Слаще мёда

       Белый цвет нравился Мелону больше розового. Розовые обои, розовое кружево, розовая юбка матери — их комната, пропахшая чем-то приторно-сладким. Белые стены, белая плитка и неестественно белое освещение — больничный коридор, пропахший едким спиртом. Тоже не самое приятное место, если так подумать, но Мелона здесь видели регулярно, и сам он успел если не привязаться, то хотя бы привыкнуть к психиатру.        Доктор Гоухин был шумным и вспыльчивым, много курил, а ругался и того больше. Старший персонал безуспешно боролся с первым и давно махнул лапой на второе. И пациенты у него, с его слов, были под стать врачу: таких ни одна клиника не примет, а Гоухин вот принимал. Мелон поводил газельими ушами, скашивал кошачьи глаза на кошачьи когти и очень охотно верил. — Вот сколько психов повидал, а такой случай — хоть в справочник заноси, — проворчал панда и, не стесняясь присутствующих, задымил в приоткрытую форточку. — И почему, когда у меня появляется всем отбитым отбитый, ты всегда оказываешься рядом?        Мелон молчал — не к нему обращались, — ухитряясь даже в розовой рубашке сливаться с белой стеной. Платье девушки, влезшей на железный стул с ногами, тоже было молочно-белым, и белоснежная шерсть поблёскивала в свете ламп.        Хару с её широкой, во весь рот улыбкой удивительным образом не терялась в этой унылой белизне.        Эта девочка вообще никогда не терялась и жила, кажется, благодаря легкомыслию, а вовсе не вопреки. Возможно, ей просто везло, а возможно, эта очаровательная беспечность обезоруживала и хищников, и... Да, таких, как он. Тех, кто может поймать и сжать в когтях так спокойно, будто за стеной не обедает сотни две студентов одновременно. Тех, кто вгоняет нож себе в ногу на глазах перепуганной девчонки. Тех, кто просит дозволения съесть, как иные просят о шоколаде и шариках на день рождения.        Мелон не забывал об этом глупом её обещании, но не верил всерьёз, что Хару собралась так легко отдать свою жизнь — молодую прекрасную жизнь, за которую цепляются даже больные гибриды. Может быть, для большинства она выглядела дурочкой, но точно не являлась таковой — не живут дурочки так долго.        Тем страннее было встретить её в назначенный день у самой двери: весёлую, в жёлтом мохеровом свитере и с клубничным тортиком. — Ой, сенсей, а у Вас не убрано совсем, — презабавно поморщилась она тогда, вихрем влетая в глубину съёмных комнат. Торт был бесцеремонно всучен опешившему Мелону, а затем, когда Хару вернулась из ванной с его полотенцем для рук — разрезан на две неравные части. Посередине крольчиха воткнула свечу и сама зажгла её, изведя на это спичек пять, не меньше. Всё это она проделала под возбуждённую болтовню о том, как на неё едва не наступили в кондитерской и как долго она мучилась, выбирая между клубничным тортом и шоколадным. Хару болтала, а Мелон стоял, как громом поражённый, и беспомощно таращил на неё круглые кошачьи зрачки.        В первую их встречу он назвал её странной девушкой, но она оказалась ещё более странной, чем можно было предположить. Не заявись она в логово зверя по доброй воле, гибрид ни за что бы её не поймал — не настолько он потерял осторожность, тем более когда по его следам рыскали безумные волки-подростки. Но вот она пришла сама, такая маленькая, такая... Бесстрашная. — Но прежде, чем Вы загадаете желание, сенсей, я хочу сделать Вам подарок, — серьёзно заявила Хару, маня к себе крохотной лапкой. В тот момент она не была похожа на травоядное, которое готово быть съеденным — скорее, на куколку, вручную изготовленную из фарфора и обязательно каким-нибудь именитым мастером.        Сам себя Мелон не назвал бы красавцем, справедливо оценивая свою привлекательность как сомнительную. Нет, наверное, он мог бы даже понравиться какой-нибудь не особо придирчивой газели, особенно если бы та не стала смотреть выше подбородка. Но газель, конечно же, посмотрела и наткнулась бы на хищные клыки и глаза, полные холодной злобы. Кто угодно бы испугался, а Хару — почему-то не боялась.        Это было единственной его мыслью в тот момент, когда крольчиха привстала на цыпочки и, спустив маску на подбородок, коротко чмокнула его в губы.        Что ей двигало тогда? Любопытство? Жалость? Или, возможно, желание таким образом перевести несмешную клятву на мизинчиках в ещё более несмешную шутку? Сама Хару, надувшись совершенно по-детски, ворчала, что ей просто было весело. Ну конечно. А тащить гибрида за руку в отделение психиатрии, значит, тоже было донельзя увлекательно. А дожидаться в коридоре час с лишним, пока Мелон распугивал клыкастой мордой всех местных специалистов — так вообще развлечение из развлечений.        Верно Гоухин заметил: она притягивала отбитых. — Ты не отбитый, ты просто чудик, — хихикнула Хару, забираясь на стул с высокими ножками. Уверенно так хихикнула, Мелон сам почти поверил. Он отдавал себе отчёт, что полностью нормальным не станет никогда, но терапия определённо шла ему на пользу. — Ух, после всей этой тягомотины мы заслужили по медовому милкшейку. Ну, я так точно... — Почему по медовому? Разве твой любимый не морковный? — улыбнулся Мелон, изо всех сил стараясь, чтобы это не выглядело как оскал. Судя по скорости, с которой парочка кроликов отсела в дальний конец зала, не получилось. — Морковный, — охотно согласилась Хару. — Но его мы брали в прошлый раз, а я хочу, чтобы ты попробовал всё.        Она подумала ещё немного — загнулось, качнувшись вперёд, длинное ухо — и уточнила: — Или сегодня я просто захотела медовый.        Девочки, которые сидят с психом за одним столиком в кафе, не могут смеяться так открыто. Гоухин не стеснялся в выражениях, и "отбитый" в его устах звучало как самый безобидный эвфемизм. "Чудик", — с солнечной улыбкой повторяла Хару. Это её "чудик" стало для Мелона частью лечения, не менее, а может, и более важной, чем два наименования выписанных психиатром препаратов и регулярные визиты к нему же.        В конце концов, в тот день, когда она поцеловала его, он впервые почувствовал что-то совершенно незнакомое.        Вкус.        Она пахла цветами, только-только распускающимися нежными бутонами. Не розами, нет — бездушными розами пахла его такая же бездушная мать. Вся белая как сахар, Хару и на вкус оказалась сахарной. Мелон замер, смаргивая непонимающе, а она уже снова порхала вокруг стола и птичкой щебетала о чём-то ещё, совершенно неважном. Как выяснилось потом, предлагала посетить доктора Гоухина, который был "грубоватый, но вообще-то хороший".        И Мелон поддался, потому что больше не хотел её съесть. Он хотел только, чтобы эта милая, отчаянная девочка и дальше не шарахалась от него, стоило ему снять маску, намертво приросшую к губам. — В следующий раз закажем карри, я такое место знаю... — промычала Хару, весело болтая трубочкой в холодной молочной массе. — Что? Острое тоже вкусно!        Сладкий. Острый. Солёный. Кислый. Горький Мелону нравился в меньшей степени. "Вот что делают правильно подобранные препараты", — со знанием дела говорил Гоухин, размашисто выписывая рецепт. "Чудо", — мотала головой Хару, и Мелон, разводя руками, соглашался с ними обоими. Правда, прибавляя про себя, что его персональное чудо сидит на соседнем стуле и терпеливо ждёт, когда доктор выставит их обоих за дверь. — Охотно верю, — по-доброму прищурился Мелон, зажимая в острых когтях вторую трубочку. Молоко, банан, горький шоколад и тягучее медовое послевкусие. Из всех вкусов сладкий стал его любимым, а из всех цветов — белый, рядом с которым даже противный розовый становился не таким уж противным.        Белый мех, розовый лак на аккуратных ноготках, губы слаще, чем мёд в молоке. Хару улыбалась, вертя головой во все стороны, и без умолку трещала о лекциях по ботанике, и о вкусных булочках с корицей, и о своём хорошем друге Луисе, и ещё о своём хорошем друге Легоси. Конечно, у милашек вроде неё обычно много друзей. Каждый такой рассказ Хару обязательно заканчивала задумчивым "надо будет как-нибудь всем вместе собраться", пока ни к чему не приводящим. Оба хороших друга как-то всегда оказывались заняты, к малодушной радости Мелона: он откровенно не любил большие скопления зверей. Он вообще зверей недолюбливал, словно одна эта девушка выпила всю его привязанность, как остатки растаявшего мороженого на дне бокала.        Их странный дуэт терялся среди переплетения парковых дорожек, особенно шумных в солнечный пятничный вечер. Мелон ступал медленно, пытаясь подстроиться под семенящий шаг Хару, а она, ничуть не стесняясь, цеплялась за его локоть. Случайному прохожему могло показаться, будто она опасается идти без опоры, но на самом деле именно она вела Мелона за собой, лодочкой рассекая толпу. А Мелон от неё, резвой и лёгкой, взгляда оторвать не мог, чувствуя, как задыхается от странной, ни к кому раньше не испытываемой нежности.        Она, должно быть, заметила это: улыбнулась хитро-хитро, как не кролик улыбается, а лисица, глянула по сторонам и, стиснув ладонь Мелона, потащила его в глубину парка, под зелёную тень деревьев. Остановилась, требовательно потянула за рукав — просила пригнуться, значит. — Что ты творишь? — послушно склонившись, поинтересовался Мелон, пока Хару, словно дразня, накручивала на палец кончик белоснежного подола. — А на что это похоже? — усмехнулась она, озорно, выжидающе глядя снизу вверх.        И, конечно, Мелон не смог отказать ей в поцелуе — чувственном и сладком, с едва заметной медовой ноткой. Его любимый вкус.