***
тогда их могло бы уже не существовать. если бы не одна единственная случайность, они могли бы просто взять и разлететься по улицам прахом и пылью, стать чьим-то вечным воспоминанием, погребённым под горой людских, только что живых, тел, но они здесь: живые, как будто специально, из чувства скуки оставленные на полюбоваться, изо всех сил трепыхающиеся в стрелянной банке бабочки, которых изо дня в день травят ядовитым газом. вы только посмотрите, во что превратился ваш привычный, великолепно современный мир за пару-тройку дней, когда нам стало скучно. люди порой бывают очень жестоки, ведь такова их природа. людям иногда становится скучно, и все выбирают разные методы с этим борьбы: кто-то прожигает золотые годы в барах, кто-то просиживает штаны в кабинете депутата, кто-то – ласково улыбается переговорщикам, подписывает бумаги, а потом, в вечернем полумраке, сидя на кресле с шелковой обивкой, жмёт на кнопку. потому что сколько ни живи в мире, сколько ни подписывай бумаги и ни веди переговоры, однажды у кого-то всё равно снесёт крышу и мир стремительно покатится по лестнице вниз. прямо, извините, в пизду. таковы, к сожалению, законы человеческой природы. лживой и жестокой по своей сути. но за этой невообразимой жестокостью, в свой черед, скрывается поразительная для таких людей глупость, ведь для каждого "нет" всегда есть своё "да". для каждого "ненавижу" – своё "люблю". для каждого яда – противоядие. они уничтожили всё, но ошиблись одной координатой. стёрли всё, кроме одного слова. не заметили один крошечный, судорожно сжимающийся организм, точку на карте, из последних сил дышащую, ползущую, бьющуюся на шее артерией. держащуюся на чистом везении, но готовую испустить дух, отпустить последний вдох, сдаться в чужие загребущие, жадные руки прямо сейчас. прямо здесь, и никого не пощадить. надоело, отстаньте, дайте наконец умереть, захлебнувшись собственной соленой кровью вперемешку с пулями насмерть. мне надоело быть особенным, надоело быть городом-который-выжил. отпустите курок, я с радостью приму выстрел прямо в голову, такой, чтобы мозгами по стенам, мыслями по полу, кровью – по шее.***
по. по-мо-ги. помоги. кенма думает, что глупо думать и просить о помощи, когда к виску приставлено дуло новомодного, чёрного и безвкусного, пистолета, зажимаемого теперь в тяжёлой, как у робота, руке. они у всех такие, одинаковые: грузные, с огромным магазином патронов. они у всех такие, и несут они одну лишь смерть. кенма знает это, потому что каждый день видит, как умирают их люди. как сгорают их дома, как взрываются фабрики и небо полностью заволакивает дымом. но теперь, лежа на мокром асфальте, пропитанном чужой болью, под взглядом грозящего, безумно громко гудящего где-то внутри и готового исполнить свой долг прямо здесь и сейчас пистолета, он чувствует себя спокойно. как будто все заботы разом исчезают и он остаётся свободен и один. как жаль, что один. как хорошо, что наконец свободен. ещё он думает, что глупее только писать последнее "здесь", как договорились, мелко дрожащими руками, когда перед глазами уже плывёт постепенно обволакивающий его тело густой туман, голова медленно, но верно пустеет, а по затылку струится алыми полосами кровь. капает на шею. спускается вниз, пропитывает собой капюшон. кенма сейчас пахнет смертью и последней, оставшейся на десерт бессмысленной надеждой. кенма пахнет отчаянием и сброшенной с той стороны канала трубкой, когда звонишь, чтобы попрощаться. этим запахом можно поднимать с того света покойников и под него воздвигать целые страны. их же потом и рушить, ударив мизинцем по хрустальной пятке. всё равно ничего уже не будет как прежде. всё равно эта война была проиграна с самого начала. потому все их усилия напрасны. вся их любовь – глупость, недостойная даже взгляда. поэтому кенма не пишет "я люблю тебя", как и не говорит "прости". кенма не говорит ничего, кроме одного единственного слова. не звонит, чтобы сказать "до встречи" охрипшим голосом, потому что знает: никакого "до встречи" не будет, как и никакого "прости". будет только темнота, теснота и отведённый специально для него котёл, самый горячий из всех. кенма сварит себя в нем заживо и заново умрет, заново родится, чтобы снова спрятаться, закрыться от остального мира на широкой груди, в которой, в отличии от его собственного, сердце ещё бьется, болезненно отбивая ритм под бой их последних часов. в которой сердце всё ещё любит. они встретятся в другой вселенной, в измерении, где нет и не будет войны, не будет смерти, не будет боли, чтобы сказать самое главное в окружении алкоголя, громкой музыки, от которой в ушах торжественным гулом звенят колокола, танцующих студентов и странного, кривого медляка посреди зала, где руки оглаживают бока, а ноги сплетаются воедино, когда бокуто позовёт их на вечеринку в честь дня своего выпуска. когда они сбегут на холодный, промёрзший с ног до головы балкон и будут долго-долго целоваться, и их все потеряют, подумают, что они ушли. сбежали, гонимые ветром и огромным и отчаянным, бьющимся в груди почти болезненно, чувством. акааши бы такое понравилось, но кенма никакого акааши не помнит, потому что здесь его нет и никогда, впрочем, и не было. может, и был когда-то, вот только не здесь, в месте, забытом богом. разрушенном, разбитом, доживающим свои последние мгновения вместе с тем, как трепещут засохшие листья некогда золотистых клёнов, гонимые порывами ветра и взрывами. акааши уже наверняка мертв, как и бокуто. они уснули и не проснулись, они умерли так, как должно – вместе. сплелись древесными корнями и ветвями, сгорели спичками, брошенными в кострище. так погибают возлюбленные. а они с куроо – две части одного целого, осколки разбитого зеркала. они – болезнь, которую делят пополам. это совсем другое. это не лечится. забавно, что он думает об этом именно сейчас. эти выдуманные люди, эти теплые вечера и дождливые улицы, эта спокойная жизнь, которой у него никогда не было – всё это кажется сказкой, мечтой, той, что никогда не сбудется, той, что наивная и детская, той, которую загадывают, задувая на торте свечку. мужчина, стоящий перед ним и облачённый в чёрный костюм, точно не акааши. он спускает курок быстро, четко, без сожалений. зажимает пальцем кнопку на правом ухе, что-то докладывает, пока выстрел гремит посреди ясного неба громом, перебивая чужие крики в стороне, а у его ног растекается кровавым месивом чья-то насильно прерванная, содранная наклейкой с холодильника жизнь. глаза кенмы закатываются, перестают бегать туда-сюда, закрываются, наконец успокоенные. сталь в них неумолимо покрывается ржавчиной: резкой, гниющей, похожей на плесень в углу потолка. её никогда больше оттуда не вывести. кенма умирает, и его "люблю" стекает в канализацию недосказанностью и сорванными с чужих губ обещаниями, просьбами, мольбами.***
куроо обещал свозить его на море, где плавают медузы и акулы, где можно до вечера брызгать друг в друга соленой водой и сталкиваться плечами, лёжа на солнечном берегу, пока волны ласково касаются его обгорелых и худощавых плеч, медленно гладят, ведут по позвоночнику вверх. куроо обещал подарить ему свою жилетку – огромную, безразмерно великую, тяжелую, но пахнущую домом, где на кухне всегда шумит музыка, транслируемая стареньким маминым радио, а в спальне горит приглушённый свет, в свете которого становятся одним целым два силуэта. куроо обещал, что кенма не умрет. что останется с ним, что снова заснёт на его руках, убаюканный размеренным шёпотом на ухо и мягким, хлопковым поглаживанием по плечу. что они вместе пойдут на крышу и посмотрят на закат, пока за их спинами будут греметь выстрелы и врезаться друг в друга ракеты. что будут друг друга осоловело целовать, плакать в родные губы, прячась под завалами какого-то металлолома. куроо обещал, что кенма не умрет, но обещание не сдержал. как это на него похоже. как это похоже на его тетсуро. последняя мысль соскальзывает с израненных губ пулей и отлетает в сторону, падает вниз, под чужие ботинки, так никогда и не произнесённая, и ее в один миг затаптывают. как там говорилось? в один присест сильный слабого съест? вот только кенма не слабый. кенма – самый сильный из всех, кого куроо удалось повстречать. крест вам в руки, офицер, пулю вам в грудь. я клянусь. потому что кенма плачет, уродливо, морщась и размазывая эмоции по лицу вывернутым наизнанку запястьем, когда теряет своего котёнка, которого приютил совсем недавно. кенма говорит им, что делать, и они получают один день без гранат, а он – чувство вины, червём пожирающее измученное бессонницей сознание. кенма рвёт свою любимую футболку с автографом от популярной группы, концерт которой ему однажды удалось посетить, когда куроо ранят, метко нацелившись в левую ногу. кенма перевязывает ее неумелыми движениями, и любое пренебрежение в его действиях за считанные секунды вымывает стойкая, изломанная, скрипящая половицами ночью тревога. вот она – цена любви. вот она – полная стоимость ненависти. возьми в кредит – и никогда не расплатишься, закончишь жизнь за решёткой, когда на теле не останется ни одного свободного места. когда в сердце не останется ни одного свободного слова.***
вдалеке кто-то кашляет, кого-то зовут не своим голосом, торопливыми шагами продвигаются вперёд и немного влево. к его догорающему дому. к его сердцу. к его куроо, замершему там раненным зверем. потерявшей волчат волчицей. сейчас, когда пальцы в его руке обессилено разжимаются, будучи не в состоянии держать оружие, расстояние между ними незримо сужается до короткого, избитого, замёрзшего "до встречи", а потом и вовсе исчезает, с корнями из почвы выдранное. вместе с сердцем остановившееся, спрятавшееся в дожде и шуме. брошенное, замершее, промокшее. но кенма уже этого не помнит, как не помнит и тех слов, что он сказал куроо тогда. как не помнит себя, но всё так же не прекращает крутить в голове то, как куроо собственным голосом называет ему своё имя в их первую встречу. как берет его за руку. как торопливо втесняется к нему в жизнь, к нему в квартиру и в мысли, заполняет собой пустующие годами полки в шкафу, заставляет убираться, чистить зубы и ужинать, заходит без очереди с самым невинным видом. "мне только спросить". как кенма в него влюбляется. по-мальчишески, когда сердце отравленно отбивает ритм последнего дня в ледяных пятках, а голова напрочь отказывается работать, уставшая. а потом уходит, глупо приносит сам себя в жертву во благо не понять чего. его цель так и не оправдывает средства. так же, как не обещает ему вернуться и смотрит больно, одной огромной незаживающей раной, загнанным в угол израненным зверем, тяжело и печально смотрит. как касается тёплых ладоней и золотых волос, сглатывает огромный, пульсирующий ком в горле, поднимается на отказывающиеся держать его тело ноги. и снова с них опускается, поверженный. игра окончена. попытки перепройти уровень – тоже. теперь нельзя даже посмотреть рекламу. это и называется – смерть, безоговорочная, грязная, дырой в груди, лужей на асфальте. но такой смерти не бывает. а вот любви – да. конец любви всегда был хуже любого конца жизни.***
где-то вдали гремят, один за другим, выстрелы. совершенно неважные, пропущенные звонки от неизвестных номеров. трубку брать куроо не хочется, как не хочется больше о них думать, пересчитывать на пальцах раненных и убитых. безрассудно мечтать, что ему почудилось, и чтобы там не оказалось короткого, немногословного "к.к." чтобы кенмы там вообще не оказалось, его маленького котёнка, его кенмы, до глупого решительного в самый неподходящий момент. такого красивого, до безумия. куроо сходит с ума каждый раз, когда слышит в воздухе мелкий хлопок. когда вспоминает, как кенма морщил нос, пока по крыше барабанил дождь, как липли к щекам его волосы и как он проводил по ним ладонями, небрежно заводя лишние пряди за уши. когда понимает, что ходит по блядски тонкому льду. когда вспоминает, сколько всего ему не успел сказать. он не сказал, насколько кенма красивый, когда неуклюже ругается, запнувшись об очередной металлолом одной ногой и запачкав носики изношенных кед, когда громко кашляет, затравленно, испуганно оглядывается по сторонам, когда цепко хватает его руку, а его синяки под глазами в ночном свете кажутся ещё более заметными. когда он называет его по имени, не отпихивает от себя при попытке обнять, притронуться, когда сам к рукам тянется, кажется, наконец поняв, что долго тут точно не протянет. когда открывает шею, позволяет целовать ушную раковину и тяжело дышит в рукав затасканной, грязной байки. когда бежит к нему, прикрывая затылок руками, падает на колени с разбегу, рвёт единственные джинсы и однажды, когда они лежали, убаюканные загадочным мерцанием звёздного неба, признаётся ему, что совсем не умеет готовить. сейчас, когда они изредка питаются припасенными на чёрный день консервами и тушенкой, это всё кажется до невозможности далёким. простым, детским, неважным – настолько, что хочется плакать. куроо хочется зацеловать его до потери сознания, назвать наконец котёнком, напоить чем-то горячим, заставить закатывать глаза, мурлыкать от удовольствия. подарить тёплое одеяло и в него укутать, согреть объятиями, заплести из его непослушных волос косички, расчесать их, поцеловать их. хочется проснуться с ним в одной постели и глупо, по-юношески, когда всё казалось навсегда, улыбнуться, услышав мелодию, доносящуюся с кухни и переплетаясь с ним руками и ногами, как в симбиозе. хочется петь ему серенады, стоя под балконом и держа в руках старую гитару с одной порванной струной, покупать две зубные щетки вместо одной и мятную зубную пасту, потому что кенма однажды ему признаётся, что любит, как после неё во рту жжёт. хочется ужинать с ним в три ночи, делить одни макароны на двоих, делить одну на двоих жизнь. хочется целовать краешки его тонких губ, заметив на них крошки от печенья, щекотать его босые ноги, везти его через всю страну на маленькой, но их, машинке, покупать ему сладкий кофе с пятью ложками сахара и целовать-целовать-целовать, до звёзд перед глазами и разрушающихся вдали галактик. главное, чтобы они были живы. но жизнь – не сценарий, в неё нельзя с такой же лёгкостью внести правки. даже если до безумия хочется. потому что сейчас кенма ослабевшими, дрожащими пальцами каждую минуту пишет ему "здесь". здесь. здесь. здесь. здесь. здесь. пишет, но на шестую минуту умолкает. куроо ему отправляет вопросительные, восклицательные знаки, отправляет точки, запятые, отправляет свои легкие, своё сердце в маленькой промокшей коробке, отправляет помятую десятку баксов, на которую мог бы жить ещё неделю, отправляет клочки своей некогда любимой рубашки и помятые любовные, но не нашедшие своего адресата, потому что все голуби и почтальоны кончились ещё на первой неделе, письма. куроо ищет его за воротником разодранной недавно водолазки, ищет в списке онлайн, ищет в списке выживших, ищет его сгорбленный силуэт посреди сотни таких же, но находит только пять "здесь" и бесконечность "нет". нет – потому что всё хорошее и не очень в какой-то момент всё равно заканчивается, даже если в конце герой целует злодея, они женятся и заводят маленького, глупого, но такого доброго щенка, который каждое утро лижет им вспотевшие, оголенные по счастливой случайности ладони. нет – потому что они бы всё равно не зашли дальше шести минут разговора по телефону, получаса свидания и года совместной жизни, даже если бы у них был на это шанс. нет – потому что под водолазкой у куроо находятся только кровоточащие шрамы, расходящиеся вокруг сердца рваными нитками швы и сухие, бледные пряди, застывшие одним целым воспоминанием. вчера, пока над их головами гремели выстрелы и взрывались бомбы, перед утром, которое должно было стать последним, кенма обнимал его, пока спал. куроо слышит вдалеке звук, с которым разбивается телефон, и внутри него что-то ощутимо так, с прихрустом чужих костей и тысячи упущенных минут, ломается. но слез - нет. и кенмы тоже – нет. теперь уже навсегда.