Обсессия

— Что-то ты сегодня, — бармен Никита закончил намывать стакан и щелкнул меня по носу, — грустная какая-то, Беатриса.       Я зарылась в сложенные предплечья. Двадцатая минута инертности. Ещё восемь — и усну. — Если Света будет спрашивать, почему я ничего не делаю, то скажи ей, что сюда пришла моя преподавательница, — пробормотала.       Интересно, что сейчас делает Мастер? У него бывает, как у меня? Лежать до чётного времени ночи, конструируя целые полотна и древа мыслей в голове? Наверное, нет. Скорее всего, он продолжает работать. Вчера рассказывал, что к нему по вечерам приходит восьмилетний «мудачок» с мамой. Постигает шаблоны плие, шаблоны тандю, шаблоны другой вывортной шушеры. Всё для того, чтобы парню оторвали руки. Ну, на приёмной комиссии в академию. Чтобы… сейчас-сейчас. Чтобы парня с руками оторвали, вот. Сранные идиомы.       София гимнастикой занималась до десяти лет. Я до балетной академии ходила только на кружок рисования. Помню запах краски, деревянных мольбертов, чучело совы с мышью в левой лапе. В четвёртом классе психиатр сказал маме, что депрессивным детям, вроде меня, нужны увлечения подинамичнее и ярче. Не знаю, как меня взяли в класс Максимовой без подготовки. Там была игра — повторять хлопки в ладоши. Проверка слуха и чувства музыки. Это единственное, с чем получилось идеально справиться. Мастер так не считает. Я влюбилась в него после слов: «У тебя наверняка было миловидное лицо. Длинные ноги, гибкие стопы. Прямо, как и сейчас».       Получается, меня оторвали с ногами? Есть такая идиома?       «Не думай про балет, — командует Обсессия. — Если Журавлёва умеет читать мысли, она выследит тебя по мыслям». Что за бред? — спрашиваю с пренебрежением. «Забыла, как с мамой было?». Боже, заткнись. «Просто не думай про балет», — ажиотажно повторяется Обсессия.       Легко сказать: «Не думай про балет». Больше-то и думать не о чем. На сцену только через полчаса. К тому же, я хотела потренировать тридцать два фуэте. Завтра они будут на центре класса — сказал мой благородный ворон-сплетник. Я подумала — может, повторить их сегодня на сцене «Ле Руж»? Вернее, тройные пируэты в фуэте. Все, скорее всего, будут делать один-один-два. Если постараюсь, то могу прыгнуть выше головы: сделать один-один-четыре. Или один-один-три?       Никита хотел что-то ободряющее сказать, но отвлёкся на новый заказ. Двое возрастных мужчин утробно урчат, смотря в мою сторону. И снова ныряют в алкогольное меню. «Они прочитали твои мысли. Не делай на сцене один-один-три». Да заткнись, — отвечаю, порвав пальцами четвёртую бабочку из салфетки. Её собрали руки в ужасном беззанятии и они же её убили. Отдала оставшихся «в живых» Никите. Бармены их мило коллекционируют возле кофемашины.       Принялись листать меню с алкогольными напитками. Никита и Саша сильно переживали за съемку, но в глянцевых рисунках спиртуоза выглядят намного лучше, чем в жизни. Правда, за прошедший выходной день ценники сильно изменились.       Под барным меню — меню с танцовщицами. «Мёртвые души», — как любили шутить девочки из угла гримёрной. Они аккуратно вставляли себе шприц в локтевой сгиб руки и с блаженной эйфорией запрокидывали голову назад. «Самых грустных картин уже давно нет в музеях», — меланхолично говорила Лида. Картины — ненарисованные и безымянные — застряли образами в сотне таких «Ле Руж». Названия создавались случайно другими девушками. И звучали всё очень одинаково и похоже. «После привата».       Их имён уже давно нет в меню. Они и правда стали «мёртвыми душами». А вот моё всё ещё есть. И возле него, по каким-то неизвестным причинам, оказалась старая цена. — Света! Света! — я убралась из бара за кулису, нашла её по шёлковой бордовой рубашке. — Света, почему у меня ценник в меню появился? — Ну прости. Правило новых хозяев. — Какое ещё правило? — я испуганно зашевелилась, прижала меню к груди, как последнюю одежду. — Почему мне никто не сказал? — Потому что ты постоянно на смену опаздываешь. «Минутка знакомства» была перед антре. Которое ты, кстати, уже третий месяц пропускаешь. Мантурина сказала, что за такие фокусы будет наказывать. — Мантурина? Чиновница, которая лоббировала легализацию проституции? — Да. Они с мужем — новые владельцы «Ле Руж», — задумалась Света, стуча ручкой по своим губам. — А мне что делать? — я ткнула меню в лицо Свете. — Как мне теперь? Я не хочу… я не хочу больше ходить в приват. — Ну, отказывай всем, — Света раздражённо забрала меню. — Заставлять трахаться тебя никто не собирается. — Меня не уволят? — Пока танцуешь на шесте и работаешь в зале — нет.       Таблетка стабильности мгновенного действия. Но симметрия заглавной шестёрки в ценнике всё ещё стоит перед глазами. Я планировала уйти, но Света меня остановила. — Солнце, стой, — она достает что-то из-за кипы листов. Мой конверт. — Ты забыла его на столике. Я забрала его у… ну, в общем, не важно. Просто не оставляй вещи без присмотра, ладно? — Да, спасибо.       Я вернулась в бар ещё более мрачной, чем туда забралась. То, что где-то здесь болтает с девочками моя преподавательница, уже не казалось трагедией огромных масштабов. Сначала меню, теперь письмо родителей. Уже распечатанное, но усилиями Светы, с родительским меценатством. Первые строчки из конверта приветствуют. А вторые — с доктором связывались, про обсессии спрашивают. — В розовом костюме? — слышу голос Никиты издалека. — Вот эта?       Я боялась встретиться взглядом с Журавлёвой, но собеседник Никиты оказался, разве что, тоже девушкой. Молодой с длинными рыжими волосами. Краска, — симметрию глаза не обманешь. Водолазка чёрная, юбка с вышивкой кошечек — тут даже лицо запоминать необязательно, её в толпе и так найдёшь. Она кокетливо раскачивается на сидении в ожидании, когда Никита разольет все напитки на подносе. — Ты же подруга Лиды, да? — спросила посетительница, похлопав рядом с собой. — Забыла твоё имя. — Беатриса. — Блин, у меня так умершую кошку звали, — она расклеилась прямо на глазах. — «Беатриса»? — Беатриче. Батя говорил, это из какой-то книги, — пальцы забирают трубочку у Никиты, она делает глоток чего-то на подносе. — Я называла её «Чича».       «Чича», — думаю над геометрией имени. Буква «ч» — библейская буква. Двадцать четвёртая по счёту. «Двадцать пятая, — исправляет Обсессия. — Асимметрия. Беги, пока не поздно». Я утыкаюсь коленями в её сиденье и глазами — в полумёртвый пластырь. Всё ещё думала о письме, о меню танцовщиц, о глянце листа, что лежит под запястьями хозяйки милой Чичи. — Беатриче, — зачем-то повторила про себя. — Наверное, из «Божественной комедии»… — Наверное. Не знаю, я не читаю книги. Занятие для умственно-отсталых, — гостья пренебрежительно взмахивает рукой и рыжие локоны соскальзывают с плеч. — Хуже только паззлы складывать или, не знаю, музыку три часа подряд слушать.       Она старше меня, может, на лет шесть. Но ощущается противоположно, как восьмилетняя Василиса. Василиса… я достаю письмо с рисунком. Изображена рыжая кошечка, ловящая бабочек. В этот раз шифр сложнее.       Гостья раздражённо стучит пальцами о бар, на секунду поднимает шумную ладонь с часами в воздух. — А что тебе кажется интересным? — я сразу перешла на «ты». — Да ничего не интересно, — скучающе отчеканила гостья, смотря на посетителей с ужасными улыбками. — Покер и настольная мафия ничего так. Но второе уже немного подзаебало.       Увлечения не самые женственные. А выглядит она совершенно противоположно. Как Венера — с длинными волнистыми волосами и тонкими чертами лица. «Как мама», — заканчивает наблюдение Обсессия. Интересно, а как выглядит её парень? А есть ли у неё парень? Мне почему-то кажется, что должен быть. — Прости, надо было спросить раньше. Но как тебя зовут? — Алиса, — говорит она, как что-то очевидное, и задумывается. — Девушка и друзья называют «Аля». Тебе тоже стоит, если хочешь на балкон.       Девушка, — с улыбкой повторяю я. Да, Марго, ты много во внимание не берешь. Красивая гостья в стриптиз-клубе — это либо на собеседование, либо на час к Лиде.       «А где Лида?» — двуустка сегодня сговорчивее обычного. То ли из-за блокнотного пролога, то ли из-за усиливающейся тревожности. — На балкон можно, только если тебя заказали. — Давай я тебя закажу.       Упитанная неоном пластиковая кредитка переливается в руках. Хотя, у посетителей её типа, карты, скорее, из металла. — За девочек можно только купюрами, — на опережение. — Ну, блять, — она усмехнулась, поднимаясь, — тогда мне точно нужно подняться наверх.       Гостью немного пошатывало от выпитого. Я попридержала её в вертикали, на всякий случай, приобняв за плечо. Золотистые туфли с завязками, имитируют веточки ивы. Мы были бы одного роста, если бы я не забыла поменять пуанты на каблуки. — Слушай, прости… но я не пойду на балкон. — Почему? — Анастасия Журавлёва — ваша знакомая?       Лицо девушки озаряет небольшое понимание. Мои пуанты говорят с ней вторым шёпотом. — Ты типа какая-то её подруга из театра? Не хочешь, чтобы она тебя узнала?       Я киваю, хоть роль «подруга Журавлёвой» исполинно преувеличивает картину. Официантка Алёна забирает поднос у бармена, обходит нас на пути к ступеням.       Всё выглядит так, будто на этом наша беседа должна закончиться. Чувствую себя неловко, не зная, могу ли уже уйти. Истинная подруга Журавлёвой что-то читает в телефоне, уместив локоть мне на плечо. — Не переживай, она уехала пару минут назад. Снова, — «снова» значительно ниже по тембру. — Уже который день сваливает раньше всех, хотя у нас уговор, что она не пьет и ведёт машину.       Охотно верится в нарушение уговора — завтра класс первым занятием. «Девять утра, — начинает Обсессия, — не делай один-один-три». Я тяжело вздыхаю, закатывая глаза. Предложение гостьи завлекательно: балкон, чинная компания, хороший процент от счёта. Аля протягивает руку в человеческую просеку. Я её принимаю, чтобы не потеряться.       Вино, зиккураты мартини — забирает уже Виолетта. На самом деле, та же Алёна, которую путают с танцовщицей выходного дня. — Эта, в ботанских линзах — Кристина. Моя лучшая подружка. Работает парфюмером, — рука указала на брюнетку с плоскими волосами, дальше — по линиям перспективы — на противоположный диван. — Эту зовут Алиса. Моя девушка.       В жёлтых очках, с личной швеей — я её помню. Для повторного знакомства она была слишком занята — говорила о чём-то по телефону. Стрельнула взглядом по нам, ввергнувшись обратно в мобильную сеть. — С нами ещё была Диана — бармейден и просто стерва, — указывает на пустоту в горизонтах стола, вот ведь пьяная в щепки. — И Настя. Ну, её ты знаешь.       Аля, потупив взгляд, прошла вглубь стола, упав на подушки. Отсалютовала компании «пиджаков» за соседним столом, едва ли будучи их знакомой. — Ты тоже лесбиянка, да? — у неё никакого чувства личных границ.       Клиентам нельзя ориентацию называть — на общении сильно сказывается. Лида о ней часто врёт. Я сложила письмо вдвое, просунув между ленточек пуант. — Бисексуалка. — Да-да, эта крутая и ни о чем не говорящая ориентация, — у неё улыбка с усталостью. — Кто тебе нравился в самый последний раз?       Я мучительно поднимаю глаза к потолку. Может, смеха ради, сказать про Софию и её милое предложение вместе пойти на «Дочь Фараона» в выходные? — Мужчина. — Прям «мужчина»? Ему что, за тридцать? — Ему двадцать семь. — Твой клиент что ли? — Учитель.       Аля бравурно всплескивает в ладоши. Звук похож на возглас: «Ну вот!» и поначалу сливается со стуком каблуков на лестнице. Интуиция расщепляет волю надвое: смотреть и не смотреть туда. Но, как и раздвоенный язык змеи, интуиция, в конечном итоге, ведёт в фатальный и неизбежный тупик. Журавлёва, как воздушная кошка, запрыгивает на последнюю ступень, распутывая на ходу шарф. — Поедем сегодня на твоей машине, — прима обращается к Але. — Я оставила свою возле дома.       «Ты меня не слушаешься и посмотри, к чему это приводит, — тремя голосами говорит Обсессия. — Идёшь на балкон заклано, как последняя тварь». Я не знаю, что делать. Знаю, что нужно незаметно уйти, не говорить и не привлекать лишнего внимания. Вся жизнь в учителях «как незаметно уйти», кажется, будто я должна интуитивно наученной быть. — Ты всё-таки вернулась? — удивляется девушка с личной швеей. — Я же говорила, что отвезу Диану спать и вернусь. — Значит, я могу пить? — Можешь, можешь, — Журавлёва целует свою подругу в висок. — Единственное: мне завтра рано вставать. Так что я планирую забрать вас отсюда пораньше. — А какой у тебя урок завтра? — спрашивает парфюмер. — В смысле, «какой»? Я всего один предмет веду. — Ну так какой? — «Змееведенье», — раздражения в голосе с излишком. — Изучаю маленьких безногих гадюк под микроскопом. — Не хочешь говорить про работу — так бы и сразу. — Покусали тебя что ли, змеевед? — пьяно смеется Аля. — Ещё как покусали.       С балкона долгий взгляд. Второй — мимолётный и незаинтересованный — по мне. Две секунды уходят на взаимные серые взгляды. Аля прерывает странную тишину: — Выходит, знаешь на практике, как отличить ядовитую змею от неядовитой? — Знаю. Папа рассказывал, по зрачкам, — серьёзно отвечает прима. — У неядовитых змей зрачки круглые. У кобр, гадюк и мамб — вертикальные. — А я думала, по смертельности исхода, — разыгрывает удивление Аля. — Не все ядовитые змеи убивают, — академически отвечает Журавлёва. — Некоторым просто нравится заставлять тебя страдать. — Тогда, правильно ли я понимаю, что после укуса мне нужно сначала поймать змею, — голос Али стал по-профессорски низким, — заглянуть ей в глаза и не звонить в скорую, если у неё круглые зрачки? — Ты быстро учишься, Аля. — А если это накуренная гадюка? — спрашивает Алиса.       У меня вся склера заполнена паникой и страхом, чёрные иголки воссоздаются вместо зрачков. «У Гели они были неядовитые, — синхронно отвечают вертикальные зрачки, — как два угольных солнца, как пуговицы без петлиц». Неядовитые — смотришь в чужие зрачки и не должен ощущать ничего, кроме покоя. Но я вспоминаю их сплошную форму и не испытываю ничего, кроме кромешного ужаса.       Неоновые лампы синхронно тускнеют перед чужим номером. Остается только мягкий свет сцены настольных ночников. Журавлёва сваливает пальто на спинку дивана и подходит ко мне. — Это я попросила Алю позвать тебя. Сколько тебе лет?       Странный ступор голосов закрыл в тисках всего на минуту. Я по прежнему в сознании, по прежнему соображаю и по прежнему на безвыходном балконе. — Простите, мне через несколько минут на сцену, — прощебетала я, поднявшись на ноги.       Меня толкают обратно на диван. Запястья крепко сжимаются руками примы, она нависает надо мной, как делают пьяные и опасные клиенты. Дыхание сбивается, краснеет. Резкое и прерывистое от страха. Я предпринимаю попытку руки освободить, встать. Бессмысленно — она очень сильная. — Ты что делаешь, Журавлёва? — возмущённо спрашивает Алиса. — Правил не знаешь? Девочек не трогать! — Сними с неё маску.       Спустя секунду стрессовой рефлексии ошибки видятся чётче. «Простите» — как реверанс педагогу. Голос знакомый, желание уйти — с меня даже маску не надо снимать. Аля садится ближе, ищет тесёмки в волосах. Как собака послушная, мерзкая тварь. «Иуда библейская! Женщина-мудак! — шипит Обсессия. — Я же говорила! Почему ты так невнимательна к буквам? Я же говорила о числе двадцать пять!».       Таблетки на её фоне милодушны: самый передозированный Прозак не сделает так плохо, как её руки. Боже, молю. Отпусти. Ты ведь и так знаешь, кто я. Пусть всё останется на последней ступени до пропасти.       Резинки маски распетливаются. Аля удивлённо произносит, что у меня очень красивые глаза. Лицо Журавлёвой складывается в мучительный витраж. Она отпускает запястья и отходит назад. — Я знала, что это ты! Спрашивала же про клуб!       Ле-ружский поборник приходит поздновато: прима к этому времени беспокойно ходит туда-сюда, без малейшего желания трогать бесчестную идиотку. Но хочется, чтобы воин в чёрной амуниции всё равно защитил меня. Встал между нами и сказал, что я замечательный и честный человек, что мне нужно дать высказаться и, если получится — по-человечески понять. У физического насилия и психологического ведь общее начало — насилие. Но пластырей от царапин словами не придумали ещё. Паша в небольших сомнениях уходит. А заступается за меня Аля. — Настя, мы так не договаривались, — колодец из рук пахнет дорогими духами. — Если будешь на неё орать — я тебе больше никогда не помогу.       «Ты мне наврала», — изымается из экстерны за секунду, но всё равно выщипывает все самообладание. Подруги, пожалуй, единственные люди, которым она не хочет перечить. Журавлёва, зарывается пальцами в волосы, мучительно молясь потолку. — Боже, что я наделала… я ведь уже утвердила составы… — Мне очень-очень жаль, простите! Я знаю, что подвела вас, что не должна тут работать! Мне просто нужны были деньги! Я обязательно уйду, но если ректор… а мне ещё долг оплатить, — я откровенно не знала, с чего начать объяснение. — Прошу, не говорите никому в академии. — О, милая, я не скажу, — голос превращается в вибрирующий и пугающий шёпот, — я просто сдам тебя в пришкольный интернат. Будешь сидеть там под четырьмя замками до выпускного. — Не надо! Не надо, прошу! Молю, вы ведь наверняка жили в интернате, когда учились в Питере! Вы ведь знаете, как там плохо? Знаете, да?       Она отводит взгляд, придумывая, что сказать. Я внезапно подмечаю, что запомнила её лицо. Похоже, от стресса. — Какого чёрта ты в стрип-клубе работаешь? Где твои родители? — Они уехали. — Куда? — Не знаю, — лист мамы сплошь белый, светится на столе. — На конверте обычно написано: «Левашовская улица девять. Самара». Но не думаю, что это действительный адрес.       Бумага съела весь свет неона. О, тошнотворный неон — крыса в мире света. Я подхожу ближе к перилам, отдать письмо с рисунком Василисы. Журавлёва сверяет адрес на конверте, тонкие зрачки плавают от берегов записки до телефона. На экране она видит, похоже, то же самое, что и я. Левашовский проспект в Петербурге. Не в Самаре. — Зачем скрывать адрес? — Наверное, думают, что я приеду и устрою что-то хтоническое и кошмарное, — смазываются в глазах блёстки на перчатках. — Боятся, в общем. — Чего боятся? — спрашивает Кристина, пересев на диван за нами. — Малявку весом в компьютерное кресло? — Ножниц. ОКР.       Правила, по которым эта квартира живёт, ужасно отягощают. Родители долгое время требовали от меня чистоты и аккуратности, но когда это же правило коснулось их — тогда и осозналась вся его неподъемность. Как вчера, помню их дикие взгляды в дверном проеме гостиной, как они с силой выдёргивают ножницы из рук, расцарапав мне предплечья. Две ночи спала у соседки в закрытой комнате. Потом родители уехали.       С сочувствием отводится взгляд Журавлёвой. Из-за моей семейной картины её ударило злостью. Она ищет взглядом поддержки у подруг. Но только девушка с личной швеей сквозь печальную улыбку произносит: «По биографиям стриптизёрш только барочные романы и пиши». «Она не стриптизёрша, она балерина», — говорит Журавлёва поспешно, и, кажется, что сразу отрекается от собственных слов. Размышляет с секунды четыре и чуть более спокойно спрашивает: — У тебя есть их номер? — Они… не приедут. Вернее… может, на неделю, может, даже на месяц. Но они никогда не оставались надольше, — и воздух будто резко холодным становится, и мелодия контрабаса тише звучит. — Говорю же. Им со мной… плохо очень.       Они приезжают в бодром духе. Как кучевые облака без воды, как самые замечательные люди. А спустя пару дней меняются до неузнаваемости: чернеют, оседают от тяжести, становятся мрачными и раздражёнными, будто своим облачным весом готовы удушить воду озера. Начинают ссориться на кухне, хлопать дверьми, в порыве злости и одной куртке уходить из квартиры. Картина цикады в гостиной смотрит на двух взрослых людей с сочувствием. Этот дом, эта квартира — тесная, безжизненная — они будто оказались к ней неприспособленными. Мама ласково называет меня «продолжением» советских стен. Будто я их плоть и кровь, их мебельное продолжение: вот шкаф бабушки, вот потрёпанное кресло, вот антикварное псише, а вот Марго — такая же деревянная часть гостиной. Бездушная, холодная, говорящая с ними языком картинных цикад. — Тебе бы поучиться у её родителей, — со смехом произносит Аля, — чтобы тоже уйти от Дианы. — Как смешно и как уместно. — Диана — ваша девушка? — вопрос, лишь бы тему сменить.       И лучше бы я молчала. У Журавлёвой неподдельная нервозность скользнула по лицу. Она подзывает к себе родительским письмом. Я неуверенно, но подхожу ближе. Тяну за свободный край письма и резко притягиваюсь за талию в очень интимную близость. — Я твой секрет никому не рассказала, хотя была уверена в своей правоте. И ты не выдавай мой, — с удавьим спокойствием, от чего я немного смущаюсь, отстраняюсь назад. — И здесь я тебе не педагог-репетитор. Не надо называть меня на «вы». — А как мне… — Мне без разницы, — опережает в ответах на секунду, говорит скоро и монотонно. — Хоть «Настя», хоть «Журавлёва», хоть «Северное Солнце балета». Но при моих подругах никаких реверансов, никаких «Анастасия Андреевна», никаких вопросов про класс, про репетиции, про адажио на пальцах.       Про её личную жизнь ничего не писали и балетное сообщество, условно, считало её «нормальной». Её неправда, похоже, устраивала. Для примы-балерины такого уровня запомнится по «гомосексуальному подполью», пожалуй, тлетворно. Как с Нуриевым — про то, что он хороший танцор говорят лишь во вторую очередь. А в первую — что ему нравились парни. Грустно, если всё кончится погребением профессионального авторитета. А погребать есть что: Журавлёва единственная знает, как держать баланс на высоких полупальцах дольше двух минут, для неё изменили хореографию классического балета, под неё строились целые сезоны в театре. — Я не собиралась рассказывать! Я понимаю, это личное, — беспрерывная многословность делает только хуже. — И шантажировать ради адажио на пальцах не буду! Я вообще не хочу знать, в чем секрет! Это наверняка трудно и больно, а если узнаю, то меня заставят танцевать на пальцах, хочу я того или нет!       Северное солнце балета удивлённо усмехается. — Это просто неожиданно! По вам совсем не скажешь! И Мастер говорил, вы были в отношениях! Да ещё на первом классе… — Кто? «Мастер»?       Я занервничала ещё пуще. Кажется, будто у этого чувства просто нет предела. — Виктор, — я забыла его отчество от стресса, — педагог-репетитор по дуэтному танцу. — И ты его «Мастером» называешь? — Он ещё ей и нравится, — мимолётно сзади привносит Аля, резонируя бокалами со своей смеющейся девушкой.       Если я не уберусь с этого балкона, у меня просто встанет сердце. И правда «место жертвоприношений» — тут просто нельзя не чувствовать себя ужасно. Правда, Настю-Журавлёву моя влюбленность в педагога не впечатлила. Она о чём-то размышляла, доставала из резервуаров памяти фразы и слова чужие. Сменила позу, оттолкнувшись от спинки дивана, и спросила будничным голосом: — Он знает, что ты работаешь в «Ле Руж»?       Я, с секунду подумав, зареклась больше не врать. — Знает. — Вот мудак. Знал и не сказал, — мило засияла от злости. — «Бессмертнова самый благонадёжный вариант». Конечно благонадёжный! Кривой, бездарный, но правда благонадёжный!       Я пытаюсь скрыть улыбку за вновь надетой маской. Кажется, будто Катерина Семёновна — на самом деле, должность, а не человек.       Воздух стал отчего-то мягче. И неуютные чувства выходят через пальцы. Мглистые тайны, подобны верёвкам, что связывают запястья. Они оставляют пальцы свободными, но сковывают целые ветви длинных костей, твои большие касания рушат. Умышленные секреты такие же: свобода только в мелочах, в пространстве десяти фланг. Я ей разом всё рассказала, случайно развязав каждую мрачную верёвку.       Она больше не злится, не обвиняет в неразумности. Согласна оставить «Ле Руж» в тайне. Пока Обсессия чеканит: «Не верь этой шлюхе, следи за ней, дави на неё, не оставляй наедине со стенами академии», я предпочитаю верить в балконный договор. Разбавить мрачные краски чем-то светлым. Она, наверное, думает, что у меня жизнь — пиздец полный, но это, вроде, не так. — Родители обещали приехать на выпускной. — Ты уволишься к их приезду?       «Уволюсь», — кривляется Обсессия. Разговор за спинками диванов придает немного приватности. Кажется, в таких разговорах как раз не страшно говорить «не знаю». — Беатриса, солнышко, зая, милая, — Света неожиданно больно выдергивает меня за локоть из разговора, — какого хуя ты не на сцене? — Боже, я забыла! — Забыла она, блять! Спускайся и не беси меня.       Половину ступеней перелетаю не очень грациозно. Птичьи розовые перья мне не помогают, а необычайно тормозят. Моя музыка секунды четыре играет, когда я попадаю всё-таки за кулису. «Сделай один-один-двенадцать, — юродствует и насмехается Обсессия, — раз ты такая умная». Выдыхаю облегчённо. Пока приказы не продолжаются в отягощающее «или» — их и правда можно игнорировать. Для появления на сцене жду солнцестояния в мелодии.       Обороты праздные вокруг шеста, импровизация без реквизита. Корсет под пальцами не развязывается, и, кажется, даже если бы я не забыла крылья-веера — они бы точно выпали из рук. Вторая — полуголая — часть танца напоминает вариацию «Жизель» из первого акта. Прыжки на высоких пальцах левой ноги по диагонали. Ронды анлер рабочей правой. В конце диагонали подношу к сидящим зрителям стопу. Чужие пальцы гладят стакан пуант, впутывают деньги в правые ленты, и, кажется, такой способ заплатить нравится посетителям «Ле Руж» больше классического. Мне тоже — ноги будто иммуны к грязи, их не так страшно пачкать, не так страшно давать чужим рукам. Диагональ подходит к концу, я сбрасываю драгоценный корсет с лифом на хвост.       И купюры неприятно царапают кожу ног, и запал на тридцать два фуэте резко исчезает. Там, на балконе — лучшая Жизель века. Симметрия и безупречность ей будто две матери. Я смотрю записи выступлений с Обсессией и впервые за долгие недели тону в абсолютной тишине. Перед ней на центре класса стыдно за резкие руки. На центре «Ле Руж» перед ней стыдно за неоновое «всё». В такие моменты, в полной мере, понимаешь идиому «хочется провалиться сквозь землю».       Я зачем-то — впервые за полгода работы — делаю педантичный театральный поклон после выступления. Лягнула шпорой банку для денег поближе к краю манежа и ушла за кулису дышать. — Милая, ты прекрасно выступила, — говорит Алиса в ночном воздухе. — Если «Ле Руж» тебя не задавит, ты станешь талантливой балериной. — Спасибо, но сегодня хореография была не очень, — я смущенно укуталась в пальто Журавлёвой. — Я не забрала веера из гримёрки, без них это даже не номер.       Наверное, рациональней её хотя бы с мыслях называть Настей. Привыкнуть. «К чему тебе привыкать? — раздражённо спрашивает Обсессия. — Думаешь, она ещё сюда придёт, идиотка?». С чего бы ей не приходить? — мрачно обращаюсь к мыслям.       Реальные голоса куда чётче и громче. Настя приобнимает за плечо, не давая разобрать невнятный голос Обсессии: — Я согласна с Алисой. Талантливый человек талантлив во всём. Ты отлично подобрала комбинации, отлично станцевала… — Отлично разделась, — пьянно вставила слово Аля. — Да, это тоже, — Настя неуютно согласилась. — На тебя приятно смотреть. И сцена тебе к лицу. Даже такая… маргинальная. — Спасибо вам, — застряла ногой в небольшой ошибке, — всем.       Сегодня ночь по-особенному очаровательна. Бесснежная и немного мокрая. Звёзды всплыли из-под облаков и богоподобно сияли. Пространная тишина, похожая на шум далёких фабрик вдали, погружала в спокойствие. Изредка её прерывают хрустальные всплески луж изредка проходящих прохожих. Медовые фонари вдали, ореол света смешивается с мокрым воздухом и создает спектральную дисперсию. Свежевыпавший снег серебряно блестит под ногами. Чужое пальто с парфюмерной водой из ветивера. Образ сегодняшней ночи. Делает Обсессию… неслышимой. — Значит, ты стриптизёрша, — подводит итог Северное Солнце балета. — Как Лида? — В смысле? — Тебя тоже можно заказать в приват?       Я очень раскраснелась вопросу. Он в своей лени и равнодушии всё равно категорически температурным был. Снег под нервными сапогами захрустел. — Н-нет! Я только танцую, по залу хожу!       Новое меню хищно хихикает множеством своих ликов. Журавлёва отдает сигарету Алисе, обнимает себя одной рукой. Рубиновая змея ударяется зубками о пуговицы рубашки. — Жаль.       «Жаль», — неверяще повторила в мыслях. Шумный вдох, плавный выдох. Ощущение сюрреального сна подпитывается не только чистотой ночи.       Снег с крыш планируется со скоростью пыли. Подруги с намерением согреть обнимают Настю вместе с полами верхней одежды. Она смеется, открещивается и выглядит совсем иначе вне стен академии. Не так, как на записях выступлений, не так, как на немногочисленных интервью. По-страному радует — выворотность устоявшегося портрета. Она казалась глубоко несчастной в тех биографических диалогах, на снимках для прессы, на классах в школе. «Её уход предопределен проблемами со здоровьем» — слова балетмейстера из public talk Мариинского театра. Девушки на видеозаписи спрашивают о характере болезни, но Сафронова лишь раздражённо отмахивается со словами: «Это уже лишнее».       Плавно истлевают сигареты. Когда мы случайно встретились у сцены, Аля сказала, что они уедут через минут десять. Сейчас Настя предлагает вернуться с ними за стол. Немного поспать перед утренней классикой.