерть решила забрать самым лучшим способом — в её постели. Когда наутро окна её комнаты не открылись, не впустили разгоревшееся прохладным золотом солнце, Петра, которая повадилась приносить крынку свежего молока через день, сразу поняла, что произошло. Звонок настиг Марни не в лучший момент: за полчаса перед финальным экзаменом курса гостиничного бизнеса. Она была уверена в своих силах и предвкушала, как вечером поздравит бабушку с наймом нового работника «Эдельвейс», — их маленького отеля, который прадедушка построил своими руками. Кто-то там, наверху, явно не выносит вида счастливого человека. — Привет… Её «окошко» пестрило цветами — одновременно и радостный, и печальный вид. Не зная, куда положить букет, Марни оставила его между нишами отца и матери. Как странно было вновь увидеть их молодые лица; Марни переросла родителей на почти целых десять лет. Что больнее? Когда родители переживают своих детей? Или когда взрослые дети навещают молодых родителей на кладбище? С моря резко потянуло йодом. Ветер заметно набрал силу и периодически швырялся стеной косого дождя — настоящее испытание для зонтика и илистых дорожек. Все слова, которые хотелось сказать у места покоя, застряли комом в горле, содрогавшемся в солёном спазме. Здесь, среди родных, с которыми Марни познакомилась из бабушкиных уст, — она почувствовала себя по-настоящему одинокой. Погода разыгралась не на шутку, и уже нельзя было разобрать, где слёзы, а где, минуя защиту зонтика, налипли на щёки дождевые капли. Мир расплылся, скрутился в серую неподвижную спираль — из мрачных мыслей и жалости к себе. Минутка слабости полезна: так разум, мнимо сдаваясь, сбрасывает напряжение — для следующего большого прыжка. — Вот я и вернулась, — произнесла Марни, наконец взяв себя в руки. — Как ты и хотела. Как я хотела... — Она выдохнула и зажмурила глаза, чтобы ещё раз промокнуть чернильные дорожки. Надо ли было прощаться? Колумбарий располагался неподалёку от отеля — пятнадцать минут, и уже идёшь между башенками, которые в детстве напоминали Марни старинные уличные фонари. В отличии от надгробных камней, «фонарики» никогда её не пугали. Их семья удостоилась своей башни: Раусы жили в Бельведере с его основания, и внесли огромный вклад в жизнь города. И Марни с гордостью носила их фамилию. Марни Раус. Единственная Раус. Пора и ей привнести что-нибудь. Возрождение на краткий миг? Похороны? — Бельведер доживал свои последние дни. Идти против времени бессмысленно и болезненно. Жаль, Марни была слишком упряма, чтобы признать простую истину. В перерывах между свистом ветра и шумом дождя слышались мощные перекаты волн; Марни представила, как чёрная вода била по хлипкому утёсу, год за годом стачивая основание до дыр, до тонкой ножки, — и вздрогнула. — Ма-арни! Со стороны опушки к ней спешила запыхавшаяся Петра, сверкая широкой белозубой улыбкой. В сгибе локтя она несла внушительную охапку полевых цветов, тщетно пытаясь защитить её от непогоды. Марни поспешила помочь, но угодила в крепкие объятия маленькой полной женщины, которая стала ей второй мамой и нянчилась тогда, когда бабушка была загружена делами в отеле. — Девочка моя! Дай погляжу на тебя — как же изменилась, — пролепетала Петра через мокрый ветер и чуть отстранилась для лучшего обзора. Задушенные ею цветы расслабленно поникли, а один василёк вовсе решил капитулировать в грязь. — Красавица. А худющая! Ну ничего, это-то мы быстро исправим. Петра подмигнула и легонько ткнула Марни свободным локтем в бок. — Не сомневаюсь, тётушка, — улыбнулась Марни и укрыла их двоих большим зонтом. — Как там Гектор? Весел, бородат да всё так же с топором на плече? Сколько она себя помнила, дядя Гектор, муж Петры, был образцовым лесорубом, точно сошедшим с картинки — неизменная клетчатая рубашка, разумеется, красная; кустистая борода, живой, не затухающий ни перед какими трудностями огонь в глазах; запах пота и древесины; а также крепкие, сворачивающие уши в трубочку словечки, — пока Петра не слышит. Тётушка громко хохотнула под стать мужу и приблизилась к нише Герды. — Хвала небесам, люди из профсоюза убедили-таки моего барана взять в руки «бездушную» бензопилу. А так ты права: ничегошеньки не поменялось. Петра умело вклинила васильки да ромашки между другими букетами, смахнула серебристую, увешанную гроздьями дождевых капель паутинку и ласково, со слезами в уголках глаз улыбнулась: — Ну… спи, моя милая, спи спокойно. У тебя замечательная внучка. Не даст себя в обиду. Да и мы с Гектором за ней присмотрим. Обещаем. Она хлюпнула. И Марни повторила, больше не в силах сдерживать переполненное скорбью сердце. Неуёмный ветер хлестал гинкго, выбивая из него, исполина, жалобный плач; тонкие детские выкрики долетали до Марни разбитыми нотами, царапали нижнее веко, пуская долгожданные раскалённые слёзы. Мокрая земля задрожала и накренилась, перевернулась вверх тормашками — и Марни устремилась вниз, в глубокое синее небо. — Ну будет, будет. Тётушка Петра удержала её за руку и вернула на твёрдую почву колумбария. Тёплые, по-матерински нежные руки порхали у заплаканного лица, впитывая общую горькую реальность, — любимые люди уходят навсегда. Через несколько минут погода, так искусно аккомпанировавшая аккордам души, притихла и разлилась насыщенными испарениями. Солнце нехотя выглядывало из-под надорванного небесного одеяла, протягивая вялые лучи к верхушкам деревьев. Вмиг стало душно и ещё тоскливее. Добро пожаловать домой. — Спасибо, что позаботились о ней, — сказала Марни полушёпотом. — До сих пор простить себя не могу, что не получилось приехать сразу. — Милая моя. — Голос, что нежнее морской пены; но лицо — строгий мрамор с прожилками высушенных на солнце морщин. — Мы всё понимаем. И Герда понимает. Не вздумай винить себя. Мы же одна семья. «Семья, — повторила за ней Марни, смакуя каждую букву. — Дом. И покой. А ещё — будущее?» Многие бы поставили на Марни крест (Марни в том числе). Но не бабушка Герда — её яркая путеводная звёздочка. «Все мы когда-нибудь да совершим ошибку, — сказала в тот день бабушка. — Но это не значит, что её нельзя будет исправить. Перво-наперво поверь в свои силы, Марни. И знай, что моё сердце всегда с тобой». — До свидания, бабушка. Петра заканчивала раскладывать цветы у ниш других Раусов. Марни никогда не разговаривала с ними так, как с прадедушкой, — не хотела нести дополнительную ношу. Марни не железная. Хотя и пыталась казаться таковой. — Забыла кого-то? — указала она на маленький, перевязанный зелёной лентой букет. — Для могилки, что у Хранителя, — объяснила тётушка, беря Марни под руку. Хранителем у них называли гигантское дерево гинкго, которое росло в Бельведере с незапамятных времён. Находящееся на самой высокой точке, оно служило ориентиром для заблудившихся — места здесь были дикими, и беспечных чужаков леса «пожирали» с превеликим удовольствием. Хранитель спас много жизней. В том числе и жизнь маленькой Марни. Так рассказывала ей бабушка; Марни же ничего не помнила, по-видимому, заблокировав неприятное воспоминание. Могила, — единственное надгробие здесь; древнее, без имени и даты, — считалась неотъемлемой частью священного гинкго. Кто-то верил, что дерево и есть похороненный, — перевоплощённый за светлые деяния. Марни не разделяла их мнения. Но гинкго ей нравилось. В осеннее время колумбарий представлял собой необыкновенное, сказочное зрелище. — С каких пор ты следишь за ней? Они медленно взбирались на горку, поддерживая друг друга, в случае если взбитая дождём земля уйдёт из-под ног. — Я-то слежу? — хмыкнула тётушка Петра. — Не-е, просто помогаю. За могилой присматривает Брайтман, наш новый лесник. Ну как новый… Шестой год вот пойдёт, как он с нами. Это для тебя он новое лицо. Кстати, довольно привлекательное, скажу я тебе. Она невинно улыбнулась: совершенно, мол, ни на что не намекаю. «Узнаю свою тётушку», — думала Марни и, как во времена своей молодости, закатила глаза. За что получила знакомый шлепок по лбу. Много же она их в детстве насобирала. — Не хмурься, морщины появятся. — Поздновато ты с этим, тётушка, — засмеялась Марни, демонстрируя свежесплетённую сеточку в уголках глаз. Там, откуда она приехала, солнце без отдыха било по коже, оставляя свой отпечаток. Марни, и так смугловатая от рождения, сейчас же походила на настоящую, жгучую, — как любят обзываться поэты, — южанку. Бельведер, с его плакучей погодой, был приятной передышкой. Впрочем, возвращаться на Юг она больше не планировала. — Никак нет, юная леди! И ничего не поздно. Сама виновата, что в наших дебрях решила остаться. Молодёжь вся давно уж разъехалась. Бери, что дают. — Неугомонная! — Марни клюнула ту во влажный висок. Разница в возрасте и долгая разлука не мешали им распевать о девчачьей ерунде, как давним подругам. Они продолжали мурлыкать о том да о сём, пока ветви гинкго не покрыли их головы тенью и редкими дождевыми каплями. Марни немало удивилась ухоженности места погребения древнего неизвестного; стелу заменили, установили плиту с вазой — всё выдержанно и так же безлико. Пробившиеся с боем лучи солнца играли на светлом камне, осыпая поверхность алмазной крошкой. Брайтман, кем бы он ни был, вложил в реставрацию достаточно сил и средств, несомненно. Что ж, достойно уважения. — Ну вот, миссия выполнена, — хлопнула в ладоши Петра, стряхивая сухие травинки и лепестки. Простой, но симпатичный букет занял своё место в вазе, наполнив воздух цветочным благоуханием и благоговением. Нависающий над ними гигант вновь заскрипел, предупреждая о возвращении дождливого ветра. — Побежали-ка, Марни. А то опять нас с тобой накроет, улетим, и поминай как звали. Гектор уже должен был навестить твоего дедулю. Марни поёжилась и согласилась. Спускались с горки ещё медленнее — ступеньки, значит, никто не додумался заменить. Только вот кому этим было заниматься? Вазы у ниш стояли пустые; на некоторых плитках разрослись трещины; несколько башен, что находились ближе к лесу, вовсе утонули в зарослях бурьяна. Будто и не умирал тут больше никто. Некому. Несмотря на явные признаки наступающего проливного дождя, погода, по-видимому, передумав вновь плакаться Бельведеру, унесла свои наполненные до черноты тучи к другой жертве. До машины Марни и Петра добрались без происшествий, сухими и практически чистыми. Дядя Гектор, и правда ни капельки не изменившийся, — разве что в бороде серебра поприбавилось, — встретил их у незнакомого Марни тёмно-синего пикапа. — Девчонки! — замахал им дядя сильными загорелыми руками. — Вот дурак, — прыснула тётушка в миниатюрную пухлую руку, совсем как девочка; влюблённая девочка. Лишь с высоты прожитых лет и набитых шишек Марни по достоинству смогла оценить их отношения. Подростком с узким умишком она искренне не понимала, как такой красивый мужчина, как Гектор, мог обратить внимание на невзрачную Петру, которая к тому же была на шесть лет старше. А потому что тётушка никогда не старела душой; энергия била из неё чистым родником, питая и облагораживая всё вокруг. По словам бабушки, до Петры дядя Гектор был «сущим косматым медведем», угрюмым и нелюдимым. Смотря на залихватскую улыбку во все зубы, Марни было трудно в это поверить. — С возвращением, городская! — выбил из неё дух дядя, сжав со всей лесорубской мощью. Марни только хрипнуть сумела да засмеяться в щекочущую бороду. — Как добралась? А чемоданы где? — Привет, Гектор. У отеля. Как приехала, сразу сюда. Таксист страшно ругался на нашу дорогу. — Перцы! — сплюнул дядя Гектор. — Поназаказывают свои игрушечные машинки, не то что наши колдыёбины, лужицу переехать не могут. — И то верно, — согласилась Марни, открывая для нахмурившей носик Петры переднюю дверь машины. Ничего, говорил её взгляд, я ещё выбью из тебя эту дурь; когда-нибудь ты станешь у меня джентльменом. Бедный дядя. Марни прыгнула следом на заднее сиденье. — А это что за монстр? — Положив мокрый зонтик под ноги, она с интересом оглядела вместительный салон. Слишком уж всё было чистым и обезличенным — для Гектора. Острое обоняние Марни уловило витавший среди кресел запах морской соли. — Где твоя старушка? Дядя свистяще выдохнул и вырулил на узкую тропу, окаймлённую большим лопухом. Пикап без проблем взбирался на горку (кажется, в Бельведере вообще не было прямых и ровных дорог); тут и там от них, тревожа растительность, убегала мелкая живность, не привыкшая к механическому рычанию. Дикий мир. Марни приоткрыла окно, чтобы проводить рыжий хвост, мелькавший у поросших мхом камней. Видно, Марни тоже одичала — только в другую сторону. — Старушка в ремонте, — наконец ответил дядя. Машина много для него значила, и в отличие от Петры Марни это чувство прекрасно понимала. Когда ей пришлось распрощаться с мотоциклом отца, она с месяц, как лунатик, шаркала до гаража, чтобы хотя бы на секунду взглянуть на чёрный чехол, скрывающий железного зверя — и товарища. Но тогда Марни сделала свой — правильный — выбор. И никогда о нём не жалела. — Детали, видите ли, ищут — никак найти не могут, — сокрушался Гектор, аккуратно переставляя язык перед бдительным взглядом жены. — А это машина Брайтмана. Даю на отсечение руку, что Пети тебе про него все уши прожужжала. — Эй! — воскликнула Петра, но улыбкой показала, что ничуть не обиделась. — Кстати, когда он собирается к нам возвращаться? — Её чёрные, как лакрица, глазки блеснули в сторону Марни. Марни, временно сдавшись под давлением неуёмной свахи, решила подыграть — и заговорщически подмигнула. Ну вот, дала зелёный свет. Теперь захочешь — не отвертишься. — Дела у него, дела-а, — протянул дядя и посигналил бесстрашной кошке, гревшей живот посреди дороги. Погода, значит, совсем распогодилась. Марни опустила окно полностью, подставляя загорелое лицо свежим брызгам ветра. Гектор прибавил: — Сказал, что через неделю-две. Как раз к лету. — Очень хорошо! — Тётушка осталась довольной. — Марни, помнишь бельведер чуть дальше вашего сада? Красивый такой, на краю Багровой горы. — Угу. Марни слушала вполуха; ветер баюкал белым шумом, заплетая короткие тёмно-медные пряди в небрежные косички. Машина уверенно свернула налево, нырнув в густое изумрудное море; кроны, будто пенящиеся волны, захлопнулись над урчащей синей рыбой. Пахло влажной землёй и детским, утерянным в пыльных уголках памяти счастьем. Дядя повёз их длинным путём — и Марни еле сдержала слёзы, когда благодарно улыбнулась лучистому, полному жизни взгляду в зеркале заднего вида. — Так как ты смотришь на то, чтобы его подлатать? — предложила тётушка. — Брайтман сказал, что это вполне осуществимо. Постояльцам очень понравится проводить там вечера за чашкой имбирного чая. А какой там вид при полной луне! Нельзя допустить, чтобы это место окончательно разрушилось. Столько воспоминаний… Дядя Гектор хотел что-то сказать — только ус дёрнулся. — Хорошо, тётушка. — Марни окунула руку в прохладный шёлковый ветер; солнечные зайчики скакали через раскрытую ладонь, легонько задевая кожу тёплыми лапками. Ей снова пять — невинная, не думающая ни о прошлом, ни о будущем. Глупая, но счастливая, как вон тот козлёнок, прыгающий по спине задремавшей в тени дерева матери-козы. Тогда всё было проще. До кризиса семи лет, пожалуй. Они спустились в Долину Красной реки, с низины которой, карабкаясь вверх по холмам, будто соревнуясь, кто заберётся выше, росли домики — побледневшие от времени, но всё такие же уютные. Совсем как пряничные, подумала Марни; медовые пряники, покрытые шоколадной глазурью. Все дороги, сверху походившие на молочные реки, стекались к пятачку цивилизации — маленькой площади, где располагались магазины и скромная часовня, теснившаяся в сторонке, словно незваная гостья. Дядя Гектор объехал фонтан, в центре которого стояла женщина с кувшином, таким большим, что белые плечи и спину пригибало к зеленоватой воде — вот уже какой десяток лет. Вид женщины был непоколебим. Марни кивнула своим мыслям и с вызовом осмотрела незаметное с первого взгляда запустение. Здешняя природа, не нуждающаяся во вмешательстве человека, мастерски скрывала несовершенства, возникшие от времени и безденежья. Летом. Но стоит прийти осени… Тётушка Петра кому-то энергично замахала. Марни присмотрелась и узнала Зору, торговку фермерскими продуктами, которые она сама же и производила вместе со своим мужем на ранчо. Всё такая же красивая женщина с кожей цвета жжёного сахара. Заметив Марни, Зора заулыбалась ещё шире. Вот вдалеке замаячил холм, плотно усыпанный подвижными тёмными бугорками, — бизоны. Значит, осталось немного. Машина преодолела крутой подъём и остановилась на самой вершине. Гектор затянул ручник и взглянул на Петру характерным «ничего не забыла?». — А, точно-точно. Что бы я без тебя делала? — засуетилась тётушка, открывая дверь. — Вышла бы за Роя и крутила бизонам хвосты, — ответил дядя с очень довольным видом. Марни вскинула бровь — неужто Рой просил руки у их маленькой Петры? Ну дела. — Тю! — высказалась тётушка. — Я совсем на минуточку, Марни. — И засеменила по протоптанной тропинке к скоплению домиков более традиционного вида, чем здания в центре Бельведера. Мини-деревенька из шести хижин. Откуда-то из кустов вспорхнула испуганная курица. — Не хочешь выйти? — спросил Гектор. — Только хотела предложить. Пушистое облако, ранее облеплявшее соседнюю гору, сорвалось с насиженного места и лениво поплыло в сторону Багровой — в гости. Марни проследила, как облако забегает по пути к солнцу и переодевается в розовое платье с золотыми оборками. Задумавшись, Марни поскребла грязевые кляксы на колготках, чем вызвала у дяди Гектора снисходительную улыбку: «Вот так, городская!» Они стояли на склоне и смотрели, как ветер волнует высокую траву и загривки пасущихся бизонов. Рыжий телёнок, отставший от матери под натиском любопытства, наблюдал за их напряжённым молчанием волоокими глазами. — Знаю, о чём ты думаешь, — нарушила тишину Марни без тени упрёка. Но Гектор всё равно потупил свои голубые глаза, став похожим на смутившегося мальчишку или нашкодившего котёнка. — Я не имею в виду… — Нет, — Марни мягко перебила. — Реализм — это хорошо. Не даёт расслабиться. Мне будет тяжело. Очень тяжело. Но я хочу попытаться — и это главное. Даже если шансы невелики. — Люди боятся, Марни. — Дядя хотел было занырнуть в карман джинсов за сигаретой, да вспомнил, что оставил пачку в бардачке машины. А Марни бросила — предательница. — Нас постоянно заливает. И здешние должны уже были привыкнуть, так нет — река то и дело задаёт жару. Остались самые стойкие. Чего уж говорить о туристах. Она хмыкнула: — Гектор, я работала на Юге. Люди готовы доплатить, только чтобы оказаться на волоске от смерти. Их так и тянет, как наркоманов. — Выражение лица дяди заставило Марни самой потупиться: — Прости… Ты прав. Это не смешно. Облачённое в нежные краски облако зависло над их головами — подслушивало. Телёнок затаился в траве в нескольких метрах с той же целью, пока обеспокоенная мать не подняла хрюкающий вой и не вытянула Марни из-под тяжёлых мыслей. — Хотя бы Петра в меня верит, — ткнула она Гектора локтем в бок на манер тётушки. Интересно, додумалась ли Петра приспособить этот жест, как ширму для издёвки или обиды? Вряд ли. Но дядю не так-то просто было провести. Широкая, испещрённая старыми и новыми мозолями ладонь чиркнула по её спине; пальцы, покрытые курчавым рыжеватым волосом, обхватили острое плечо, утягивая в медвежьи объятия. От клетчатой рубашки веяло сигаретами, и Марни, не в силах сопротивляться, втянула до полноты лёгких призрачный дым. Бросить-то она бросила, но бой продолжался и по сей день, — как бы не проиграть. А Брайтман? Ой как непросто ей придётся с двумя паровозами. — Пети-то верит, — раздался глубокий голос над ухом. Щекотно. — Да надеется, что ты недолго одна пробудешь. — Резкий порыв, как из духового ружья, полоснувший по макушке бессовестным смехом. Вспомнишь солнце, называется. Марни глухо взвыла в горячую грудь, как поступала в детстве, когда две — её любимые — вредные женщины (бабушка Герда и тётушка Петра) заставляли делать то, чего капризной Марни делать не хотелось. Ей всегда было комфортнее с мужчинами. С детьми своего возраста Марни не водилась; точнее, это они с ней не дружили — боялись. Поэтому свободное от учёбы время она проводила в компании Гектора, Роя (когда эти двое ещё дружили) и старого уже на тот момент егеря Бирона, глухого как тетерев, но острого на глаз; сразу, старый, выхватывал ярко-красную курточку Марни, стремительно поглощаемую когтями пышных елей. Тогда над лесом проносился зычный окрик, и Гектор в два счёта ловил беглянку за капюшон. Строго отчитывал, но никогда не лупил. Детей у дяди и тёти не было, и Марни ничего не стоило занять это место. — Брайтман хороший мужик. — Гектор похлопал её по спине утешающим жестом; чуть сигаретный дух обратно не выбил. — Но я не сторонник насилия. Ну, может, только изредка. Так что кто обидит, эти кулаки в твоём распоряжении. — Да брось, — фыркнула Марни, отстраняясь. — Если я надела юбку, это не значит, что теперь не могу за себя постоять. — Знаю. Умышленно или, скорее, неосознанно дядя положил руку именно на то её плечо, где чернела былой тьмой недобитая татуировка. Марни внутренне содрогнулась, ощутив под рукавом шевеление — прохладное, шипящее. Ветер. Просто ветер. — А также я знаю, каких сил тебе стоило, чтобы… — Он бережно, как обращаются с самым хрупким фарфором, взял её пальцы в свои и провёл затвердевшими подушечками по белёсым кляксам на костяшках. — Чтобы исцелить свои раны. А всё потому… — Что я думала, будто осталась одна на всём свете. Гектор кивнул: «Всё ты понимаешь, кнопка». — Но ты не одна. И никогда не была одной. Я и Петра всегда готовы тебе помочь. Потому что мы… — Семья, — произнесли они втроём. Петра шла к ним размеренным шагом, стараясь ничем не выдать приятное волнение — получалось у неё откровенно плохо. Открытая книга с чуть потемневшими на солнце страницами, шершавыми, но приятными на ощупь; яркими чернилами и отливающими стальной синевой буквами, складывающимися в понятные каждому слова. Но разгадка оказалась куда более бесхитростной: обогнувший тётушку ветер дунул ей в спину и выбил из сцепленных рук знакомый аромат. По распалённому лицу Марни тётушка Петра поняла, что была раскрыта. — Я говорила, что ты очень уж сильно схуднула? Как в воду глядела: заказала к твоему приезду, чтобы совсем свеженькое было. Как ты любила. Любишь?.. — с искоркой беспокойства спросила Петра, захлопав пушистыми ресницами. — Шутишь? Но тётя не шутила. Боялась, милая, что Марни перекроила себя совершенно; что наряду с вредными привычками изменила и вкусам — ведь ностальгия выуживает из памяти не только хорошее. Светлое ходит с тёмным за ручку. Не в этот раз. Не в этот. Отправив в рот ароматную сливочную помадку, Марни чуть ли не мурлыкнула от удовольствия; да так правдоподобно: подростком она сильно переболела, и теперь её и так внешнюю суровость сопровождала лёгкая осиплость. Карамельный вкус объял рецепторы языка, не оставляя места для плохих мыслей. Поистине, сахар — лучшее лекарство от хандры. — А мне? А как же я? — Дядя состроил гримасу ребёнка, не получившего после обеда десерт. Незаметно подмигнул. «Ах ты жук!» — Марни прикрыла губы ладонью, чтобы не засмеяться с набитым ртом. В точности такими вопросами и в подобном обиженном тоне она в детстве выпрашивала у бабушки конфеты. К сожалению, то, что знакомые называли у Марни детской пухлостью, на самом деле было склонностью к полноте. Сколько же сил и нервов она потратила, чтобы привести себя в порядок. Не только внутреннюю себя, но и внешнюю. Дядя прав. — Кушай-кушай, колобок, — весело отметила тётушка, запихнув в Гектора аж две помадки; чтобы на каждый зуб попало, так сказать. — Хорошего человека должно быть много, — довольно прочавкал дядя, когда Петра похлопала его по выступающему пузику. — А я и не жалуюсь, дорогой. — А сама взяла самый маленький кусочек. Хитрая. Марни с улыбкой смотрела на двух дорогих ей людей. На языке таял вкус детства и любви. А в уголках глаз стремительно росли прозрачные бусины. Она не могла потерпеть неудачу. Они расстались у начала длинной тропы, ведущей к главным воротам отеля. Гектор вновь стиснул Марни до хруста, а Петра по-матерински оправила ей сбившуюся одежду — никак не могла насмотреться на совсем повзрослевшую, по-городскому серьёзную девушку, почти женщину, которую нянчила с пелёнок. Пообещав проведать её завтра, дядя и тётушка уехали, оставив Марни одну среди пышных кустарников кизила. Может, и не совсем одну. В глубине тропы, точно хозяин всего сущего, обернув хвостом лапки, сидел рыжий кот и наблюдал за прибывшей с надменной ленцой. — А ты ещё кто такой? — устало бросила Марни; даже не в меру грубо. Хотела было спохватиться и вернуть голосу позитивных ноток, но… это же всего-навсего кот. К тому же животные чувствительны к фальши. А Марни слишком утомилась, чтобы притворяться. Она всё ещё держала коробочку с помадкой — вкус любви и детства. Но в груди уже заиндевали стенки и ранее дышащие жизнью сосуды. Чувства не задерживались в Марни надолго; её тело всегда было подобно бочке, в бок которой угодила пуля, — наполненная лишь наполовину. Сколько ни подливай. Если раньше она забивала себя алкоголем, табаком и адреналином, то сейчас лекарством ей служили эмоции людей. Правильные эмоции. Как у бабушки Герды. Что у Марни лучше всего получалось вырабатывать, так это — гнев. А чистый, всеразрушительный гнев нынче не приветствовался. Не в том веке она родилась. — Ладно, познакомимся как-нибудь, — сказала Марни и смахнула жучка с припрятанного в листве чемодана. Кот мигнул и, распустив хвост, больше походивший на ёршик, — явно уличный котяра, — вальяжно зашагал к отелю: «Идём, городская. Провожу». — Вот наглый, — Марни фыркнула. На секунду её лицо исказилось маской, над которой она так и не обрела власть. Под ногами захрустели сушёные косточки кизила.