Семья

Италия спал, уткнувшись Рейху носом и губами в щёку. Губы его были приоткрыты, он тепло и ровно дышал; ресницы его дрожали. В первый миг пробуждения Рейх просто любовался им таким — маленьким, смешным, родным до боли. В голове гудело, мыслей не было. Италия во сне закинул на него ногу и крепко вцепился руками так, будто боялся, что Рейха у него отнимут. Он вспоминает, как раньше во сне его обнимал Союз, а Америка пристраивался под соседним боком. Союз храпел на ухо, Америка даже во сне кусался, и эта неидеальность казалась такой безумно милой, неестественно привлекательной, что Рейх даже не думал их будить. Италия открыл глаза. Они были влажными и до ужаса несчастными. — Знал бы ты, как я их ненавижу, — выдохнул он. — Я сказал это вслух? — спокойно спросил Рейх и погладил Италию по волосам, зарываясь в них пальцами. Они такие мягкие, пушистые и растрёпанные со сна, а сам Италия со следом от подушки на щеке, и глаза у него сонные, пусть и мокрые теперь. — Нет. Но я в любом случае знаю, о чём ты думаешь, — губы у него такие маленькие и пухлые, они никогда не могут обхватить губы Рейха до конца, а Рейху безумно нравится брать чужие уста в рот полностью и обводить языком, выласкивать, как котёнка. — Отлично, раз знаешь, — раздражённо фыркнул Рейх, убирая большим пальцем слёзы у Италии из-под глаз. Он ненавидел, когда тот плакал. Вспомнились слёзы США вчера, и он поспешил прижать к себе Италию посильнее. — Я ненавижу их, — повторил Италия тихо, но Рейх всё равно услышал, — за то, что бросили тебя. Не справились. Мне кажется, им было наплевать. А теперь, после тысячи бессонных ночей, когда я отпаивал тебя от кошмаров тёплым молоком с мёдом, после того, как отбирал у тебя бутылку каждый раз, как ты срывался, вдруг оказалось, что ты им снова нужен. Такой — тёплый, немного строгий и ласковый, излечившийся от своего сумасшествия. — Они сами были сумасшедшими. Мы никак бы не смогли вылечить друг друга ни тогда, ни сейчас, — не согласился Рейх. — И ничего больше не будет. Потому что я безумно тебя люблю, и они это знают. — Ты не выдержишь без них. Теперь, когда ты вспомнил, каково это, — выдохнул Италия. Он улёгся щекой Рейху на грудь, как когда-то это делал Америка, и замер, прислушиваясь к рейховому дыханию. — Но дело не в этом. Я просто очень боюсь, что ты опять скатишься в это безумие. Союзу, кажется, стало легче, но вот США — только хуже. Канада уже не справляется. — Тогда может нам с Союзом удастся вытащить его? — Не удастся. Скорее самих затянет. Слишком шаткое состояние у обоих. А Америка совсем нестабилен. Союза удерживают Россия и Германия, а они, по крайней мере, сильные. Тебя — я. Канада слабоват, в этом и проблема. — А ты не слабоват? — скептически приподнял бровь Рейх. — Я был самым невменяемым, но ты меня всё равно вылечил. — Какой же ты наивный, — прошептал Италия, быстро прижимаясь губами к его ключице. — Мне очень много лет. Я знал тебя ребёнком. Да что там — я и твоего отца ребёнком знал. Как воплощение я очень-очень сильный. И только поэтому Германия доверил мне тебя. Это на политической арене я малозначим. — Я догадывался, — Рейх вздохнул, погладив его по тонкой спине. Посчитал рукой все позвонки, обвёл их по кругу пальцами. — Мне всегда легче с тобой. Как ты это делаешь? — Мне не трудно, не переживай. И я сомневаюсь, что ты поймёшь, как это. У тебя наверняка совсем другое восприятие, — Италия поставил свой острый подбородок Рейху на грудь и посмотрел ему в глаза, мягко улыбнувшись. Вокруг его травянисто-зелёных глаз образовалось много-много морщинок, и Рейх вдруг понял, насколько Италия его старше. Наваждение быстро прошло, и Италия вновь засиял мягкой идеально-загорелой кожей. — Что ты вообще о себе знаешь? — Я не знаю, однако догадываюсь. Не хочу спрашивать об этом Германию, а больше некого. — Рейх скривился недовольно. У него было несколько спокойных десятилетий, чтобы подумать. — А меня или Японию ты, конечно, спросить не догадался? — хмыкнул Италия. — Ну что ж, давай поговорим. — Что я? Я уже понял, что не страна, как и Союз. А США не имеет всех ваших привилегий. Он что, недо-страна? — вопрос был сформулирован глупо, но сказать это иначе у Рейха не получилось. — Вы периоды. Периоды стран. И никакого секрета, дорогой. А США просто нестабильная британская колония. Канада сильнее его и может помогать по мере сил, потому что Франция и Британия долго его подпитывали и поделились частью силы. Быстро прокачали, можно сказать. Самому ему, как новозародившейся стране, пришлось бы накапливать такой опыт веками, а так — всего двести лет, не считая времени, когда он был колонией. США этого был лишён, и сейчас проходит тот этап, который проходили все мы в самом начале. Но ему, конечно, в декорациях современных реалий гораздо легче. Рейх, прежде чем задать новый вопрос, некоторое время просто лежал и переваривал информацию. Надо было спросить Италию обо всём гораздо раньше, но он медлил. Наверное, не хотел развеивать иллюзию того, что его малыш нуждается в защите. — А я нуждаюсь, — Италия натянуто улыбнулся. — Ты можешь читать мои мысли? — Рейх устало и обречённо прикрыл глаза. Так вот как он может угадывать все его желания с одного лишь вздоха. — Отчасти, — не стал кривить душой Италия. — Небольшая цена за подпитку. — И почему же ты нуждаешься в моей защите? — спросил Рейх почти холодно, сжимая в руке его мягкое, аккуратное бедро. Он поднял его лицо за подбородок и заставил смотреть в свои глаза. Италия, цепляясь за его плечи руками, заёрзал. — По тем же причинам, что и раньше. Не понимаю, почему ты начал вдруг думать по-другому. Несмотря на то, что я — сильное воплощение, я не могу использовать это никак, кроме как помогать тебе. В остальных аспектах я слабенький и чуть ли не колония твоего любимого сына, — Италия медленно опустил взгляд на его губы. — Просто ты гораздо умнее меня, мой малыш, а притворяешься маленькой дурочкой, — Рейх провёл большим пальцем по его нижней губе, оттянул краешек, залез подушечкой пальца в рот, огладил бархатную щёку. — Не притворяюсь. Мне нравится легкость. К тому же, папочка любит меня таким, разве нет? — Италия мягко обхватил палец и медленно, смакуя, облизал, прикрывая глаза. Рейх сильнее сжал его бедро. — Я тебя любым люблю, — покачал головой Рейх. Он отпустил чужое бедро, закинул руки за голову и откинулся на подушки. Италия разочарованно вздохнул и опять улёгся щекой ему на грудь. — Мы не договорили. — Ты меня любым не знаешь, — Италия потёрся щекой о его грудь, словно кот. Рейх подумал, что он правда его совсем не знает. — Что ты хочешь узнать? Помимо Германии, твои родители — Пруссия, Россия, Австрия и, возможно, Франция. Но про последнего не афишировали — уже тогда им с Британией сулили политический брак, чтобы сгладить отношения между странами. Как видишь, не особо помогло. — Мне интересно, почему я до сих пор жив. — Потому что Германия тебя любит. По той же причине жив и Союз, — Италия придвинулся выше и спрятал лицо ему в шею. — А ты чем-то недоволен? — Тем, что моя жизнь расписана, как календарь, — отрезал Рейх. Рассматривая ровный белый потолок и хмурясь, он много думал — думал о том, что, оказывается, мир гораздо сложнее, чем он привык себе представлять. — Либо так, либо никак. Иначе ты опять сойдёшь с ума. А мне этого очень не хочется. — Почему? — Рейх поднял одну бровь. На душе было как никогда паршиво. Ему не нравилось, что вся его жизнь вдруг оказалась сплошным фарсом, а Италия лежал сейчас на его груди и всё так же, как и вчера, до всего этого кошмара, улыбался, целоваться лез и ласкаться. Рейх хотел стряхнуть его. Сделать хоть что-нибудь, отодвинуться, по-детски отвернуться, спрятаться под одеяло. Это смешно — Италия его нянька! — А почему ты такой дурак? — сказал Италия ласково и поцеловал Рейха в нос. Рейх скривился, как от зубной боли; ноздри его обиженно раздулись, а краешек губ дёрнулся вниз. — Разве то, что ты узнал сейчас, что-то меняет? — Это меняет абсолютно всё, — не согласился Рейх, отвернув лицо от чужих поцелуев. — Я отказываюсь от своих слов. Ты не дурак, ты просто идиот, — Италия прижался щекой к его щеке и замер так, не собираясь больше ничего объяснять. — И что это значит? — не выдержал через некоторое время Рейх. Италия молчал, но Рейх увидел краем глаза его едва сдерживаемую улыбку. — Да что?! Италия часто-часто заморгал, и Рейх понял, что он пытается сдержать слёзы. Сколько можно плакать?! Для Рейха видеть это просто невыносимо. Он обнял крохотного Италию своими большими руками, прижался своим носом к его, начал лихорадочно сцеловывать слёзы с его щёк и что-то, сам не понимая, что, шептать. Господи, он и правда люто ненавидел, когда Италия плакал. — Ну чего ты, мой маленький? Нет-нет-нет, не плачь, пожалуйста, чего ты? Что случилось, прости-прости-прости, я безумно перед тобой виноват, — бормотал он. Когда Италия плакал, Рейх просто не находил себе места. — Вот видишь, — сорвавшимся голосом сказал Италия. — Ты любишь меня. — Люблю, — согласился Рейх беспокойно. Ему было ужасно тревожно, будто сейчас могло случиться что-то нехорошее. Слёзы Италии всегда вызывали у него подобное ощущение, но обычно беззаботный Италия плакал редко, а сегодня — целых два раза только за утро, и это пугало. — И я тебя, — сказал Италия, шмыгнув носом и улыбнувшись. — Что-то поменялось? Рейх замер, хлопнув глазами, и задумался. Действительно, совершенно ничего. — Ах ты мелкий засранец! — зарычал он зло, прижав засмеявшегося Италию к кровати. — Ну что мне ещё было делать, если ты тупой? Ай! Нет, только не щекотка! — Италия истерично хихикал, отбиваясь руками, а Рейх щекотал его бока и улыбался. — Вот артистка, — вздохнул Рейх, наклонился и поцеловал его губы. Италия, всё ещё хихикающий, сначала немного посопротивлялся для виду, но потом обвил шею Рейха руками, заставляя целовать себя сильнее. Рейх наблюдал за его дрожащими ресницами и прикрывающимися глазами, смотрел, как растекается удовольствие по родному лицу, когда Рейх двигал языком, сплетался с чужим именно так, как Италия больше всего любил. Рейху нравилось рассматривать, досконально изучать в такие моменты его самого и его розовеющие, опухающие губы, которые под напористыми губами Рейха чуть подрагивают, всегда податливо раскрываясь. Рейх поднимает его за подбородок и прижимает к себе сильнее, чтобы целовать ещё глубже, ещё слаще и напористей. Италия тихо постанывает и ёрзает под Рейхом своим полностью голым, совершенным телом, возбуждая. Рейх действует умело. Он всегда удовлетворяет своего малыша по максимуму. В постели они совпадают идеально, тут и говорить совершенно не о чем. Италия сдавленно хныкает ему в рот, когда Рейх отводит его ногу в сторону и заставляет согнуть в колене, а сам притискивается между его бёдер и, отрываясь от его губ, целует в шею. Он чувствует возбуждение Италии, и тот, буквально повинуясь его мыслям, ещё шире разводит ноги в стороны. Он тяжело дышит, приоткрывая свой крохотный и, думается Рейху, невероятно сладкий ротик. Рейх никогда не может остановиться и перестать целовать его. За завтраками и на светских вечеринках (этих нелепых и бессмысленных сборищах идиотов) он еле себя сдерживает — так хочется снова и снова прижиматься к чужим губам. Потому что Рейх ими дышит — дышит Италией, его клубничным запахом и безумно-зелёными глазами. Он трахает его медленно, с оттяжкой. Италия под ним скулит и практически воет; Рейх шлёпает его по заднице, и у Италии — Рейх чувствует — член возбуждённо дёргается. Толчки мощные; Италия обхватывает Рейха за талию ногами и до звёзд перед глазами сжимает. Рейх тихо ругается и стонет сам, а потом снова целует. У них с Италией всегда получается такое сладко-правильное безумие, что Рейх никогда в жизни ни за что бы от этого не отказался. Он бы трахался с ним восемь дней в неделю, двадцать пять часов в сутки, не останавливаясь, только бы чувствовать его возбуждение, его внутреннюю сладость, его мягкую кожу под своими руками; слышать его стоны и тяжёлое дыхание, видеть удовольствие на лице. — Папочка доволен? — выдыхает Италия ему в губы, и Рейх рычит, начиная загонять в него ещё более неистово. Италия вскрикивает на каждом движении их бёдер, всхлипывает и почти рыдает — настолько ему хорошо. Потом он выходит из него, и Италия, глядя на Рейха своими ошалевшими глазами, явно не сразу понимает, что произошло. — Папочка хочет своего малыша раком, — Рейх ухмыляется, стоя на коленях, выпрямившись во весь свой рост. Италия, хныкнув жалобно, обиженно пнул Рейха в бедро — впрочем, Рейху его удар был как слону комариный укус — и перевернулся на живот, разводя свои стройные загорелые ножки в стороны. Дырочка его припухла и сейчас соблазнительно блестела смазкой. Рейху она до безумия нравилась, как и весь Италия целиком. Он провёл рукой по золотисто-оливковому бедру, сжал. Италия приподнял свою великолепную попочку, и Рейх, не удержавшись, шлёпнул по ней, оставляя красный след. Италия поднял задницу ещё выше, словно выпрашивая, и Рейх шлёпнул ещё раз, а потом, когда Италия заскулил просяще, вошёл, разводя руками бёдра в стороны. О, как Италия взвыл! Его бёдра идеально помещались Рейху в руки, он поскуливал и подмахивал, а Рейх снова трахал, трахал, трахал его, чувствуя его удовольствие всем собой. Потом их обоих вывернуло наизнанку, выкрутило досуха, и перед глазами потемнело — настолько им было невероятно охуенно. В голове не осталось ни одной мысли. Рейх лежал на своём малыше и думал, как же он, чёрт возьми, безумно его любит. А потом Италия вдруг по-настоящему заплакал.

***

— Почему они ушли?! Почему они опять ушли?! — Америка рушил свою спальню, ломая всё, что попадалось под руку. Растрескался стул, брошенный в стену. Разбилась лампочка, отлетели дверцы шкафа… Только к кровати он не подходил. Америка понял, что всё это время рыдал навзрыд, только когда его, дрожащего, прижали к чужой груди. — Кан, они ушли, — сказал он, запинаясь и всхлипывая. Звучало жалко. Ну и наплевать. — Они опять ушли. К своим этим… Ушли. Без меня. Опять… — Тише, родной. Всё хорошо, — Канада гладил его по спине своими широкими ладонями, и США чувствовал, как ему рядом с братом становилось легче неестественно быстро. Истерика отпускала, проходила нервная дрожь. — Почему они ушли? — прошептал он, слыша ровный и успокаивающий стук сердца Канады. — Они ведь так мне нужны. Очень сильно нужны. — Не бойся потерять их. Вы всё равно навсегда останетесь семьёй, и никак иначе, — Америка фыркнул в его грудь, и Канада обнял его сильнее, словно стараясь укрыть от всего мира. США любил его.

***

— Иди в спальню, папа. Я сейчас приду, — произнёс Германия, быстро закрывая все вкладки с камер видеонаблюдения на экране своего компьютера. Папа молча, ничего не говоря и не спрашивая, прошёл в спальню. Шаги его были тяжёлыми, будто ноги весили тонну и обладатель этих самых ног переставлял их с огромным трудом. Германия выключил компьютер, разложил все документы по стопочкам, лишь после этого встал из-за рабочего стола и, расстёгивая рубашку, направился в спальню. Папа лежал так, слово упал лицом вниз сразу же, как подошёл к кровати. Возможно, так и было. Германия тихо вздохнул. Он подошёл и сел рядом с ним, погладил рукой по огромной каменной спине, сейчас подавленно сгорбленной. — За что ты так с нами? — глухо произнёс папа куда-то в одеяло. Германия грустно улыбнулся и покачал головой, но папа, конечно, не мог этого видеть. — Я очень люблю вас, папа. Всех троих. Так нужно, — тихо сказал он и снова погладил его по спине. Папа повернул свою голову к Германии. Глаза у него были больные-больные, словно он был совсем не здесь. — Иногда мне кажется, что ты нас троих ненавидишь. Только немного зажило, а ты снова расковыриваешь эту рану. Невыносимо это, Германия. — Прости. Когда-нибудь ты поймёшь, — Германия лёг рядом с ним и обнял. Плечи папы немного расслабились, а Германия подумал, что всё оно, чёрт возьми, стоит того. За завтраком было ещё более напряжённо, чем вчера за обедом. Сплетни в доме Германии разлетались, как пожар, и уже наверняка абсолютно все знали, что ядерная троица вновь вместе. А место Италии было пустым. Германия скрипнул зубами, когда заметил. Vater был сдержан, но сквозь его равнодушную маску просачивалось беспокойство. Так затрахал, что аж беспокоится. У Германии широко и опасно раздулись крылья носа. — Где Италия? — холодно поинтересовался он, стиснув зубы. — Он приболел, — выдавил Vater. А Германия отчего-то разозлился. — Домашний арест на три дня. В этом доме есть правила, и, поступая подобным безответственным образом, — Германия сделал паузу и растянул губы в фальшивой улыбке, — вы ставите под угрозу существование этого дома. Vater промолчал, послушно склонив голову, но Германия заметил, как блеснули непонятно его глаза. Daddy хотел было что-то сказать, но Германия остро посмотрел на него, и он тоже склонил голову. Папа укоризненно покачал головой, но и с его языка не сорвалось и слова протеста. Только один Россия усмехнулся нагло: — Крепкий же у тебя дом, дорогой, что разваливается от прогула завтрака. — Какой есть. И это мой дом, если ты успел забыть, дорогой. После завтрака, когда все уже разошлись, один Vater так и остался сидеть. Германия со вздохом поднялся. Ему больно было видеть его склонённую к полной тарелке голову. Он и сам понимал, что вспылил, и даже знал причину. — Прости, но от своих слов я отказаться не могу, — начал он успокаивать свою совесть вдохновенно. — Авторитет надо поддерживать. Вы с Италией слишком часто пользуетесь моей благосклонностью… — У него ломка, — выдавил Vater едва слышно, и у Германии ком встал в горле — так внезапно стал Vater выглядеть бледно и убито. У Италии ломка. Германия схватился за голову. Чёрт-чёрт-чёрт! Как так, мать твою, получилось?! Он же всё просчитал, всё должно было быть хорошо, так почему… — Пошли, — приказал Германия. Vater встал и пошатнулся. Германия подхватил его за локоть и направился в сторону чужих покоев. Италия выглядел гораздо хуже Vater. Побледневший и осунувшийся, он дрожал; глаза метались, словно из него по крупицам вытекала жизнь. Германия не знал, как ему помочь. Он даже не думал об этом, а только лишь смотрел, и внутри него что-то рушилось и перестраивалось в новую систему ценностей. Только сейчас, испугавшись, он понял, что его семья будет неполноценной без этого существа. — Я не хотел, — прошептал он, с каким-то первобытным, ошеломляющим ужасом глядя на то, как Италия прячется в одеяле и едва слышно скулит от боли. — Ты не виноват, — говорит Италия ему, слабо улыбаясь. Губы его дрожат и дёргаются, грудная клетка ходит ходуном, а он всё равно успокаивает его, Германию. Vater, ненадолго исчезнувший из поля зрения Германии, теперь вновь появляется. Он ставит толстую кружку с какой-то тёмной жидкостью на тумбочку, осторожно усаживает Италию на подушках, подносит кружку к его губам и поет, придерживая за подбородок. Германия чувствует знакомый приятный запах. — Тёплое вино с корицей, — подтверждает его мысли Vater. — Расслабляет мышцы. Германии в ногу тыкается что-то, и он отвлекается. Под ногами у него сидит щенок. Откуда он здесь? Германия быстро вспоминает — его Vater подарил папа. Германия опускает руку, чтобы его погладить, и он тычется ему в руку своим влажным бестолковым носом. Напряжение наконец отпускает Германию. Он помогает Vater накормить щенка и ещё немного за ним поухаживать, а тот вертится рядом, под ногами, будто напоминая — твой папа здесь, Германия. С тобой. Германия треплет щенка за холку, и в сердце рождается нежность, когда он тихо тявкает ему в ответ и лижет ладонь. — Как его зовут? — спрашивает он у Vater, но отвечает почему-то Италия. — Товарищ. В честь того, кто подарил, — и итальянец улыбается, ластится к Vater и кажется довольным абсолютно всем, кроме, пожалуй, своей ломки. Но, судя по всему, Италия может смириться и с этим. — Когда он рядом, я чувствую, будто папа рядом, — признался Германия. — А я и так всегда рядом. Что случилось, Германия?