Покой ему только снится

Вэй Усянь антоним слова спокойствие. Когда его смех впервые прозвучал разрушая тихий занавес тишины в Облачных Глубинах, Ванцзи ошибочно подумал, что началось землетрясение. У кого ещё, в самом деле, нашлись бы столь неопровержимые причины смеяться столь громко здесь — в месте сосредотачивания тишины и безмолвия? Вэй Усянь, – это ранее никогда самим Лань Ванцзи невиданное чудо. Такое яркое, что смотришь и глазам становится больно, их режет от огромного количества энергии исходящей от него. Этот парень просто не мог нигде толком усидеть на месте. На уроках его было много — он кидался записками в одноклассников, особенно частил в Не Хуайсана, спорил с учителями, чем доволил последних до нескрываемой ни чем злости и едва ли не бешенства, и просто слишком много, чересчур был. Каким угодно. Никогда нельзя было предугадать, что у этого сорванца на уме. С красивой, дерзковатой красотой и острым на слова языком, тот очень быстро прославился как в Гусу, так и за его пределами. Его было слишком много, по мнению самого Второго Молодого Господина Ланя. Слишком много. Вэй Усянь просачивался везде — как холодный, горный поток всё сметает на своём пути, так и этого юношу нельзя было повернуть вспять, образумить или надоумить — он был вне всяких законов понимания. Творил, что хотел, и если его за это наказывали, даже мог сие превратить в ещё большее веселье. Лань Ванцзи об этом знал не понаслышке, именно ему не свезло стать очередным наказанием на пути бесбашенного юньменьца. Только для кого сие было большим наказанием кажется никого не волновало. Вэй Усянь — отличался незаурядной внешностью и хитрым, изворотливым словно дикий лис умом, коий частенько направлял в дела не особо хорошего толка. Вот уж буквально, человек-катастрофа. И именно в него угораздило с разбегу влипнуть Лань Ванцзи, по всеобщему мнению очень одаренного юношу, которому пророчили несомненно великое будущее, полное великолепных свержений и недюжинной силы и смелости на подвиги. Он рос спокойным, сдержанным во всех смыслах ребёнком. С ранних лет подавал огромные надежды на зарытый в нём самом потенциал, который с каждым прожитым годом раскрывал себя со всех сторон, будоража умы многих великих заклинателей и давая почву для совершенствования ещё большему числу растущих преемников других, и его собственного, кланов. Второй Нефрит ордена Гусу Лань должен был стать несомненно одним из самых выдающихся заклинателей, коих только когда-либо видел мир. Но на пути ему попался этот чёртов Вэй Усянь. Сначала это бесило и выводило из себя стойкую к проведению всяких бесбашенных дел саму его натуру. Неумолимый дух авантюризма, казалось, насквозь пропитал всё в этом мальчишке, от корней волос до кончиков ногтей на пальцах ног. Он будто купался в нём, без всякого стеснения и смущения выделывая всякие непотребства, что только могли постучаться тому в голову. Ванцзи не мог просто этого больше терпеть. Он честно пытался не обращать внимание, ещё большие усилия бросил на учёбу, но если Вэй Ин встречал кого-то не поддававшегося его природному очарованию и непрошибаемому безумству, то только сильнее начинал осаду благоразумия. У бедного Ханьгуан-цзюня просто не было шансов на отступление, кроме как отвечать льдом на огонь. Так и началось их по всем меркам странное, полное недопонимания, противоречия, и как ни странно дополнения, общение. Сперва была злость. Ничем не скрываемая, едва удерживаемая в теле, потрясающая по силе и напору. С детства привыкший к спокойствию и безмятежности, разум Ванцзи не желал так просто примеряться со слишком оживленной натурой вторженца. Они спорили очень много, если это вообще можно было так охарактеризовать. Хотя по большей части это сам Вэй Усянь спорил с немым неодобрением гусуланьца. Потом на смену злости пришло терпкое недовольство. Слабее в разы нежили первое, но уже мягче, что позволило хоть на немного сгладить углы резких точек соприкосновения, что по мере учёбы возникали в самых невообразимых местах. Оно медленно, тягуче, словно нехотя перетекало в терпение, которое стало омутом успокоения раздраженных нервов, что искрились негодованием будто оголенные провода от любого даже вскользь брошенного упоминания о. Терпение позволило открыть совсем новую черту характера Вэй Ина — доброжелательность. Не просто неуёмное желание его — Ванцзи — изводить, но тяга подружиться, стать кем-то больше, чем просто двумя вечно недовольными друг другом подростками, пускай всё больше исходящую от него самого, чем от этого стихийного бедствия. Терпение огромной волной преобразилось в ожидание. Накрывающее с головой, заставляющее всё больше, с каждым последующим разом, ждать новых встреч, разговоров, действий. Не просто привычка, а именно чувство вечного ожидания, а что же будет дальше. Что ещё сможет дать ему Вэй Усянь, по натуре своей неусидчивый, не покорный степенности, горящий изнутри пламенем надежды переплетающимся со скрытой в нём силой и желанием менять мир. И он полностью оправдывал всё, что только мог на него даже малейшей тенью у себя в голове наложить сам Второй Молодой Господин Лань. Не зная того, он покорял его своим рвением к справедливости, ехидными словами, не лишенными правды, и очень громким, запоминающимся смехом. За ожиданием, словно после самого лихого шторма на морском побережье, с первым лучами утреннего солнца на песке которого остались несчётные множества ракушек, также следовало принятие. Неизбежное, и разрушающее во всех смыслах. Оно, будто те самые ракушки, налегло блеском на всё ранее узнанное, и не позволило волне так просто слизать всё на землю за ночь выброшенные сокровища дна океанского, насмерть впаявшись в мозг, как в песок. Принятие этими ракушками-деталями рассказало ему историю устами Вэй Ина. О духе, о стокойсти, о поражениях и победах, о захватывающее дух умение слушать своё сердце. Весь он сам состоял из таких сплошняком набитых деталей, для кого-то быть может и незначительных, но на деле складывающихся в цельную картину поражающую своими масштабами. Тропы сознания спутывались пытаясь под каждую ранее неизвестную деталь выделить своё — особое место в голове у Лань Ванцзи — и в итоге там творился такой ворох мыслей и чувств, что самому в них разбираться пришлось долго и нудно. Болезненно. След остался неизгладимый, но вряд ли бы, даже если кому-нибудь когда-нибудь достался шанс это всё исправить, он дал хоть бы малейшую попытку. Всё это — начиная от улыбки и заканчивая манерой держаться так въелось в Лань Чжаня его стараниями, что оставалось только диву даваться. Но больше всего на душе оставили метку эти голубовато-фиолетовые, всегда словно со смешинкой, с затаенной на самом дне непокорным нравом, светящиеся будто изнутри глаза. Именно они стали первым во что без памятства влюбился Ванцзи. Без оглядки тонул и не пытался бороться с этим, — позволял канатам опутывающим по рукам и ногам затянуть по самую макушку, — с удовольствием, на самом деле, более никогда бы не смел выплывать коли мог. А он и не смог бы при всём желании. Это было сильнее его. О, боги, эти глаза. Ломали, подчиняли, давали причину жить — когда кругом творился хаос, становились личным успокоительным каждый раз при встрече. Накрывали пеленой синевы под покровом ночи, и затягивали в пучины чужих мыслей, стоило только вглядеться, отринуть сомнения и чьи-то упрёки. Ещё одним спутником душевного равновесия навсегда стал звук его голоса. Извечно с лёгкими нотами смеха и будто переливом затаенного ехидства, такой родной, лёгкий, льющийся патокой в уши тембр, который было не спутать ни с чем. Весь он был таким. Противоречивым. Незаменимым. Поглощающим. Без малейшего остатка и намека на спасение. Словно маяк светил, будто сирены на дно морское манил, как солнце ослеплял. Был настолько многогранным, что и на всю жизнь хватило бы с лихвой загадок в чужом теле, только по ошибке кем-то облачённых в человека, в живое существо, способное двигаться и всю жизнь вести за собой одними словами да незабвенными огоньками в глазах. И от того больнее было его терять. Вэй Усяня было трудно, считай что невозможно удерживать. Он был как ураган. Нигде не задерживался более пары мгновений, всюду чинил смуту и споры, и исчезал быстрее, чем кто-либо смог бы его понять, зацепить чем-либо, попытаться удержать. Обуздать. Это не про него. Он как ветер в поле, что пересвистом покачивал цветы и травы. Как цунами покровом уносящее в бездны корабли, губящий ничтожные людские жизни. Как совершенно не поддающаяся контролю пламя. По всем категориям не вписывающийся, по всем фронтам осаждённый чужими мнениями и ожиданиями, словами да упрёками завязанный под нервно дергающееся яблочко кадыка. Его нельзя было унять. В неволе, в ворохе чужих советов зявял бы неумолимо, сгинул словно раненное смертельно животное, которое лишь боролось за свою жизнь, свою точку зрения, а охотник его всё равно убил себе в угоду. Его никак нельзя было приучить к себе, завлечь едой или сетями. Либо болезненно убить, либо дать столь окрыляющую свободу, безмятежностью укрыть поверх, да не подходить если сам не подпустит. И Лань Ванцзи, тот самый второй молодой господин ордена Гусу Лань, та самая надежда и опора, гордость дяди, личная жемчужина, нефрит всего Гусу, был готов. Действительно готов любить его таким. Но только кто бы ему позволил? Вэй Ина нельзя было держать в неволе. Пытаться перевоспитать, наложить отпечаток своих мыслей и переживаний. Лань Чжань это понял слишком поздно, уже тогда, когда обременённый его просьбами вернуться вместе с ним, в Гусу — молю тебя, Вэй Ин, пойдём со мной. Вернёмся в Гусу. Переждём. — обречённый от вечных насмешек и плевков в свою сторону Вэй Усянь, словно подбитая в пике самого высшего взлёта птица, пал ниц. Старейшина Илин никого не подпускал к себе ближе, чем на одного, несомненно отважного лютого мертвеца, своего истинно верного Призрачного Генерала. Слишком многое пережил, слишком многое потерял. Он был не готов терять столько. Он потерял даже то, чего достиг с таким трудом. Тьма поглотила его, скрыла в себе, спрятала в глубине теней достоинства и обнажила на всеобщий показ самые низменные и хищные умения, острые, режущие как мастерски заточенный клинок взгляды, и эту мертвенно-бледную, похожую только на тень прежнего, некогда как второе светило сиявшего Вэй Усяня, личину. Личину жестокую, чтобы суметь защитить себя, недоверчивую, чтобы не пустить к себе в сердце, не дать смуте перетечь на других, спрятать эту всепоглощающую темень только в себе. Даже когда мир обличился против него всеми мыслимыми и не мыслимыми оружиями, он всё ещё пытался сдерживаться. Кусался лишь в ответ, царапал только вторым, и убивал на убиение. Но его сломили. Сперва Пристань Лотоса, почившая под кровавыми реками да сгинувшая под обличием пожаров, схоронившая в себе почти всех близких, самых родных и дорогих людей, оставив лишь брата да сестру. Потом чередой красных пятен, как с пальцев капающая кровь, по очереди из жизни ушли муж сестры, сама трепетно любимая и восхваляемая шицзе, жестокими руками были убиты те, кого он ценой своей жизни пытался защитить, немногочисленные остатки клана Вэнь, что стали второй семьёй. И он больше не мог притворяться как ни в чём не бывало. Счастье покинуло его черты лица. Некогда разносившийся рекой смех пересох сдавленной петлёй ответственности за смерти на хрупком горле. Крылья позволяющие парить так высоко, были сломаны бесщадно и уже навсегда. Наверное ещё тогда, когда его скинули с горы Луаньцзан было не повернуть время вспять. Тогда что-то в нём перемкнуло. Закоротило весёлого, не особо праведного юношу, превратив его в холодного, быть может слишком отчуждённого, всеми покинутого, отринутого мужчину, что своей болью мог отравить и тонны чужих сердец. Чья горечь столь явно ощущалась даже при малейшом брошенном взгляде. Лань Чжань — некогда просто желанный друг, собеседник, товарищ, не успел вовремя, — всего на миг остановился в раздумьях, в спешно вращающихся, будто разворошенное змеиное гнездо, мыслях, и не протянул руку. Не сумел вовремя утянуть со дна, не дать разбиться чужим мечтам и стремлениям, захваченный в разгаре симфонии чужих страданий, за самую тонкую струну души опаясанный мелодией агонии чужой, застыл посреди кровавого поля сплошь и рядом усеянного трупами. Не разбирающий ничего, своих ли, чужих ли, но точно понимающий, что надо спасать пока есть что. Кого. И пускай на репите на все мольбы, почти слёзные просьбы вертелось лишь хладное, как ножем отрубленное отвали, он не должен был сдаваться. Стоять до конца, до победного. Не просто отстоять свою точку зрения в битве со Старейшинами, не только покорно принять назначенное наказание, а не отпускать чужой, едва теплеющейся жизнью ладони. Должен был знать, чем всё обернётся в итоге. Ведь Вэй Усянь антоним слова спокойствие. Долгие тринадцать лет вины, проведённых в литрах вина и слёз ночей, в отсутствующем виде и желании жить днём, сполна показали насколько фатальную ошибку он совершил. И когда на горизонте задребезжал тонким, совсем ещё не уверенным огоньком едва не потухшей свечки рассвет, Лань Ванцзи был почти готов прощаться с жизнью. Эта тонкая, ладная фигурка, на вид не вызывавшая ни одной иной мысли кроме как укрыть, спрятать от всех других, защитить предстала перед ним как божественное ниспослание. Как второй шанс. Всё исправить, если не переписать всё уже случившееся, так перевернуть страницу, забыть о скитаниях души, о вопле искренних сожалений и невысказанных чувств, мотив начать симфонию с других нот, не перекосившуюся от криков боли и гниения заживо. Его звали Мо Сюань Юй. Он считался сумасшедшим, необузданным и диким, безумным в своей манере, и сколько не пугал, а больше вызывал жалости к себе. Но глаза его горели ярче всяких звёзд. В такие невозможно было не заглянуть и не пропасть раз и навсегда. Может когда-то он и был ничего не стоящим деревенским дураком, на которого все клеветали и показывали пальцами, но изменившаяся аура не могла не сражать на повал. Люди не меняются просто так. Не такие. Да он ветлял, играл, менял маски. Но истинную личность не скрыть. Только не от него. Ванцзи слишком хорошо знал этот огонь желаний, поток жажды и с ног сбивающее желание менять мир. Его ни с кем не спутать. Всё ещё гордый, может теперь не такой статный, высокий и сильный как некогда ранее, не отторгающий так рьяно волнами покорения, но более верткий, гибкий, как камень, что годами менял свою форму под тисками воды, в угоду её течению. Быстрый, как лиса, что теперь хитростью мелькала не только в глазах да соком лилась из уст, а ещё угадывалась и в позе, извечном стремлении не даться в руки, не позволить себя поймать, и лишь на прощание махнувшая хвостом, и словно насмехаясь над непутевыми охотниками, скрывшаяся в лесу. Мелькнул только тенью силуэт под кронами многовековых деревьев. Вэй Усяня в новом теле Лань Ванцзи узнает по песне. По говору, по взгляду, по поведению. Но больше и точнее всего по душе. Раскрываясь в этом теле как цветок на солнце, приобретая краски жизни и раскрепощаясь, Вэй Ин вновь меняет реальность Ванцзи по щелчку пальцев. Взмахом ресниц даёт причину жить. В уголках губ затаившейся улыбкой манит за собой, будто сетями божественного плетения к себе накрепко привязывает. Лёгким движением узловатой кисти даёт позволение идти рядом, не сбегает первой же дорогой в лес. Принюхивается, прислушивается будто и вправду дикий зверёк. Как путами его вопросами вешает, как лианами разговорами запутывает, и как цепями душу из вечного заточения вытаскивает. Ломает их, крушит. Если смеётся, то громко, если говорит, то чётко и не пугаясь себя и своих мыслей, если дозволяет быть рядом, то навсегда. И Лань Ванцзи остаётся. Беспрекословно. Не позволяет себе больше пугаться этого яркого юноши, задорного, живого характера. Не отторгается от чужого горящего в грудной клетке огня, наоборот трепетно его охраняет, загаснуть не даёт. Более не злится на неуёмный характер, на бесбашенство и необузданность. Позволяет себя с головой погрузить в этот океан противоречий. Ныряет в него сам, сразу с макушкой, и даже не косится в сторону островка некогда нужного спокойствия. Ведь Вэй Усянь антоним слова спокойствие.