Шло время. Виланд все чаще не появлялся ни дома, ни на посту, стараясь улизнуть под любым предлогом и в любое время. Все это безумно раздражало и тревожило нервы Райнхарда. Что-то неясное и непонятное, в понимании австрийца, творилось в голове пухлого парня. Тойфель усерднее учился готовить в те промежутки времени, когда бывал дома, хотя далеко не всегда преуспевал в этом, помогал хлопотать по хозяйству старой еврейке. Вид довольного, но уставшего друга, рядом с женщиной, да еще из «грязного народа» мозолил глаза Винзензу до слышного, драматичного, полного отвращения скрипа зубов. Все больше и больше чувствовалось что-то уничижительное в их редких вечерних посиделках. Сильнее давили гроздья ревности и недовольства, когда австриец по обыкновению трепал желтую газету. Винзенз боялся отдаления чего-то ему хоть мало-мальски знакомого, хотел приковать этого витающего в облаках сладостных раздумий о музе недорослика.
Солдаты не слишком стеснялись тайны своих зарплат, а потому распределяли бюджет на той же, пропитанной едкими парами винной ревности, кухонке. Виланд никогда не чувствовал какой-либо ущербности от того, что получал меньше, ведь знал, что у Райнхарда наград и «воинского опыта» больше. Лишь чуть вздрагивал, когда начинал углубляться в размышления о том, как и за что мужчина их получил. Не важно были ли это страшные внешние события или насилие над другими, все бы было болезненным для восприятия домашнего аристократа. Стараясь отвлечься от внезапных неприятных мыслей, баварец засмотрелся на то, с какой бережностью австрийский товарищ запаковывал достаточно большую сумму денег в несколько конвертов, как бережно он клеил на них заготовленные марки.
— Прости что лезу, просто не замечал этого раньше, но… — Он чуть засмущался, считая свои интерес грубым. — Почему так много отсылаешь?
— Содержу семью. Две сестры и два брата подрастают, им они нужнее. — Пожалуй такие слова, с таким спокойствием и принятием никто еще от Райнхарда не слышал.
— Ну да… —Сморщил нос Тойфель, поправляя таким странным способом съехавшие очки. В голове мелькали сцены того, как австриец в наглую брал у торговца продукты, не платя за них ни цента. Доля осуждения пробежала в юношеском взгляде. — Ещё и родители, наверное… Тяжко. — Неловко обвел глазами стол, вглядываясь в трещины на дереве, но с какой-то неискренностью.
— О, нет, не беспокойся, они мертвы. — Спокойно и даже чуть сдерживая радость, выдохнул довольный солдат. Повисла тишина, которая как бы должна была быть неловкой для двоих, однако таковой она была только для Виланда.
— Ох, я не знал, прости… Возможно это даже было логично предположить, но… Но я не додумался — Отдергивая пальцем край воротника Тойфель нервно улыбался, мотая головой. Уже как по щелчку пальцев, машинально тянясь к табакерке. Это пристрастие не оставит его до самого гроба.
— Я это пережил, в подобном нет ничего такого страшного, поэтому не понимаю твоих переживаний. Так что если что-то интересно, то спрашивай. — Тяжкий, развалистый зевок и хруст пальцев наполнил глухие стены. — В конце концов мы не так уж и много знаем друг о друге, а это… Пожалуй нехорошо. — Нехотя признался Винзенз.
— Наверное от той болезни, что года три назад проскочила… — Аккуратно продолжил малец.
— Нет, их убили. Не буду нагружать твое хрупкое душевное здоровье подробностями. — Усмехнулся тот с ядовитой, какой-то нездоровой улыбочкой. — Ну, какие люди такая и смерть. Свиньям свинячья смерть, как говорят у нас.
— Это должно быть еще тяжелее.
— Да. — С безразличием отозвался вояка. — Но быть военным достаточно, чтобы оплачивать детям интернат и некоторые их желания. Сложно и трудно, пожалуй, только с сестрами. Они хорошие, кроткие, работящие, уже нужно готовить на выданье считай, но найти им хорошую партию большая проблема. Я же не хочу им боли. Вот в последний раз, помню даже сам шил им платье на какой-то праздник. С первого раза получилось, представляешь! Не зря арендовал швейную машинку. Мои девочки получили платья из французской ткани и уверен, были лучше всех. А как мальчишкам понравились галстуки и рубашки. Вот, думаю в следующем месяце сшить им штаны. Все хожу кругами у магазина ткани, но никак не могу найти ничего достойного. Будто у этих поляков принято ходить лишь в грубых обносках, мерзость. Честно, думал, что у славян больше удобных вещей, ведь они находятся в худших условиях, а значит больше работают, что означает обязательное наличие хорошей ткани для более долговечных вещей и приятного рабского труда, но, видимо, нет.
Сероглазый слушал эту непонятную жалобу, хлопая глазами. Его голова была занята другим. Странная несостыковка виделась парню в отношении Винзенза к окружающим женщинам и к сестрам. Странно, ведь его сестры тоже женщины, но почему к ним он относится с такой внимательностью, а ту милую официантку был готов облить помоями с головы до пят. Так же его удивило то, что раньше друг о них вообще не упоминал. Чуть еще поразмыслив, рядовой отсчитал немного с каждой стопки, получив довольно хорошую для их времени сумму, протянул ту без раздумий Винзензу. Долговязый удивился.
— Забирай, можешь послать им что-нибудь от меня. — Тойфель улыбнулся, но в глаза смотреть не хотел.
— Шутишь? Если так, то забери их, я ведь не благородный человек, заберу и не отдам. — Нахмурился Винзенз, чуть поворачивая голову на бок.
— Отдавать не нужно. Это подарок. Я все равно потрачу это на табак, а так хоть кому-то будет хорошо. — Баварец пересчитал оставленные деньги и разложил их по стопочкам. Все-таки, не смотря на бытовую несостоятельность, в финансовом плане Виланд был умнее своего друга. Хотя корректно ли сравнивать совестливого человека с человеком, не обремененным подобной проблемой? Винзенз все же взял деньги, упаковал их в конверт, который с нервным видом облизал и запечатал с бумажкой внутри.
— Ты писал им письмо? Наверное, что-то милое. — Тойфель сам не верил то, во что говорит.
— Нет, я записал сумму, чтобы по почте мало ли не украли. А то кругом так много жуликов, честному народу дышать уж нечем. — Юноша поменьше громко поперхнулся воздухом и идиотически улыбнулся, но через пару секунд стал серьёзен.
— Удивительно слышать это от тебя. — Не без ироничной мрачности уронил Виланд.
— А что, я живу честно, просто по-своему, с выгодой. Даже если в понятии маленьких аристократов, я — нечестный, то мне то что? По-хорошему честь нужна богатым, лидерам там, а нам-то чего из себя строить? Люди сами придумали честь и почему-то свято ее чтят, хотя ее на плечи не накинешь и ноги о нее не погреешь, да уж от дождя под твоей честью точно не скроешься. — Фырчит пренебрежительно вояка. Аристократишка шокировано кашляет, выражая некоторое презрение по отношению к другу и не понимая, почему он всё ещё ведёт с ним диалог и находится здесь. Винзенз, скучающий по своему «слушателю» не желает оставаться один, а потому меняет вектор темы.
— Ну, вот ты послушал о моей семье. Не считаешь правильным, раз ты такой честный, рассказать о себе, м? А то я ведь, если так подумать, знаю лишь твои взгляды, а хвоста-то не видал!
— Семья… Ну? Наверное, обычная… — Тойфель смутился, стараясь подобрать слова.
— Я же жажду подробностей. — Старается пародировать друга австриец, изображая возвышенные, «аристократические» жесты руками, похожие на грязные предсмертные колебания птицы.
— Пожалуй, стоит начать с того, что я единственный ребенок в семье, долгожданный. Родители, будучи ещё простыми рабочими, пытались завести детей, но ничего не выходило. Все рождались мертвыми или поспешно умирали после рождения. Попыток вроде было около пяти. Поэтому я был маминым чудом и удовлетворительной галочкой для отца. Ранние годы, вероятно, самые активные из всей моей жизни. — Мальчишка посмеялся. — У нас не было много денег, хотя мы не голодали, я помогал отцу чем мог, таскал что-то вроде. Потом он вступил в партию и стал ее активным участником. Работы было много, много новых искушений. Мы с мамой отошли на второй план, но качество жизни улучшилось. В тот же год я вышел встречать отца осенью и сильно заболел. Птичий грипп и осложнения с почками, гайморит, я если честно так и не понял. У мамы были не просто переживания, а целые истерики. Хотя и правда было тяжеловато. — Парнишка почесал голову. Винзенз, поджав губы, медленно вращая глазами, но все же с интересом слушал. — Когда я шел на поправку, она вдруг отозвала всех врачей и стала лечить меня по своей методике. Молитвы, травы и прочее. Мама настолько любила меня, что очень боялась предостережений врачей по поводу осложнений, а потому не хотела им верить. Не подумай о ней плохо, эта женщина действительно умна, она преподавала мне немецкий и начальную математику, немного философии. С тех пор я бывал за пределами дома минимально. Все дома. Учителя, экзамены, книги, еда. Доступ к внешнему миру сводился к возврату редких книг в библиотеку да военное муштре раз в месяц. Все остальное время читал вечно пополняющуюся библиотеку отца. От забавных историй, до теории построения государства. О, точно, меня еще обучали скрипке и пытались игре на пианино, но моя рука оказалась маловата для хорошей игры. Почти всегда все выше перечисленное было по расписанию, которое висело на двери комнаты.
— Подожди так ты почти не бывал на улице? — Только осознал всерьез Винзенз, почти не бывавший дома.
— Ну летом, в хорошую погоду мне ставили кресло на балкон родительской комнаты. Я мог дышать свежим воздухом, а зимой была маленькая форточка. — Пожал плечами Виланд, совсем не осознающий трагичности ситуации. — В общем, как говорил отец, я был «маминым подъюбником». Однако новостные газеты пугали меня все сильнее и после некоторых событий у нас с отцом произошла крупная ссора. Я изволил уйти сюда. — Виланд еще не совсем доверял Винзензу, зная, как он относится к евреям, потому утаил детали этой ссоры.
— А военная подготовка, гитлерюгенд?
— О, да, к нам раз в месяц кто-то приезжал, мы делали около часа упражнения, и он уезжал.
— То есть, ты хочешь сказать, что полноценно на улице себя вообще не помнишь? Гулять в одиночестве там или с другими, у тебя были знакомые?
— О нет, всегда под наблюдением, а то вдруг что-то случится… Знакомые? Ну, в возрасте пятнадцати лет мама презентовала меня партийным друзьям отца, у которых были дочери. Устраивала даже что-то вроде банкета по поиску невесты… Я старался отсиживаться в комнате или чулане. Это невероятно дискомфортно ощущать себя предметом презентации. Будто я браслет или сумочка, ха-ха…
— Я удивлен. Аристократы действительно поехавшие. — Кивает сам себе Райнхард. —Хотя кто его знает, может так было и лучше, но какого тебе сейчас, «на свободе»?
— Тревожно и радостно. Не верится, что я не умер от того, что спал на земле. — Почесал руку мальчишка. — Что я могу так долго стоял на посту, что могу бегать, что библиотеки и кабаки теперь не картинки из книг, а реальные места. Мое удивление всегда так потрясает людей, что я стараюсь его скрыть, будто есть что-то неправильное в нем. С тем же, как видишь пришлось пользоваться не только теорией экономики, но и практикой. — Глубокий, тяжелый вздох. — Знаешь, жизнь одновременно так страшна и чудесна, что сложно описать мои чувства к ней. Впервые за все мое пребывание в этом мире происходит что-то такое масштабное… Пускай оно далеко не всегда мне в радость, но все же даже в бочке дегтя, найдется ложка меда, так? — Тойфель усмехнулся. Было ли то действительно его мнение или лишь мимолётная мысленная надежда на лучшее, попытка заставить самого себя поверить в сказанное? — И, разумеется, я встревожен этим, но с тем же трепет интереса, которого я ранее не знал. Природа в жизни чудесна. Мне кажется, я мог бы долго созерцать ее. Осознание того, что я могу потрогать эти листья, сам сорвать цветок и растереть его, скрючившись от кислого запаха сока. Это меня удивляет. Дождь ещё. Разве ты никогда не чувствовал чего-то такого… М, как бы сказать… Действительно живого, стоя под дождем? Тебе не казалось, что вот, вот это жизнь! Вот я и я есть, я реален, я не пыльная статья в очередном сборнике непонятно чего. Ощущать как капли разбиваются о лицо, стучат по плечам, как содрогается тело от холодка. Так реально… И одновременно все же нет, слишком чудесно чтобы быть правдой.
— Думаю тебе стоит проверить голову, друг мой. — Морщит нос Винзенз. Для него это слишком привычно. Проводить время с самого рождения вне дома. В холоде и жестокости этой природы. В голоде. В вечной борьбе со стихией и обществом. От того прекрасное сначала нормализуется, а после превращается лишь в белый шум. Что поделать, возможно, когда-нибудь это коснется всех нас? А может сама красота не имеет смысла, ведь границы ее слишком условны? — Но знаешь, каждому свое… —Задумчиво добавил тот, переводя взор на окно.
Уже минуло несколько месяцев. Обстановка меж государств только накалилась. Листья давно опали. Начались морозы. Все холоднее и холоднее с каждым днём. Райнхард морщился от отвращения, смотря по утрам в окно. Даже ему не хотелось издеваться над другими в такую погоду. Садистское, для него же вполне обычное удовольствие, мужчина получал лишь когда проходит мимо почти законченного гетто. Ещё день два и все. Нравилось ему запугивать детей, которые вынуждены были сосуществовать в одном пространстве с ним. Хотя сам мужчина знал, что вряд ли сможет уже от них избавиться, разве что не перестрелять на месте, однако и это стали запрещать, поскольку поняли, насколько может быть выгоден рабский труд. Убивать нельзя, но про калечение никто не говорил. Хорошо, что был Виланд, препятствующий подобному исходу. Парень уже давно зарегистрировал всю семью как их слуг, поэтому последствия для Райнхарда точно были бы.
Тот вечер прошел тихо. Виланд читал какую-то книгу, скорее всего на своем ломаном Иврите или ещё хуже, по мнению австрийца, в попытке понять русский язык. О том «предательстве родины» могла бы свидетельствовать маленькая, но шибко толстая книга-переводчик, лежащая на колене сероглазого. Райнхард же сидел в развалку, злобно скрестив руки, постукивая тонким указательным пальцем по руке. С ядовитой улыбкой думал о завтрашнем «сюрпризе». Ему и Виланда будет поручено расстрелять одного из польских партизан. Не прогуляй Виланд конец смены, то знал бы об этом и наверняка бы нашел предлог переложить всю ответственность на другого в силу своей нежности, но утром «принцу» будет уже некуда деваться. Винзенз считал это забавной расплатой за свои мертвые нервные клетки. Вспоминая, что стало с Виландом после убийства простой курицы, мужчина посмеивался, лукаво смотря в сторону увлеченного книгой аристократа.
Невольно в голове, подобной грязной суповой чаше, всплывали воспоминания о первых убийствах самого арийца. Шок, адреналин, страх, а потом невиданный выброс чего-то «дающего жизнь». Винзензу понравилось быть военным, быть убийцей по призванию, хотя и от красочной мишуры в виде почета и титула «защитника» он никогда бы не отказался. Впервые лишил другого жизни долговязый кинув гранату в какого-то француза, то было страшно, но ощущение победы было выше страха, а вот расстрел… Первый его расстрел. После такого ещё юный, горячоголовый Райнхард не спал с недели две крепким сном. Тем временем вечерние посиделки подходили к концу, и Виланд, зевая самым сладким образом, закрыл книгу, удаляясь на чердак.
Даже самых страшных, казалось бы, не эмпатичных людей мучают кошмары, потому и Райнхарду поплохело от воспоминаний, что медленно перетекли в сон, задержавшись в голове. Беспокойно просыпаясь, он чувствовал противное ему заячье сердце, которое пытался запихнуть мыслями в грудь. В бреду он поднялся с постели и недовольно, медленно, роняя брань, стал спускаться вниз по лестнице на кухню за водой, надеясь себя успокоить. Однако еще в самом начале пути, смотря на дверь, что вела на чердак, служивший пристанищем бывшему аристократу, его не покидало тревожное, назойливое чувство опасности. То были не банальные страхи темноты, что-то другое. В голову колом ударила мысль о том, что Виланд, которого он встретил, и которого знает сейчас — это абсолютно разные по повадкам и привычкам люди. Такое же странное и резкое, необъяснимое желание посмотреть на друга еще раз всплыло в мутном сознание, но когда, превозмогая туманную кашу голову, мужчина ворвался на чердак, то постель оказалась пуста. Еще вечером так сладко зевающий парень просто исчез. И все же Винзенз больше не боялся и не волновался, у него было такое же совершенно неясно откуда возникшее убеждение, что Тойфель вернется, просто потому что он — Тойфель, и не более того, однако все происходящее все равно злило солдата.
***
Утром, когда диск морозного солнца только начинал показывать свои лучики, Виви нашелся, и нашелся на том же самом чердаке. Винзенз как ни в чем не бывало поднял его рано-рано, сообщая с совершенно искренней, злорадной улыбке «чудную» новость о казни и «чести», которую оказали рядовому.
— Твоя первая казнь, оденься поприличней, причешись. Ты должен сиянием своего костюма внушать страх. Знаешь даже завидую что твое первое убийство будет такое простое. Хотя для тебя самое то. — Пренебрежительно и высокомерно сверкнули синие глаза, в которых бушевал смертоносный ураган. — Лучше сначала чуть по привыкнуть, чтобы в бою было легче. — От таких новостей желудок Тойфеля свернулся в трубочку, желая явить миру крохотные остатки того, чем юноша трапезничал вчера. Еще не осознавший до конца, слишком мало времени уделивший сну, парень лишь хлопал глазами. Лишь когда они в тишине поели, когда Виланд собирался развернуться, чтобы пойти на свой пост и друг схватил его за шиворот, только и только тогда он понял, что это не был его глюк и позеленел.
— Ты это куда? Нам сегодня оказана большая честь. — Змеиными заискивание окутывал друга сладким ядом австриец.
— Что? — Щурясь в непонимании, бледно-зеленый Виланд едва, кажется, различал силуэт товарища.
— А, ну да, может если бы ты не сбегал с поста, не шатался где-то, а был дома со мной, то знал бы, что сегодня мы произведем расстрел. — Винзенз, пытаясь уколоть собеседника, поднял важно палец вверх. — Какого-то подпольного пшека, он подорвал мост или вроде того.
— А мне… Обязательно идти? — Сон как-то активно начал улетучиваться из напуганных глаз юнца, наполняя их страхом.
— Конечно, тебе ведь стрелять его. — Так по холодному обыкновенно сообщал Винзенз.
— Нет. Я не хочу. — Хлопая глазами, как дите, Тойфель искал путь к отступлению.
— Ты не понял, Виланд, ты не можешь отказать. — Уже серьезно и даже грубо, обрубил тот последний мост.
— У меня жар, мне поплохело я… Я не могу! — Растерянно замотал головой.
— Не, не я прослежу. — С жестокой улыбкой он похлопал мальчика по плечу. — Лучше уж так. На войне тебе придется убивать, так что учись.
Тойфель тронулся, не только физически под давлением Винзенза, но и кажется сердечно. Юноша то белел, как снег в январе, то зеленел, как летняя трава, покрывался пятнами. Глаза его бегали, как у сумасшедшего, ноги становились ватными, но ничего уже не бралось Винзензом во внимание.
Так сослуживцы приближались к месту казни. Та же церковь, где расположились распределительные пункты. На площади охая и ахая собралась толпа. Поймали местного главу партизанского движения. Внезапно новый страх сковал Тойфеля: «А что, если это увидит она? Меня по локоть в крови невинного. Я ведь… Нет, я совсем не схож с палачом, почему?» Озабоченная толпа голодно шепталась в боли ненавистного страха к оккупанту.
— Винзенз, у тебя рука опытная, может.? — Голос «представителя высшей расы» дрожал, ноги рассыпались комками ваты по неродной земле. Честь слабее первородного чувства.
— Не подхалимничай, тебе не к лицу. Эту честь дали тебе. — Лукаво скалится, переполненный удовольствием при виде чужой слабости. Австриец врал. Это ему, было доверено стрелять, но Винзенз хотел проучить гуляку, не доносить же на него в самом деле? Райнхард не хотел остаться без Виланда, слишком много тот знал про него.
— Я падаю в обморок… — Изумлённо, с непонятной от части блаженной лёгкостью прошептал Тойфель и действительно, чуть не упал, однако друг поймал его за шиворот и с силой пихнул вперёд. Юноша едва удержался на ногах. Среди людей ему мерещилась она. Берта. Девушка с высока, подобно божеству смотрела на него то со страхом, то с отвращением и осуждением, ее образ виделся ему во всем, от почтенной старушки, до пробегавшей мирной мыши, до матери или еврейки. Ноги становились все более легкими. Он смотрел на опрятного, высокого, светлого парня с глубокими, курьими глазами, скрытыми под разбитым стеклом очков. Изрядно изувеченный, он тоже стоял с тяжестью. Глаза неизвестного сверкали искрами дикого костра, того победного
пламени, что сжирало Тойфеля полностью. Юнец лишь тихо-тихо шепнул: «Я не хочу
вас убивать…»
— Я вижу. — Коротко ему ответили, хотя было ли то на самом деле, или голова парнишки пыталась оправдать его самого? Винзенз тем временем поставил Тойфеля поровнее, покрасивше, вручил винтовку и развернул к горожанам. Тойфель жмурился, тупил глаза в пол, когда зачитали приговор. С какой-то завистью смотря на то, как гордо держится тот, в кого поручено стрелять.
— Ну же! — Винзенз в грубой манере, почти как скотину, пихнул дрожащего в сторону партизана. Руки солдата дрожали. Дыхание учащалось, юноша растерянно перевел взгляд на долговязого, в надежде что тот возьмёт это на себя, однако понимает явный отказ. Мысль о том, что можно застрелить себя, кажется теперь уже самой разумной и утешительной. Однако в тот момент все было исполнено. Тойфель нажал на курок, еще тогда, когда Райнхард его пихнул. Тело само навалилось на оружие, и громкий звук окончил жизнь партизана по имени Ян. Ошарашенный ужасом своего поступка сероглазый отшатнулся, падая на товарища. В глазах стоял туман, а лицо ничего не выражало.
«Сначала я убил курицу… А теперь человека. У него могла быть семья, дети, а я просто нажал на курок из-за дурацкой войны, из-за дурацкой идеи одного человека. Нет… Нет. Хватит себя жалеть! Я сам виноват. Я мог застрелить себя, мог бросить все и сбежать, но я здесь. Послушно застрелил человека. Я выбрал это. Это моя вина. Возьми ответственность хотя бы за это, дурак!»
***
В тот же вечер Виланд впервые напился, однако алкоголь не действовал на него так, как на других. Мальчишка становился еще более тревожным и плаксивым, изредка что-то недовольно бурчал. Однако напиток забытья придал ему и сил, сил чтобы упасть в ноги самому, как он считал, близкому, но недостижимому человеку — Берте. Пытаясь перекрыть запах алкоголя, изрядно надушенный, зареванный и не способный толком даже стоять, он тихо сидел на полу, положив голову ей на колени. Тойфель постоянно просил у нее прощения, жалобно скуля, говоря, что он не мог нет, не должен был, что жизнь того человека была ценнее. Жалел ее, потому как
«приходится терпеть оккупантского труса» рядом с собой. Девушка с грустью и неясной злостью смотрела на него, однако ничего не говорила. Лишь ее руки утешающе поглаживали юношу по голове.
И оба еще не знали, чем все кончится. Только темный силуэт арийца за окном высокомерно глядел на влюбленных. Винзензу хватило ума сложить дважды два, чтобы понять куда бежал Тойфель, куда делось его законное время. Жгучая злость пожирала изнутри, ревность с отвращением к близкому тлела, брыжа ядом. Месть, это блюдо, которое нужно подавать острым и жгучим, чтобы оно обжигало даже самое холодное сердце.
