j'attendrai

— Ты когда-нибудь чувствовал, как пламя выжигает тебя изнутри? — Тэхен закуривает, чиркнув навороченной зажигалкой. И без того разрывающуюся от фонового шума голову, пронзает острая боль, что мгновенно сходит на нет, стоит травящему пару скользнуть по глотке к пищеводу. Ещё бы у него внутри осталось что-либо живое. — Конечно, нет. Тебе и доли отчаяния хватит, чтобы ты заживо погреб себя под землю, — веки едва подрагивают от яркости костра, подбирающегося к ногам. Дьявольская сила льнет к своему покровителю и жаждет ласки, но у Тэхена другие планы. Бычок безучастно падает на примятую траву и дымит. Камень падает сверху. Лоснящаяся блеском ткань скользит по пальцам змеями, вьется и стелит остывшую почву. Тело рядом заходится в кровавом кашле, пачкая белую блузку. Отвратительное зрелище. Тэхен себя поторапливает, подхватывая в ладонь несколько агатовых фигурок и мелки с углем. Ему остаётся лишь расчертить символы из бабкиной тетради, которую она неожиданно потеряла. Какая жалость! И какая возможность. — Идиот. Знал же, что меня пули не берут, а все равно полез подставляться, — раздраженный вздох срывается с губ, а руки на автомате чертят линию за линией, сливая свои мысли в одно помойное ведро, чтобы потом до него добраться и разворошить. Успокоить себя, разложить чувства по полочкам и снова продумать стратегию. Дождаться век, два, три или двадцать лет, чтобы снова попытаться. Влюбить в себя и тешить иллюзией, а потом раз за разом терять. Снова и снова. — Да куда же, — Тэхен сипит, ногой разворачивая кубок с своей кровью. Дрожь проходит по лицу, сосредотачиваясь на губах. Его гневный запал спадает так же резко, как глаза у тела закатываются, — нет, нет, нет! Гукки, тише. Тише. И непонятно для кого это утешение: для живого мертвеца или становящегося таким. Гукки хрипит, из последних сил удерживая грязную тряпку в слабых кистях, что придавливают ее к животу. Задело не скосив, а точно. С его сердцем поступили так же, он молится: только бы не раздавили, не сломали. Гореть в предстоящем пламени кажется меньшим страданием, нежели от слов. — Так кто же ты? — во рту сухо. Жажду утолить сможет графина два с половиной воды или ответ. Слишком. Для его ночных вылазок из особняка это чересчур. Возможно Чонгук никогда не признается, что сбегал пару раз в неделю из своей золотой клетки в поселения, желая почувствовать других, узнать о чужой жизни из любопытства. Гребаного любопытства, которое однажды привело его в лес, найти выход откуда он смог по свежим засечкам, что странно, но одновременно пугающе интересно. Ему будто помогал Господь сверху. Вел по нужной тропе, показывая неимоверной красоты места, до куда знать ещё не добралась и не погребла в своих руках. Он никогда не признается, что с каждым разом заходил все глубже и глубже, находя себе приключения с парочкой приступов в груди от ужаса. Чонгук соврет, если скажет, что ему не нравилось играть в кошки-мышки с кем-то. Этот кто-то мелькал в зоне его периферического зрения и иногда подкладывал конфеты, булочки или налитые зелёные яблоки, которые приходились по вкусу урчащему желудку. Он тогда скрывался за ближайшей раскидистой елью и пытался уследить за своим новым другом, но тот был слишком осмотрителен, словно знал все привычки и шаг, что сделает следующим. В этот раз вместо угощения пришлось схлопотать пулю. Не то что бы боль стала для него открытием, но тут едва не вывернуло на свои туфли. Так же Чонгук никогда не признается, что боль того стоила: смотреть на ангела перед ним с глубокими черными омутами и думать лишь о том, как бы те смотрелись на лазурном берегу под луной — роскошь. Не та, которой упивается его дражайшая семья, нет. Это — порождение искусства, сплетение судеб в роговицах, мощь и тысячи лет, падающие к его ногам. И страшно, так боязно, но тянет, а отрицать это глупо и слишком приземленно. Чонгуку нравится летать, парить над чужими умами. Ему бы так хотелось обрести свои крылья и спрыгнуть в бездну, чтобы расшибиться в чувствах. — Тот, кто спасает тебя из раза в раз.