***
Ночь. Товарищ Сталин смотрит в окно.Мрачное небо товарища Сталина успокаивает, утешает, на время отвлекает, утаскивает от мирской суеты, от так надоевших мыслей и тоски. — Как прикажете, товарищ Сталин, — звонкий голос одного из множества охранников звучит неожиданно — вождь уже и забыл, что позвал его и отдал приказ. Охранник разворачивается, затем, будто бы почему-то нервничая, бросает последний взор на Хозяина, уходит. Тишина.Гробовая. Она уже не режет уши так, как раньше, хотя до сих пор немного неприятно. Товарищ Сталин подходит к недалеко стоящему столу, наливает такого привычного в последние годы Киндзмараули. Товарищ Сталин, присаживаясь на край стола, медленно прикрывает глаза. Во мгле вечной ночи он вновь остаётся один на один со своими воспоминаниями.***
Празднование XV годовщины октября. 8 ноября 1932.
— Надя, всё в порядке? — подруга вечно несчастной-печальной-апатичной Аллилуевой, по какой-то причине восхваляемая многими Жемчужина-Молотова ободряюще кладёт руку напряжённой жене вождя на колено. Надежда не реагирует — поведение мужа ей в этот момент гораздо важнее и интереснее наблюдать, чем отвечать на надоевшие расспросы. А ведь Он на жену внимания не обращает — не считает нужным, ему, разгорячённому и окрылённому смехом находящихся рядом женщин и алкоголем, сейчас важнее и интереснее «общаться» с чужими, замужними жёнами, совершенно не восхищаясь своей — это уже делают другие. Надежда глубоко выдыхает, чувствуя приближающуюся мигрень: мучительную, страшную. Звучит тост. Товарищ Сталин как бы невзначай оборачивается к жене — ледяные взгляды пересекаются.Хотя, есть в Его взгляде что-то колкое, обидно-насмешливое, но сам Он не смеялся. Смеялись только его глаза. — Эй, ты, — грубость в его словах смешивалась с едкой насмешкой, возмутившей и сводившей с ума самолюбивую Аллилуеву, — пей! — апельсиновые корки, за долю секунды пролетевшие над столом, попали прямо в глаз — последняя капля, терпение лопнуло. — Я тебе не «эй»! — лихорадочный голос звучит неожиданно среди наступившей вдруг тишины.Все, смущённые, умолкли.От атмосферы веселья не осталось и следа. Краем глаза можно было заметить побледневшего Молотова, переглядывающегося с возмущённой Жемчужиной, в какой-то мере уставшего и такого же возмущённого поведением друга Серго Орджоникидзе — тот, размышляя о своей жизни, медленно поднося к сердцу дуло пистолета, будет вспоминать этот чёртов вечер, эту роковую ссору — ту проклятую ноябрьскую ночь будут вспоминать все, искренне сожалея и Ему и Ей.***
— Надя, Надя! — приглушённый голос подруги Аллилуева слышит не сразу. Надежда останавливается.Озябшие от ноябрьского холода руки поправляют воротник пальто. — Зачем вы ушли? — Полина вопрошала, желала знать, понимая, что будь она на «её месте» поступила бы совсем иначе.Эта мысль про «её место» возникала у Жемчужиной преступно часто, была её сказочным сном, далёкой, несбыточной мечтой, — Вы же знаете, как Он вас любит! — Напилась до краёв, видно не лезет больше, — ледяной, безжизненный взгляд прознает Молотову, но та, пользуясь таким привычным самообладаним, гордо поджимает губы. — Надя, ну зачем вы так нервничаете, ревнуете, вы же знаете, как он вас любит, — Полина подругу приобнимает, говорит, казалось, слова поддержки, незаметно укоряя. — Полина, я не ревную, — её лицо изображало какую-то грусть и измученность, тоска в вечно печальных карих глазах стала заметнее, — я…просто…зачем он это делает? Иногда мне кажется, что он заигрывает с другими женщинами специально, чтобы лишь разозлить меня. — Товарищ Сталин так напряжён в последнее время, вы же знаете, какое сейчас тяжелое время для него, и для нас всех. — Точно, — внезапно лицо Надежды изменилось, оживилось, его озарила немного нервная, умиротворённая, почти мечтательная улыбка.Молотова, удивлённая, тоже улыбнулась, — знаете, Полина, я пойду к себе. — Надя, может, останетесь у нас? — Нет, — протянула Аллилуева, — спасибо вам, Полина. Молотова, было, подумала «хорошо, что она успокоилась» и, выдохнув, побрела к себе домой, не представляя, чем всё закончится. Звонкий стук каблуков грозным эхом разносится по безжизненным коридорам Кремля. Безнадежная Надежда своего Иосифа, раздражённым жестом стирая солёные дорожки с бледно-воскового лица, мысленно прощается с жизнью, осознавая, что конец наступил горазде раньше, чем она предполагала. — Надежда Сергеевна, позвольте, — экономка, незаметно подкравшаяся со спины, подаёт голос. — Что? — молвила Аллилуева отстранённо, растерянно. Экономка указывает глазами на пальто. — Ах! Безнадежная Надежда своего Иосифа смотрит в окно, мысленно отмечая, что слишком мрачно, страшно. — Каролина, — несмотря на слёзы, подступившие к горлу, окликает экономку, — я ложусь спать.До восьми часов утра в комнату не заходите. — Хорошо, Надежда Сергеевна. Безнадежная Надежда своего Иосифа входит к себе в комнату. Из зеркала, прожигая ледяным взглядом, на неё смотрит молодая, уставшая от жизни женщина.Отчаяние женщины видно по её глазам: тоскливым, измученным, за свою не особо долгую жизнь видевшим действительно многое. Хотя, может, она слишком драматизирует? Может, Он, такой далёкий от «глупых бабских дел» оказывается тысячи раз прав, когда говорит, что она «не понимает ситуации» и, как правы все остальные, поддерживающие его, говоря, что «всё будет хорошо, надо только потерпеть»? Осознание страшного факта поражает её своей очевидностью. Ничего уже не будет хорошо.***
Говорят (да и, впрочем, это логично), перед самоубийством людям свойственно с горечью обдумывать своё прошлое. Будут ли вспоминать потом ту гимназистку- хохотушку Наденьку, зачастую бывшую хозяйкой в доме заместо матери? Будут ли вспоминать симпатичную, скромную и слегка педантичную секретаря первого вождя товарища Аллилуеву, спешно идущую к кабинету «света социалистической революции»? Будут ли вспоминать славную ученицу Промакадемии Надю Аллилуеву, изредка улыбающуюся немногочисленным друзьям? Будут ли вспоминать их дети строгую, но всё же любящую и справедливую мать, часто повторяющую «учёба на первом месте!»? Неизвестно, но, всё-таки, наверное, будут. Точно известно лишь одно: вспоминать будут «великомученицу», «любимую и любящую», «одну из первых жертв» Жену Сталина. Надоевшие ярлыки. От них страдала Надежда, желавшая независимой жизни, с молоком матери впитавшая страстные речи о новой жизни, о раннем русском феминизме. Но ещё больше от «ярлыка» пострадала Светлана, осуждающая и осуждаемая, любящая и любимая — несмотря ни на что, вечная любимица своего отца. В этой истории она будет иметь большое значение, к ней нужно будет возвращаться не единожды, как обычно, склоняя голову — молча передавая уважение и сожаление.***
Самоубийство в ноябре — казалось, тяжелее ничего быть не может. Мучения молодой женщины, обессиленной, одновременно любящей и ненавидящей прервал выстрел в сердце. Что будет чувствовать Он, когда увидит охладевший труп своей дорогой супруги, сжимающей в руке вальтер? Что будет чувствовать Он, когда годами позже, уже поседевший, постаревший и уставший, будет раз за разом приезжать на тоскливое, тихое Новодевичье, хранящее тайны тысячи людей. Что будет чувствовать Он, часами всматриваясь в памятник, в беломраморное лицо давно усопшей жены, наверняка что-то думая, вспоминая, о чём-то сожалея.***
Товарищ Сталин глаза открывает и вымученно вздыхает. Один. Одиночество товарища Сталина уже не так сводит с ума. За последние двадцать лет можно было привыкнуть ко многому, к этому тоже. «Надя, Надя, что ты наделала? Я жил в таком напряжении» — печально вздыхал он в конце жизни, пытаясь оправдаться перед самим собой.***
Аллилуева, конечно, уже не увидит, да и не увидит никто из некогда близких людей, но несмотря на то, что в тысячи раз разбитом сердце безнадежной Надежды своего Иосифа просачивались жгучее отторжение и ненависть, в том далёком, загадочном будущем при каждой мысли о Ней сжималось израненное сердце одного вождя.