Мы никогда не умрем

Сцена сверкает от напряжения — действие разворачивается все ярче и громче, и голоса актеров скользят между рядами подкрадывающимся взрывом, когда щит Зигмунда трескается от удара Вотана. Зал будто замирает — и сам Петр вздрагивает, потому что неожиданно для них всех Зигмунд падает замертво, оставляя свою возлюбленную Зиглинду в отчаянии перед волей богов и нелюбимого мужа. Занавес закрывается медленнее обычного. Объявляют антракт. — Какого черта, — Андрей медленно моргает, приходя в себя, когда лампы начинают жужжать над их головами, и зрительный зал окрашивается светом. Петр неуверенно кивает, все еще пытаясь найти в голове объяснение такому повороту — не то чтобы он ожидал конца, где все будут любимы и счастливы, но… Они ведь едва обрели друг друга снова? — Вагнер ужасный человек. Я поверить не могу, что он так поступил с Зиглиндой. — Связь брата и сестры — это греховно, — услужливо подсказывает им мать, поднимаясь с собственного места, когда отец подает ей руку, — более того, они были близнецами, совсем как вы. Эта любовь просто невозможна. У них не могло быть счастливого конца. — Доброго вечера, мальчики, — отец ухмыляется, веселый от выражения ужаса на их лицах, — расскажете, чем все кончилось, завтра за завтраком. Они уходят, не дождавшись конца оперы, потому что мадам Ланье дает прием, на котором соберутся важные инвесторы, и ни одному из них нельзя пропустить это событие. Зачем они вообще тогда пришли, Петр не знает — в головах у родителей как-то странно сочетаются их родительские и рабочие обязанности, создавая такие ситуации, где близнецы оказываются в одиночестве в поместье на целые недели или, наоборот, не могут найти убежища от пристального внимания даже ценой собственного благоразумия. — Они были так счастливы друг с другом, — задумчиво говорит Петр, пока они с Андреем направляются в коридоры плечом к плечу, чтобы размять ноги, и Андрей поддакивает, но на лице его написано какое-то невнятное возмущение. В последнее время брат часто злится по мелочам, и сегодняшний день — не исключение. — Почему они не заслуживают любви просто из-за того, что они брат и сестра? — он раздраженно взмахивает руками, и какая-то молодая девушка со смехом провожает их обоих взглядом, прислоняется к своей спутнице, чтобы нашептать ей что-то на ухо. Вероятно, им не стоит говорить об этом так громко, учитывая одинаковые черты на их лицах, но Петр просто не может заставить себя сказать Андрею замолчать. Ему интересно, что брат думает, — Хундинг женился на ней против воли, но этот брак, почему-то угоден Богу! Зато близнецы, идеальные друг для друга люди, должны быть разлучены! Что это за справедливость такая? Петр пожимает плечами, замечая, что Андрей поглядывает на него краем глаза, но в последнее время он часто так делает — между ними повисла какая-то непривычная недосказанность, которую они оба проглядели. — Я никогда не видел, чтобы брат и сестра женились в настоящей жизни. Думаешь, это вообще возможно? Чтобы они полюбили друг друга? — конечно, это грех, но если бы все они жили по заветам, их знакомый Дмитрий не шлялся бы по заведениям, где мужчины ублажали друг друга — он был неплохим человеком и даже недавно нашел себе настоящего возлюбленного, с которым намеревался прожить всю оставшуюся жизнь. Стаматины были у них на квартире пару раз, и их быт ничем не отличался от быта любых мужчины и женщины, разве что, прятаться им приходилось гораздо аккуратнее. Андрей резко останавливается, поворачиваясь к Петру лицом, и он заинтересованно склоняет голову. — Ты бы смог полюбить меня? — спрашивает брат требовательно. Ох. — Я люблю тебя, — раздраженно пытается перевести тему Петр, потому что лицо неприятно краснеет, и ему правда не нужен этот разговор посреди оживленного коридора. Они стоят чуть поодаль от основной толпы, и Андрей даже понижает голос, что ему совершенно несвойственно, но это все равно… смущает, — но не как мужчину, а как брата. Это другое. — Поэтому я и спрашиваю, Петя, — Андрей улыбается ему так, будто пытается вести себя настолько невыносимо, насколько это вообще возможно, и Петру хочется ударить его в лицо, но это раззадорит брата только сильнее, поэтому он сдерживается, ограничиваясь тяжелым вздохом, — смог бы ты полюбить меня, как мужчину? — Я не знаю! — он понимает, что паникует совершенно без причины, но ухмылка Андрея давит на нервы, и щеки горят от абсурда ситуации. Лицо брата тоже красное, несмотря на напускное самодовольство, которым он скрывает собственную нервозность, и Петр пытается понять, зачем они вообще подняли эту тему, напрочь забывая, кто именно это начал. Все полетит к чертям, если они ошибутся хотя бы одним словом. — Я бы, наверное, смог, — говорит Андрей, и румянец докатывается до его шеи, а пальцы подрагивают, когда он тыкает Петра в горячую щеку, — ты миленький. В этот раз он правда бьет его в лицо. ххх Они возвращаются в зал, когда звенит первый звонок. Андрей все время недовольно потирает щеку, но Петр уверен, что он просто драматизирует — у него не было намерения начать драку, и вряд ли у Андрея останется хотя бы синяк от этого удара. Они еще немного поспорили по этому поводу, пока Петр безуспешно пытался доказать, что в нем нет ничего «миленького» и что он не красивая девушка, в которую можно было бы влюбиться, но брат продолжал хмыкать, а работники театра начали недовольно поглядывать на закрадывающуюся ссору, так что им пришлось прекратить и вести себя тише. — Ты такой идиот, — ворчит Андрей, усаживаясь, и места вокруг них постепенно заполняются вернувшимися людьми, а зал накрывает шум приглушенно переговаривающейся толпы. Лампы все еще горят — до начала третьего действия остается еще несколько минут. — Я тебя ненавижу, — отвечает Петр, но не имеет это ввиду, потому что ненавидеть Андрея просто невозможно, и брат это знает, ухмыляется самодовольно. Он хороший друг — всегда вступается за Петра в драках, которые возникают сами по себе, когда идиоты из гимназии начинают возникать по поводу его творчества, без жалоб выслушивает его длинные монологи, и интересы у них, по большему счету, тоже общие — поэтому с Андреем не бывает скучно или тяжело. У них все было хорошо с самого рождения — естественно, без мелких ссор не обходилось, но они никогда не были слишком серьезными — и сосуществование бок о бок шестнадцать лет не приносило Петру ничего, кроме понимания, что ему очень повезло. Как жить без брата, который всегда мельтешит где-то под боком, он не понимал, но остальные не понимали, каково это — жить, как они. Так что, вероятно, с миром они были в расчете. — Не ври сам себе, — снова хмыкает Андрей, но Петр улавливает в его тоне намек на неуверенность, которая ускользает быстрее, чем Петр успевает на него взглянуть — и в этот раз Андрей избегает встретиться глазами. — Что с тобой происходит? — спрашивает он, в этот раз действительно обеспокоенно. Снова эта недосказанность, какая-то непривычная скованность. Андрей всегда был смелым за них двоих — и никогда в жизни не отводил взгляд, когда Петр пытался найти утешения в уверенном лице брата, но в последние дни он как будто сомневается в каждом своем действии и слове, и Петру практически на физическом уровне больно предполагать, откуда это взялось, — я не ненавижу тебя, брат, это просто глупая шутка. Андрей только фыркает, но его плечи заметно расслабляются. Наконец, лампы погасают, и начинает раздвигаться занавес. Актеры возвращаются к действию. Валькирии прекрасны в своей разрушительности — их песня громкая и тяжелая, а сцена вокруг будто живет в своем отдельном мире, рисуя картину, в которую веришь. Декорации для этой оперы действительно удивительные — Петя слышал, что их подготовил Бенуа, который уже успел прославиться своей невообразимой любовью к творчеству Вагнера — и вся эта громоздкая картина вышла такой только благодаря его любящему и преданному старанию. Ему хотелось бы жить также, как Бенуа — поступить в Академию Искусств вместе с братом, проводить часы за холстом и не слушать никого, кроме музы, но, к сожалению, в этом году они окончат гимназию и подадутся туда, где так категорично хотел бы видеть их отец, выбивший для сыновей возможность поступить в университеты на год раньше положенного. Проходит около двадцати минут; безутешная Зиглинда сбегает, наполнившаяся желанием жить, когда узнает, что беременна от погибшего Зигмунда. Валькирии шепчутся, и Брунгильда вскидывается — гордая и независимая, совершившая справедливость по собственному желанию, а опера постепенно начинает терять свой накал — и именно в этот момент Петр чувствует, как его ладонь, лежащая на подлокотнике, сталкивается с ладонью Андрея, который, даже не посмотрев, переплетает их пальцы друг с другом. Во второй раз за этот проклятый день сердце Петра начинает сходить с ума. Он заставляет себя отвернуться от нереагирующего брата, чье лицо Петя не видит из-за темноты, плотнее вжимается в спинку сидения. Это — странно. Может быть, это даже ненормально. Слова Андрея, сказанные в коридоре, соединяются у Петра в голове с тем, как аккуратно он держит его руку, с тем, как осторожно брат ходил вокруг него все последние дни. Валькирии на сцене прячут испуганную Зиглинду. Секунды у Петра в голове отдаются раскатами грома. Он на пробу гладит Андрея по костяшкам, и брат шумно втягивает воздух, полностью игнорируя шепот, который проносится по залу, когда на сцене появляется Вотан. Тогда Петр понимает — все действительно полетело к черту.