Белая коса

Золотыми колосьями устилается широкое поле во все стороны, которые только можно объять скудным человеческим взглядом. Цвет золота нещадно режет глаз, прорастая внутрь, обхватывая щетинками белок и пробираясь до самого зрачка наглыми ростками. Дневное солнце сдавливает голову двумя серпами и делает неизбежные надрезы в районах висков, порождая безумную головную боль, сочащуюся наружу: затруднённым дыханием, потрескавшимися губами, сжимающимися в испуге пальцами ног. Достоевский, впрочем, эти ощущения смакует. Холодное поместье ему, порядком, надоело: вечно читающая мать, вечно лечащий отец, вечно изучающий медицину брат. Вечность пугает, статичность семьи исключением не выступает. Фёдор бежит от них в поле, чтобы пожираемый болью ощутить себя живым, не застывшим в вечности. Кроме того, здесь всегда есть собеседник. На старой перевёрнутой телеге, служащей мужикам хорошим столиком для игры в деревяшки во время праздников, неизменно сидит мальчишка. Волосы его молоком неаккуратно разлиты по щекам, плечам, лицо хаотично покрыто движением веснушек, нос вздёрнут, конечности угловатые, обманчиво худосочные, и цвет кожи до смерти бледный. Иногда Достоевскому и впрямь казалось, что это вовсе не человек, а рождение диковинного духа солнца или леса. Однако мальчуган являлся самым настоящим человеком. Звали его Колькой, по фамилии то ли Гоголь, то ли Яновский, сам обладатель бравого имени бросал об этом только издевательское: «Шут знает!» Разговаривая с ним, Достоевский никогда не чувствовал себя застрявшим в вечности. Будто только Коля начинал свою шуструю болтовню, так Земля сразу же отряхивалась и крутилась с новой силой, смеясь вместе с мальчиком и подпрыгивая в такт подёргиваниям его ещё не окрепших, но уже широких плеч. Предметом обязательно бурного обсуждения могло выступать любое слово, которое искрой отлетает от остальных в предложении. Выронит Достоевский с глухим стуком «хлеб» — Гоголь тут же подхватывает и звонким колоколом восторженно рассказывает о свежем куске, что сегодня утром был на завтрак. После он мог сравнить своё белое угощение с сугробом или конской повозкой. Всё поле слушало этого маленького человека вместе с Фёдором, обычно обнимающим колени в чёрных матерчатых штанах. Не обошлось без разговоров и в этот особенно жаркий день: — Не кажется ли тебе, Федя, что мы, точно муравьи! — В каком это смысле? — Поясняю, — с видом главного рассказчика на ярмарке повествовал Коля, резво дожёвывая любимый картофельный пирожок, — представь! Будто бы мы, люди, на самом деле муравьи для людей побольше! А те муравьи для людей побольше ихнего! А те, что побольше ихнего, муравьи для людей ещё более больших! — Глупость, — поспешил остановить чужие безусловные выдумки Федя, доедая лениво половину пирожка, — мы крутимся вокруг солнца, это уже давно выяснили. Значит, на Земле больше людей людей нет — Ха-ха! Так и рассказали бы великаны о себе, — заливистый смех сотрясал перевёрнутую телегу, заставляя каждую старую деревяшку надрывно скрипеть, — молчат они. Молчат, как рыбы! Ругаются, мы слышим гром! Чиркают камнем о камень, видим молнию! Машут руками — ветер поднимается, не щадит ни нас, ни урожай! В конце концов, плачут эти люди! Плачут! Слёзы текут по их могучим щекам, а мы под каплями от солнца палящего прячемся! — Допустим, — дрогнул кончиками рта Достоевский, не выдержав живости диалога, и улыбнулся, — что же до снега? Откуда он берётся? Аль не знаешь? — Отчего ж не знаю! Знаю! Не обижай меня, — хмыкнул мальчик, помотав головой, белёсые волосы послушно по-новому легли на плечах, обняли щёки, — это соль с их стола! Сразу от всех великанов валится к нам почём зря и заваливает так, что из дому иной раз не выйти — Ой, Коля, — смех Достоевского грозился превратиться в хохот, — такое наплетёшь! Такое! Ввек тебе поверить не сможешь И они рассмеялись уже оба, хватаясь за животы, щуря глаза и сотрясаясь всем телом. День тем временем, наблюдая за счастьем юности, медленно отдавал поводья вечеру и уходил, толкая солнце к его постели и забирая с собой жару, голубое светлое небо. Мальчишкам пора было уже убегать с поля по домам. Коля ловко спрыгнул с телеги, штаны полосатые раскатывая до конца, чтобы матушка не ругалась. Достоевский отвернулся взглянуть на лес, как вдруг на его плечо легла ладошка с чем-то пушистым: — На! — Что это? — Венок! — Кому? — Федя опешил не на шутку, смотря на товарища удивлёнными большими глазами — Тебе! Кому ж мне ещё плести венки, — Гоголь улыбнулся и надел подарок на чёрную макушку — В честь чего? — Просто так! Некрасиво моё творенье? — Красиво. Хорошо, — ответил неожиданно уверенно для себя Достоевский, укрепляя венок на голове и смотря в горчично-карие глаза перед собой; ему вдруг очень пришлась по душе мысль, что венки Коли только для него самого, — спасибо — Что-то не скажешь по твоему лицу! Будь ты доволен, как улыбнулся бы! Муравьи от солнечного света бы все обезумели и забегали вокруг нас, — недовольно зачастил Гоголь — Я рад твоему подарку. Говорю же, спасибо, — чёрные брови нахмурились тучами так, что муравьям подобная гроза показалась бы наказанием — Не верю! Не верю тебе! Зубы мои белые заговариваешь, — дразняще вторил Коля, губу нижнюю для убедительности выпятив Тут Достоевский действительно разозлился, то ли на друга, то ли на самого себя за излишнюю безэмоциональность. Он с самым суровым видом раскинул руки и стиснул Гоголя в крепких объятиях. На удивление Коля молчал, улыбаясь украдкой в чужое плечо, и обнимал длинными руками друга в ответ. Начиная свой путь, вечер замешкался, чуть не уронив солнце от умиления двум обнимающимся мальчишкам на этом поле из колосьев, которые, казалось, пригнулись перед силой чистого неназванного тёплого чувства. *** Воспоминание о том дне мучило Достоевского во снах более любого другого. Ведь в тот самый день друг другу стал ближе. После ещё были летние посиделки на поле, осенние прогулки по лесу, зимние злоключения на реке, весенние сборы цветов для новых венков. Мать утверждала, что её Феденька венки с себя снимать под страхом смерти запрещал, непременно усыпая с ними на голове. Всё случилось слишком неожиданно. Так часто бывает: жизнь сама распоряжается, кого ударить плетью времени посильнее, а кого пожалеть. Дороги милых друзей неизбежно разошлись, и теперь Достоевскому оставалось только предаваться мечтам и воспоминаниям, мечтам и воспоминаниям. Фёдору уже двадцать лет отроду. Он молод, умён, нелюдим. Отец с плеча отдал ему кусок земли, где приказал следить за хозяйством. Достоевский честно следил, попутно сочиняя много критики своим современникам. Очерки позволили ему стать известным в широких салонных кругах. Он даже пару раз появлялся на светских сборищах, где больше слушал, нежели разговаривал сам. Вот и сегодня Достоевский проснулся, чтобы закончить поскорее свою новую критическую статью. По обыкновению молодой человек начинал бодрствование с плотного завтрака, как вдруг в открытое окно влетел камень, послышались крики. «Погром», — сразу подумал Фёдор. «Погром, — закричал слуга, вбегая в комнату и валясь на пол, из его бока текла кровь, — бегите, барин! Вглубь! Разбойники! Лентяи! Ироды!» Не успел слуга договорить, как закашлял и замолчал, так и не закрыв глаза. Достоевский провёл ладонью по дрогнущим в последний раз векам, прикрывая их, и побежал дальше в дом, прячась в шкаф. Чёрное пространство не пугало Фёдора, только сидеть среди сапог было слегка неудобно: руки и ноги неизбежно затекли. Дом в то время полнился звуками погрома: стуком рук по крышкам, ботинок о пол. Но всю эту симфонию злодейства перекрыл резкий, неожиданный удар копыт и звонкое ржание, а следом раздался заливистой трубой голос, знакомый до боли, до смерти в мучениях: «Что выдумали! Не прощу! Убью!» Звон сопротивления сабель стал понемногу сходить на нет, слышались только стоны и крики, лошадиное ржанье. После стихло абсолютно всё, где-то слева над шапкой куковала кукушка. Единственный живой человек в комнате перемещался уверенно и двигался к шкафу. Фёдору страшно не было, он ясно знал, кого сейчас увидит. Щедро распахнулись двери с протяжным воем старых несмазанных петель, и перед Достоевским предстал Колька. Нет, то больше был не Колька. Николай, по батюшке Василий, Гоголь, бравый воин стоял пред милым другом сердца из детства. Коса белая вилась до пояса, завязанная туго красной лентой, сиял белый кафтан, усеянный следами кровавого убийства, рябили неизменные полосатые штаны, блестели начищенные сапоги. Широкие плечи, да узкая талия двинулись, руки без промедлений схватили бледные щёки критика, пока колени длинных, сильных ног ударились о пол: — Федя! Ты? Живой? Не сделали эти гады тебе чего? — а та ласка венка никуда не пропала: Николай смотрит вылитым Колькой, Коленькой, взволнованно бегая взглядом — Ничего не сделали, Коля. Я спрятался трусом, а ты…ты воюешь? — Служу! Но сейчас приехал домой! Тебя обыскался, Федя, всё никак не мог застать, то ты в городе, то на водах лечебных, — Гоголь улыбался, щёк не выпуская из цепких пальцев, — брось уничижения! — Герой, значит? Великанов видел? — вдруг спросил Достоевский, утыкаясь в чужой лоб своим, будто они расставались вовсе не на несколько лет, а на пару часов — Ни одного! Но ещё увижу и обязательно тебе покажу, любознатель! — Не пропадёшь больше? — Не пропаду! — Не верю. Не верю тебе, — Фёдор улыбнулся, руки опуская на чужие широкие плечи, — зубы мои белые заговариваешь Прильнули тут же, как по приказу, мягкие красные губы к бледным фарфоровым, слились в поцелуе друзья: воин и писатель, мечтатель и реалист, Коленька и его Феденька, вечно обрамляемый венком из одуванчиков. Какой бы ни была жестокой жизнь, перед судьбой она склоняет голову и встаёт на колено. Когда они всё же целоваться бросили, и оба уже тяжело дышали от нахлынувших чувств, Гоголь обернулся, обнимая милого друга: — Считай, Федя, считай ровно до ста и глаза сомкни, а потом выходи во двор, — заговорил он спешно, поворачивая голову обратно и улыбаясь лучезарно, — тогда уж и встретишь своего воина, как следует! — Хорошо, — только и смог выдавить из себя Достоевский: никогда он не был так счастлив, как сейчас Коля тем временем поднялся, схватил саблю, запрыгнул лихо на вороного коня и, размашистым жестом показав критику в шкафу начать исполнять свои пожелания, вихрем унёсся из комнаты. Вслед ему по дому боевым маршем разносилось эхо стучащих копыт. Закрыв глаза, Федя начал считать и пальцы свои крепко сжал. А пока считал, то не смог удержаться от сладостных мечтаний. Всё думал и думал, как признается Коленьке обо всём, как скажет ему, что любит. Всё представлял, как будут они гулять вдвоём и целоваться, сколько душа просит. Но Достоевский, несмотря на свои отвлечения, считал добросовестно, как было велено: удержаться от быстрого стука зубами в нетерпении удавалось трудно. Наконец, цифры и числа закончились на лаконичных ста, и Федя стремительно подскочил, побежав сквозь дом на улицу. Самые светлые чувства окрыляли его, подталкивали под ноги и в спину. Спасительная зелень уже виднелась в мощном дверном проёме, красивым изумрудным отливом встречала Достоевского, чтобы поскорее принять в свои владения. Он перешагнул через порог и стукнул каблуком по ступени, протягивая руки вперёд. Вокруг нигде не было видно Коли. Достоевский прищурился, оглядываясь по сторонам и сказав с ухмылкой: «Играешь со мной? Томишь? Как всегда негодничаешь». Он спустился на траву и пошёл в сторону небольшой чащи, располагавшейся неподалёку: шестое чувство подсказывало, что только там Гоголь и мог прятаться. Нога свободно чёрным носком ботинка «разрезала» зелёные щетинки дикой травы, словно корабль, и вдруг воткнулась во что-то мягкое. Критик взгляд опустил и обомлел: он наступил на белую косу, в кончиках волос запятнанную кровью. «Коля…неужели ты переживаешь, что некрасив без косы? Брось, отрастёт, выйди же ко мне», — проговорил Федя перед тем, как вступить в чащу, и улыбнулся. Ему не терпелось броситься к своему воину и полюбовно пожурить за такие игры. В чаще приятно пахло хвоей. Приятно пахло лишь до того момента, пока Достоевский не посмотрел на корень особенно могучего дерева. После чего приятно больше не пахло. Но и неприятно тоже. Все органы чувств разом отказались работать, ведь верить в подобный страшный вздор не смогли. Федя, косу в кулаке сжимая, метнулся испуганным зверем к дереву, где лежал Гоголь. Весь он был изрезан и больше не дышал. Видимо, где-то рядом нашёл свою смерть и его противник, но Достоевскому это было сокрушительно неважно. Он наклонился к любимому, чьи веки, припорошенные белыми пушистыми ресницами, сомкнулись навсегда. От рыданий тело Феди содрогалось подобно марионетке, чей кукловод запутал нитки между собой. Он плакал беззвучно, положив голову Гоголя себе на колени и поглаживая холодный лоб, щёки. Горе скребло уродливым когтем спину Достоевского, давило больно на грудь и кулаком вжимало сердце. «Я тебя люблю, Коля. Люблю, — слышался тихий шёпот сквозь немые слёзы, что бережно скрывало от всех корнистое дерево, — прости. Не сказал». Какой бы ни была жестокой жизнь, перед судьбой она склоняет голову и встаёт на колено. А после жизнь достаёт широкий меч и не скупится замахнуться им на судьбу, сбивая её с ног. *** Несмотря на старания дерева припрятать, влюбленных всё же отыскали: кое-как отобрали у Достоевского мёртвое тело и отвели его самого в дом, где отпаивали неделю успокаивающими травами. Критик не вставал, есть отказывался наотрез, семью видеть не хотел и в угол от врача прятался, смотря опустевшим взглядом и хватаясь зачем-то за ножку тумбочки. На похороны Гоголя через пару дней собралось немало людей. Соратники, близкие, знакомые — все, как один, молчали, только священник читал свою молитву, пока текла слеза по его морщинистой щеке. Достоевский смотрел в окно на происходящее у церкви и держал себя за острые локти. Он думал, что сейчас не только люди скорбели, но и те самые великаны сомкнули могучие губы и предались тишине. Умер человек, что мог своими речами толкнуть Землю, своим духом поднять на дыбы всё войско, своим движением прокладывать дороги и одним своим существованием придавать смысл существованию Достоевского. Нет его больше. Федя вернулся в кровать, как только закончилось погребение, прожевав горькое «Господи» и заснув. Спокойно. Вечер. Трава не колыхнётся, деревце не дёрнется. Достоевский, ласково перебирая в кармане белые мягкие локоны, стоит у могильного камня и в который раз читает родное имя на сером полотне. Он простоит так до полуночи, шевеля губами и не двигаясь. Что говорит этот любящий человек? И день, и вечер, и старая телега, и корнистое дерево, и великаны просят не рассказывать. Пусть читатель разрешит мне не ослушаться этой просьбы. Ведь какой бы ни была жестокой жизнь, перед судьбой она склоняет голову и встаёт на колено. А после жизнь достаёт широкий меч и не скупится замахнуться им на судьбу, сбивая её с ног. Тихо подойдёт сзади смерть и белым платком вытрет кровь с щеки судьбы, не проронив ни звука. Таковы эти три сестры.