Разрушить нашу дружбу // Ruin our friendship

      Ойкава лениво уставился в потолок спальни Хаджиме, медленно моргая, он сделал еще одну затяжку, почувствовав знакомое ощущение дыма во рту и в горле, прежде чем передать сигарету своему лучшему другу. Расслабление было так необходимо, ведь их сезон экзаменов только закончился. И теперь, после нескольких недель стресса, они лежали, раскинувшись на кровати Хаджиме, Тоору прислонился к боку друга, положив руку на его колено и голову рядом с торсом Хаджиме.       Глаза Тоору были прикованы к тому, как дым вырывался изо рта Ивы, густым серым облаком сворачиваясь в клубок, прежде чем истончиться и исчезнуть. Его пристальный взгляд прошелся по фигуре лучшего друга, от его волос, влажных после душа, который он принял ранее (в это время года было невыносимо жарко и липко), до его широких плеч в майке, левая лямка которой свисала, оголяя большие мышцы, загорелую кожу, натянутую на них.       Это время года было опасным для Ойкавы Тоору. Влюбленность в своего давнего лучшего друга, которая сама по себе считалась бесплодной, была опасной игрой, но Тоору клялся, что находится в нескольких секундах от сердечного приступа всякий раз, когда Ива одевал эти свои майки с низкими вырезами, обнажающие его кожу и блестящие от пота бицепсы.       Ойкава Тоору был по уши влюблен в своего лучшего друга детства, хотя он никогда сознательно не говорил об этом ни одной живой душе, но даже новички-первогодки уже на второй неделе тренировок поняли, что между дуэтом происходит что-то ощутимое.       Поначалу наблюдать за этим было интересно и занимательно, но со временем стало мучительно видеть, насколько забывчивым был их ас и всегда такой проницательный капитан. Для любого (боже, Тоору клялся, что слышал шепот об его и Ивы «тошнотворно сладкой и клишированной взаимной тоске» от одиннадцатого номера Карасуно) было очевидно, что чувства между ними взаимны, но Ойкава Тоору, при всей своей гордости и славе (особенно гордости), скорее воткнет нож себе в глаз, чем признается.       Эта часть также была взаимной.       Но Ойкава предпочел бы умереть в одиночестве, чем разбить своё сердце или, что еще хуже, потерять свою драгоценную дружбу с Хаджиме.       В такие моменты, когда он лежал в нескольких сантиметрах от груди Иваизуми и смотрел на него тоскующим взглядом, он отстранялся, как только Хаджиме ловил его, и так уже много лет. Хаджиме никогда бы не признал, что его сердце обжигало каждый раз, когда взгляд Тоору ускользал от него… если бы он только знал, что бояться нечего. Поэтому дыхание Хаджиме учащалось всякий раз, когда Тоору клал голову ему на живот, а сердце сжималось, когда ему приходилось прилагать большие усилия, чтобы удержать себя от желания провести пальцами по ужасно мягким и пушистым волосам Тоору… Он жаждал заставить его чувствовать себя любимым.       Вздохнув, он сделал еще одну затяжку, затем еще одну, пока Ойкава не бросил на него этот надутый взгляд, давая понять, что настала его очередь. Хаджиме усмехнулся, встретившись глазами с Тоору, когда делал очень долгую, провоцирующую затяжку, и ухмыльнулся, выдохнув в лицо Тоору, издав легкий смешок, когда Ойкава драматично ахнул и потянулся, чтобы отобрать косяк у своего друга, бесстыдно расположившись на нем в процессе. Удовлетворенный своим достижением, Тоору вдохнул дым и выдохнул им в лицо Хаджиме — дважды; он был мелочным по своей природе. Иваизуми лишь закатил глаза в шутку и вернулся к своему любимому хобби: незаметно любоваться Тоору с любящей улыбкой на лице.       Хаджиме заметил, что трава, похоже, уже подействовала, знакомое покалывание пробежало под их кожей, напряженные мышцы расслабились, головокружительная легкость закипела в их кишках. Он также отметил, что Ойкава Тоору в данный момент лежал на его торсе, его бедра на бедрах Хаджиме, голова бездумно покоилась на его груди, а подбородок слегка впивался в плоть. Иваизуми был человеком давно ушедшим в себя, настолько утомленным, что почти не замечал, как онемели его ноги, или тупого, но острого давления подбородка его лучшего друга.       Но даже если это и было так, то конечно, он даже не подумал бы о том, чтобы убрать его оттуда; будь проклята покалывающая нога. Однако его затуманенный разум беспокоило, что Ойкава (легковес) будет злиться на него, когда протрезвеет и поймет, что он проснулся на нем. Ойкава будет кричать на него за то, что он не убрал его, когда знал, что его разум уже затуманен. Он будет ненавидеть его и злиться, уедет от него и заблокирует его везде, а потом переедет в отдаленный городок на юге Америки… найдет там партнера, и влюбится, и женится, и купит дом, заведет четырех детей и собаку с сердитыми глазами…       Его ход мыслей был прерван хихиканьем Тоору.       — Не думай так мно-о-ого-о, Ива-чан. Ты повредишь свою хорошенькую головку, — довольно лепетал Тоору, наслаждаясь сладким оцепенением.       — Заткнись, Леникава, — ответил он, не запинаясь.       — Я не ленивый, ты, больша-а-ая вре-едина, — расплывчатой гримасой возразил Тоору.       — Ты буквально лежишь на мне, просто потому, что тебе лень двигаться, — проворчал Хаджиме, и Тоору посмотрел на него налитыми кровью глазами лани.       — Очень жаль. Хаджиме тако-о-ой удобный. Удобный-Хаджи, — Тоору, казалось, был глубоко занят, глядя на Хаджиме, похлопывая его по мускулистым плечам, прежде чем заскулить. — Ива хочет, чтобы я ушел? Неужели большая вредина Ива больше не любит бедного милашку Тоору? — дыхание Хаджиме застряло у него в горле, его глаза были прикованы к стене, изображая интерес к плакатам, которыми она была усеяна.       — …Я никогда этого не говорил, идиот. Ты перебрал. Закройся.       — Это очень плохо. Ты застрял со мно-о-ой, — протянул брюнет, демонстративно разводя конечностями.       — Боже, да ты и вправду легковес, — пробормотал Иваизуми себе под нос и, возможно, стене с супер-интересными плакатами.       — Ива тако-ой грубый. Но не волнуйся, я всё еще очень люблю тебя.       Эти слова заставили Хаджиме замереть с широко раскрытыми глазами, прежде чем оправиться от натиска обожания «говорящего как ребенок, когда я в стельку» Ойкавы.       — Выпей воды, ты несешь чушь, — укорил он, стряхнув надежду, которая росла в нем несколько секунд, прежде чем он раздавил ее логикой.       — Нет, — Тоору уткнулся головой в то место, где грудь Хаджиме соприкасалась с его животом, отводя взгляд, почти расстроенный. — Я действительно люблю тебя. Уже так долго.       — Послушай, Тоору, дело не в том, что я считаю тебя плохим другом…       — Бред, я люблю тебя. Но не как друга. Знаешь, я хочу жениться на тебе и завести милую собачку.       — Послушай, Тоору…       — Мы назовем её Шелби.       — …Ты под кайфом, давай не будем…       — Нет, Хаджиме! Послушай ме-е-еня, у тебя что, совсем нет манер? Я расскажу маме Иве, какой ты грубый! — заскулил Тоору, схватив Хаджиме за лицо, сжимая его щеки. — Разве ты не любишь меня тоже? Если бы ты захотел, мы могли бы пожениться. И купить дом на берегу моря.       Хаджиме оставил попытки оттащить друга от себя, ожидая, что Тоору снова начнет нести чушь о признании в любви.       Он жаждал этого. Если бы только Тоору был трезв.       — Но свадьба не должна быть белой, это слишком традиционно и скучно. Кроме того, белый цвет делает меня бледнее, я не могу быть уродливым в свой важный день. Кстати, ты очень сексуально выглядишь в темно-зеленом.       — А собака там будет? — спросил Хаджиме. Он решил подыграть, испытывая определенный трепет от того, как это могло бы произойти.       — Конечно. Она может нести кольца… Подожди, нет, я уже возложил эту обязанность на Такеру, когда планировал свадьбу своей мечты в первый год.       — Ты спланировал свою свадьбу еще тогда?       — Конечно. Это должно быть идеально. Я планирую иметь только одну, — Хаджиме улыбнулся выходкам Тоору.       — А где я?       — Ты на своей кровати. Глупый, Ива-чан.       — Нет, ты, идиот. Где я на твоей идеальной свадьбе? — Тоору замер, играя с рубашкой Хаджиме, рассеянный. Затем он пробормотал, отворачиваясь.       — Тебя там нет.       — Что? Я твой самый лучший друг, это чушь собачья! — Тоору уставился на складки в куче одеял, на которых они лежали, прежде чем втянуть воздух и повернуться, встретившись взглядом с Хаджиме.       — Ива-а-а-чан, ты должен понять, свадьбы стоят дорого. Тебя там нет, потому что ты в тюрьме. Ты сбил меня своей машиной, чтобы я мог подать на тебя в суд и получить деньги на свадьбу. Так мило со стороны Ива-чана.       — Дерьмокава! — Ива мягко стукнул Тоору по голове, заставив того надуться, прежде чем он отвел глаза с чувством вины, почти стыда. Уткнувшись лицом в грудь Хаджиме, он что-то пробормотал, слишком тихо, чтобы Хаджиме мог понять. — Говори громче, идиот.       — … Хаджиме — жених.       — Ох…       — Да… Ох, — Тоору встретился с ним взглядом, холодным голосом. — …Ты не возражаешь?       Хаджиме тяжело сглотнул, потянувшись рукой к затылку Тоору, зарывшись пальцами в шоколадно-каштановые пряди, прежде чем заговорить.       — Не думаю, что смогу. Не тогда, когда это с тобой, — дыхание Тоору замерло в благоговении, когда он выпутался своими пальцами из ткани рубашки Хаджиме, вместо этого положив их на плечи, переплетая за шеей Хаджиме. Он поднял свои налитые кровью светло-карие глаза вверх, пока, казалось, не пригвоздил Хаджиме к земле решительным взглядом. С большим усилием он оторвался от своего друга (?), пока не столкнулся лицом к лицу с ошеломленным и взволнованным Хаджиме, опустившись так, что его голова уперлась в изгиб шеи другого, в который он пробормотал.       — Ты… в самом деле? Ты бы женился на мне на берегу моря?       — Я бы хотел. Но только если ты позволишь Тобио тоже быть там, — Тоору наполовину сел и чтобы драматически ахнуть в притворном предательстве.       — Как ты мог?! — Хаджиме только усмехнулся над этими выходками, еще больше разозлив Тоору. — Злой Ива-чан! Так жестоко со мной! Если он придет, я брошу его в воду! — тут Хаджиме расхохотался, потянулся, чтобы обхватить щеки своего обидчика, и притянул его к себе так, чтобы их носы соприкоснулись. Сердце Тоору дрогнуло от их близости, надутые губы сменились легким замешательством, появившимся на его лице, когда он посмотрел на Хаджиме за подсказкой. Но у его столь же невежественного обожателя не было ответа, он был занят тем, что смотрел на губы Тоору, слишком знакомая тоска сжимала его сердце.       Но на этот раз, когда Хаджиме снова посмотрел вверх, прямо в глаза Тоору, Тоору не стал уклоняться, вместо этого его одна рука погрузилась в темно-каштановые волосы на затылке, когда он придвинулся еще на миллиметр, их носы снова соприкоснулись.       — Хаджиме? Можно я тебя поцелую?       — Ты под кайфом.       — Пожалуйста.       — …Ладно. Но не возненавидь меня, когда протрезвеешь.       — Я не могу ненавидеть моего очаровательного Хаджиме.       Поэтому Тоору позволил своим глазам закрыться, а рукам притянуть Хаджиме вплотную к себе. Губы неуклюже встретились, когда Тоору упивался ощущением губ своей любви на своих.       Хаджиме был убежден, что это был сон, где его руки мягко держали лицо Тоору, лелея это признание в любви. Он смог, наконец, осознать, к чему стремился все эти годы, он сделал это, когда его губы двигались напротив других, ощущая слабый привкус клубничного блеска для губ Тоору; когда их языки вторглись на чужую территорию, а зубы столкнулись раз или два.       Их милое сражение продолжалось в ленивом темпе, руки Хаджиме скользнули под подол рубашки его возлюбленного, прошлись по пояснице, провели кончиками пальцев вдоль позвоночника, блуждая по лопаткам и слегка царапая кожу брюнета на затылке.       Тоору практически таял от любви, которой его окатили, пытаясь воздать должное Иве, но безуспешно; его тело было слишком переутомлено и сбито с толку внезапным развитием их отношений, чтобы продолжать поддерживать любовь, переполняющую его; обожание и счастье, выплескивающиеся наружу, когда слезы покалывали в уголках его глаз.       Хаджиме тут же прекратил свое лелеяние, чтобы заняться сопящим комком любви, смущения, размазанной туши и каштановых волос; в его мальчике определенно было больше любви, чем того, что могло принести пользу.       Он тут же сел, и Тоору беспомощно забрался к нему на колени, когда его возлюбленный принялся вытирать дорожки слез салфеткой, а свежие своими грубыми пальцами. Тоору все еще хлюпал носом, пока его затуманенный мозг пытался осознать, что его любовь была вознаграждена, то чего он желал каждую ночь, когда ложился спать; за исключением тех случаев, когда у него были ночевки с Хаджиме (это было бы ужасно странно и разоблачающе). Но Хаджиме был здесь, постоянно ловил соленые капли и прижимал его к своей груди, гладил по его волосам и верхней части спины успокаивающими круговыми движениями. Когда Тоору успокоился, после того, как Хаджиме с любовью уговорил его выпить стакан воды, он просто посмотрел на него с печалью.       — Мне жаль. Я должен был знать лучше. Мы… мы можем остаться друзьями, если ты все еще хочешь, чтобы…       — Заткни-ись, идиот. Мне жаль, что я заставил тебя так себя чувствовать. Я все еще хочу устроить свадьбу, на которой мы выбросим Тобио в море…       — Мы не будем никуда выбрасывать нашего кохая.       — Зануда       — Я не зануда, это покушение на убийство.       — Это будет не просто покушение, если ты сделаешь это своими красивыми, сильными и сексуальными руками.       — Ты такой невыносимый.       — Но ты любишь меня.       — Да. И я также беспокоюсь, так что поднимай свою задницу, мы собираемся спать.       — Зануда.       Хаджиме просто закатил глаза и помог взъерошенному Тоору подняться и дойти до ванной. Усадив его на унитаз, он (нежно) сунул зубную щетку в рот Тоору, посылая ему предупреждающий взгляд на жалобы. В своей сонливости Тоору почти заснул, сидя на сиденье унитаза, все еще небрежно держа зубную щетку во рту, когда его возлюбленный подошел к нему сбоку. Хаджиме нежно провел расческой по его спутанным волосам, осторожно их расчесывая. После чего заколол волосы Тоору с его лица голубыми заколками (он был почти уверен, что это те самые, которые он подарил Тоору, когда им было по двенадцать). Взяв пушистое мини-полотенце, он подставил его под теплую воду и налил на него немного очищающего средства, мягко вытерев лицо Тоору. Простым увлажняющим кремом он смазал его кожу, не забывая дополнительно наносить на те места, где мягкая кожа была сырой от слез; большими пальцами совершая равномерные круговые движения, пока остальные четыре пальца покоились на челюсти Тоору, и его мальчик почти не уснул в его ладонях.       Хаджиме не терпелось вернутся обратно в душную комнату, открыв окно на послеполуночное небо, позволив затхлому дымному воздуху раствориться в ночной прохладе, освежив комнату.       Ему пришлось скатывать крепко спящего Тоору с одеяла, чтобы попытаться стряхнуть траву. И спустя двадцать минут у них были прохладные одеяла и взбитые подушки, которые создавали что-то похожее на гнездо в комнате Хаджиме.       Разбудив Тоору (ужасно), чтобы тот сменил место, если не хотел спать на полу, и только найдя свое место среди беспорядка одеял, Хаджиме почувствовал как на него приземлился шестифутовый, ужасно притворно-обиженный, надутый связующий, который быстро найдя себе место на своем возлюбленном, счел его достойным своего прекрасного сна.       Итак, они заснули беспорядочным месивом среди одеял и подушек, с приоткрытым окном, впуская мягкий воздух середины лета.       Когда они проснулись утром, Хаджиме даже не пожаловался на слюни на своей рубашке. Излишне говорить; трезвый Тоору был так же сильно влюблен, как и под кайфом, и когда он сказал Хаджиме, что это была не просто бессмысленная болтовня под влиянием травки, в сотый раз за это утро, чтобы успокоить вездесущие тревоги Хаджиме (Тоору был бы не прочь потратить всю жизнь, успокаивая его), они пошли на свое первое официальное свидание.       Взяв достаточное количество закусок в местном магазине и поднявшись на велосипеде на холм к поляне; они просидели несколько часов, закинув ноги на одеяло, счастливые, довольные и влюбленные.       Тоору был в своей любимой кремово-розовой рубашке с большими клубничками тут и там. Хаджиме же был просто в майке, и Тоору впервые высказал свои непристойные мысли, к большому разочарованию и быстрому ухудшению сердечного здоровья Хаджиме.       Когда солнце садилось, они шли бок о бок по пляжу, Тоору указывал, какие места с наибольшей вероятностью уменьшат шансы Тобио на выживание, если он в них попадет. Хаджиме просто ругал его, заставляя Тоору еще больше развивать свои видения, добавляя больше деталей, чтобы подразнить своего недавно провозглашенного парня, пока ему не пришлось бежать по колючему морскому песку, визжа от ужаса от того, что за ним гнался смеющийся Хаджиме, держа выброшенную на берег медузу… и под оранжевым небом Хаджиме еще раз скромно продемонстрировал свою фантастическую меткость.       Хаджиме пришлось подарить ему ровно по меньшей мере сотню поцелуев в ту ночь, пока Тоору не захотел снова поговорить с ним.