Of College Loans and Candy Kisses

      Квартира Ибуки намного больше, намного оживлённее, чем квартира Хаджимэ, и Нагито сразу же задумывается, во что он ввязался.       Казуичи, который был позади него, весело взвизгивает, как только дверь распахивается. Зельцеры, которые он несёт, столько раз толкали и стукали друг о друга, что удивительно, что они всё ещё целы. И Нагито понимает, что относится ко всему этому очень серьёзно: как только Ибуки фиксирует свой взгляд на нём, ему требуется вся сила воли, чтобы не развернуться на пятках и не рвануть домой.       — Хаджимэ и парень Хаджимэ — Нагито! — Она визжит, кажется, в тот же момент, когда Казуичи выкрикивает «привет выпускникам!», и это слишком громко для чьих угодно ушей. Это заставляет его попятиться назад, прижимаясь к надёжной руке Хаджимэ, даже когда она бросается вперёд, чтобы заключить их обоих в удушающих объятиях.       — Ибуки просто так рада, что вы смогли приехать! И Пеко, где бы она ни была. — Она выпускает их так же резко, как и сжала, и поворачивается, чтобы прикрыть глаза козырьком ладони и рассмотреть таким образом толпу. Всего несколько часов назад Фуюхико вскользь упомянул, что Ибуки и Пеко — соседки по комнате и, что куда более удивительно, лучшие подруги. Нагито этого точно не ожидал, учитывая спокойное, сдержанное поведение Пеко и бурлящую, более чем оживлённую личность Ибуки, но он приходит к тому, что люди склонны заводить всякие странные дружбы, и при этом старается не думать о Джунко.       Ладонь на его спине переходит в объятия во всю руку, а затем в поцелуй, когда Хаджимэ притягивает его к себе. Казуичи уже давно проскользнул мимо них в поисках Сони, так что в дверях остались только они вдвоём, что всё же выгодно отделяет их от остальных тусовщиков, собравшихся в гостиной.       — Как ты? — спрашивает Хаджимэ, и тон, который он для этого использует — тот самый: сладкий, низкий, используемый только в подобных моментах, — заставляет Нагито покраснеть.       — Она куда громче, чем в нашу первую встречу.       Это вызывает смех, поцелуй в нос и более серьёзный вопрос:       — Ты ведь скажешь, когда захочешь уйти, да? Или если тебе будет неуютно? — Нагито ценит это, но также это пробуждает в нём малое смущение. Он знает, к чему это — всё началось с его дня рождения и фиаско, в которое он превратился, — и это заставляет его вскользь задуматься о том, как же это жалко, раз уж Хаджимэ чувствует необходимость держать его за руку во время такого пустяка, как студенческая вечеринка.       — Ну, Хаджимэ, я не ожидал, что ты так быстро постараешься отделаться от меня.       — Я серьёзно, милый.       Преимущество у Хаджимэ здесь действительно нечестное. Он должен знать, что когда смотрит так — мягко и обеспокоенно, словно ищет нечто, глубоко сокрытое, — Нагито не может ему отказать. Знать, как и то, что ласковое прозвище и ладонь, приглаживающая его волосы, удваивают эффект.       — Я скажу, — соглашается он, и даже если какая-то его часть не хочет этого, лишь потому, что он никогда бы не вздумал испортить Хаджимэ времяпровождение, он игнорирует её.       — Тогда пойдём?       Они разуваются в месте, которое Ибуки назвала фойе — по сути, это не более, чем крошечная ниша, отделяющая дверной проём от гостиной, но она настаивала на том, что это добавляет квартире атмосферы — и пробираются через уже переполненную комнату, чтобы найти Казуичи.       Неудивительно, что он оказывается втиснутым на диване между Соней и Махиру, при этом выглядит Сода, как идиот со звёздной болезнью, которого из раза в раз все просят не вести себя так. Ни одна из девушек с ним не разговаривает, что безумно смешит Хаджимэ, и он с трудом сдерживает смех.       — Иди сделай нам напитки, Каз, — зовёт он, как только они подходят поближе. — Раз уж понятно, что ты больше ничем не занят.       — Иди нахуй. — Он ерошит волосы и поправляет воротник рубашки, словно это что-то исправит в его неспособности начать разговор. В такие моменты он напоминает Хаджимэ расстроенного цыплёнка: лохматый и откровенно раздражённый, но не способный что-то с этим сделать. — Пусть этим займётся твоя маленькая домохозяйка, — шипит он в конце концов.       Казуичи каким-то чудом уворачивается от руки Хаджимэ, замахнувшегося на него, и, с помощью ещё какого-то чуда, Нагито не замечает этой сцены. Он повис у Хаджимэ на локте, полностью окунувшись в осмотр квартиры и людей, что её заняли. Не считая Фуюхико, пообещавшего помочь Пеко с покупками несколько часов назад, и до сих пор не объявившегося, они пришли позже назначенного времени, что значит, что большинство завсегдатаев уже давно тут, и сейчас они потягивают свои незаконченные напитки и лениво ухмыляются.       — Всё ещё кажется, что мы говорим о тебе.       Это, конечно, не лучший ответ, но Хаджимэ прилагает все сознательные усилия, чтобы не вывести Казуичи слишком сильно. Он понимает, в каком нестабильном состоянии сейчас его сосед, оказавшийся на стыке опьянения и неуверенности, которые разъедают то, что осталось от его и без того хрупкого фильтра речи, и как легко было довести его сейчас до полноценной ссоры.       Казуичи только закатывает глаза и отмахивает от него, а затем вновь обращает своё внимание к Соне. Он наклоняет свой корпус вперёд, явно пытаясь втянуться в разговор так, чтобы это выглядело естественно, а не принуждённо, но это пустая трата сил, ведь Соня абсолютно не обращает внимания на его интерес.       И с этим делом нет смысла затягивать, поэтому Хаджимэ переключается на что-то поважнее:       — Хочешь, выпьем чего-нибудь, а потом найдём место, чтобы посидеть?       Кто-то задевает Нагито, когда идёт на балкон. Девушка бросает извинение через плечо, и хоть этого следовало ожидать в такой переполненной комнате, неожиданность принуждает его дальше тесниться в пространстве Хаджимэ.       — Что у них есть?       — Практически всё, что можно придумать. Кроме, может, каких-то вычурных штук.       — Мне стоило научиться смешивать напитки?       Часть его понимает, что это бессмысленный вопрос. Знакомство с питейными привычками Джунко научило его тому, что большинство людей его возраста пьют ради эффекта, а не ради вкуса — значит, ему незачем беспокоиться о своих отсутствующих навыках бармена. И всё же, ему не хотелось показаться бездарным пустым местом в присутствии одноклассников Хаджимэ.       Лёгкой ухмылки Хаджимэ — исчерпывающий ответ; игривая, не жестокая, и такая привлекательная, что Нагито бы хотелось, чтобы она не сходила с его лица.       — Нет, пока ты не сможешь сделать что-то стоящее из старой газировки и водки. А если сможешь, то обязательно научишь меня.       Они стоят посреди гостиной Ибуки, со всех сторон окружённые друзьями Хаджимэ, и всё же в этом моменте есть нечто личное. Нагито списывает это на обилие романтических книжек перед сном, но ему хочется верить, что то, что они делят с Хаджимэ — то, к чему люди стремятся всю жизнь.       — Я не очень часто пью, — извиняющимся тоном говорит он. — Так что не думаю, что смогу.       Когда Хаджимэ смеётся, его голос похож на трель колокольчиков. Нагито знает, что это ужасно банальное сравнение, но это единственная метафора, которую он может подобрать, чтобы описать этот смех. Даже в комнате, полной шума, он слышит его совершенно отчётливо, и это заставляет нечто эгоистичное вспыхнуть внутри него.       — Ну, я клянусь, что ты всё ещё идеален, — говорит Хаджимэ. — Даже если ты не умеешь готовить причудливые напитки.       В его взгляде и голосе есть нечто поразительно честное. Нагито ещё не совсем понял, что чувствует в отношении этого и почему Хаджимэ в принципе это делает, и почему он так растерян, когда такое случается. Это проясняет и то, что они стоят прямо посреди гостиной Ибуки, тем самым, скорее всего, мешая остальным пройти. Справа от них Казуичи удалось вклиниться в разговор Сони, и он оживлённо болтает. Девушка с красными волосами выглядит заметно раздражённой, но на неё никто не обращает внимания. Двое парней, стоящих сбоку, которых Нагито не знает, хлопают друг друга по спине безостановочно беседуют — в стаканах, которые держат дрожащие руки, плещутся напитки.       Он вдруг чувствует себя не в своей тарелке. Не только потому, что он посреди гостиной, словно какая-то ненужная декорация в центре комнаты, но и потому, что ему не место здесь, среди детей, которые делили последние четыре года жизни между собой; которые на самом деле вовсе не дети, а взрослые с жизнями в тысячи раз перспективнее, чем его собственная. Но он не может чувствовать себя так, ведь он был тем, кто захотел поехать. Даже для такого слабого в чтении людей человека, как он, было несложно заметить недовольство в выражении лица Хаджимэ, когда Казуичи предложил им пойти, и, возможно, ему стоило спросить, в чём дело, или вежливо найти причину сказать, что ему больше это не интересно, но он так не сделал.       — Может, нам пойти и взять напитки сейчас? Пока, кхм, всё не закончилось?       Если Хаджимэ и замечает, как странно это звучит, он достаточно вежлив, чтобы не комментировать. Вместо этого он кивает, вновь кладёт руку на спину Нагито и осторожно проводит его через лабиринт людей на кухню.       Ибуки они слышат раньше, чем видят — девушка подпрыгивает посреди комнаты с бутылкой в руке. Ряд стаканчиков на столешнице и нетерпеливо выглядящая девушка рядом — единственные другие атрибуты, и когда они входят, у Нагито чувствует, что они прервали нечто личное.       — Кто это, Хаджимэ? — усмехается девушка. Или, по крайней мере, это то, что Нагито считает усмешкой, исходя из того, как суживаются её глаза, прежде чем проносятся вверх и вниз по его телу. Она такая крошечная для такого обилия язвительности, и это не может не заставить его ухмыльнуться от комичности, что бесит её ещё больше. — Кажись, у него в голове тупо пусто. Это что, тот парень, про которого ты постоянно болтаешь?       Его это не особо задевает, чего нельзя сказать о Хаджимэ, который, кажется, стал на три оттенка красного ярче.       — Хиёко, почему ты не можешь быть вежливой с людьми? — срывается он, прежде чем Нагито успевает сказать, что не о чем беспокоиться.       — Я жду Махиру, — лаконично говорит она, словно это объясняет весь разговор. То, как она прислонилась к столешнице и скрестила руки, делает её вид довольно помятым, и хихиканье Нагито, прячущегося за чужой рукой, не остаётся незамеченным.       — Это он надо мной смеётся, — дуется она, в обвиняющем жесте тыкая пальцем на обоих. — И Махиру узнает об этом.       Хаджимэ лишь закатывает глаза, когда она топает из комнаты — в поисках вышеупомянутой Махиру, полагает Нагито.       — Тогда я выпью твой напиток! — окрикивает её напоследок Ибуки и берёт со столешницы один из стаканчиков. Только после того, как она опрокинула в себя половину содержимого, она поворачивается к Хаджимэ и Нагито, всё ещё стоящим в дверном проёме.       — О! вы двое хотите, чтобы Ибуки приготовила свой супер особый коктейль?       Если честно, Нагито не очень нравится, как она выделяет последнее слово. Это не может означать ничего хорошо, и абсолютно точно не означает, ведь Хаджимэ моментально отрицательно качает головой.       — Мы собираемся попробовать свои силы, да, Наги?       Он приступает к осмотру хаоса, царящего на столешнице. Повсюду разбросаны наполовину использованные бутылки, среди которых затесались пластиковые стаканчики и крышки от контейнеров для еды на вынос. Очень большая бутылка водки без крышки стоит почти на самом краю. Ибуки не раз чуть не зацепила её.       — Если Хаджимэ хочет познать настоящее отвращение к тому, что я сделаю, то да. Мы пришли за этим. — Нагито знает, что такой юмор по вкусу не всем — и уж точно не Хаджимэ, учитывая, как его губы складываются в тонкую полоску, — но Ибуки лишь воркует и несколько раз похлопывает его по руке.       — Прежде чем сделать что-то хорошее, надо сделать что-то отвратное, — говорит она, глубокомысленно кивая, будто только что передала ему величайшую известную ей мудрость.       Он бросает взгляд на Хаджимэ, который встречает его пожатием плеч и полуулыбкой. Это говорит о том, что он привык к её выходкам, что он находит их очаровательными, и что Нагито втайне нравится.       — Что ты хочешь, Хаджимэ? — спрашивает он, мысленно принимая то, что в ближайшее время он из этой ситуации не вылезет, и что в какой-то степени энергия Ибуки заставляет его предвкушать результат. Помимо того, что он может сделать что-то настолько ужасно отвратительное, что Хаджимэ ни за что больше не захочет с ним разговаривать — он напоминает себе, что это, конечно, практически невозможно, но всё же не исключено — рисков нет. И это может даже быть весело, если подумать об этом в контексте всего «первого», что он испытывает сегодня: первая студенческая вечеринка, первый раз в чужом общежитии, первое питьё собственной странной бурды из хлипких пластиковых стаканчиков.       — Всё, что ты приготовишь, милый, — отвечает Хаджимэ. Ибуки верещит, а выражение лица Хаджимэ такое нежное, такое любящее, что Нагито ну никак не может не оказаться обузданным домашним уютом.       Он не ожидал, что Ибуки схватит его за руку и начнёт перечислять все ингредиенты, какие у неё есть, пока она тащит его по всей кухне. В некоторых из стаканчиков, которые попадаются ему на глаза, наполнены чем-то химозно-зелёным и с яркими конфетами там. Кажется, эта смесь настолько невыносимо сладкая, что у Нагито болят зубы от одного её вида.       — Это же не обязательно должно быть что-то вроде этого, правильно?       Ибуки, роящаяся в одном из шкафчиков, высовывает голову, чтобы довольно энергично покачать ею:       — Конечно нет! — говорит она. — Нагито может сделать свой напиток настолько неярким и интересным, насколько захочет. Те — специальные варианты, вдохновлённые цветами моего нового альбома.       Она выглядит довольно гордой собой — как и в большинстве ситуаций, находит Нагито — и он слегка удивляется тому, что её слова, возможно, саркастичные, будь они произнесены кем-то другим, искренни.       — Думаю, кислое будет получше, — начинает. — У тебя есть что-то такое?       Снова начинаются активные движения головой — на этот раз кивок, когда она двигает некоторые предметы на столешнице, чтобы найти что-то.       — Вот! — она протягивает ему большую бутылку, стенки которой настолько матовые, что жидкость внутри едва видна. Сразу же после этого она разворачивается на пятках, чтобы вытащить щедрую горсть лаймов.       — Что-нибудь с этим? — спрашивает она, а Хаджимэ сзади хмыкает:       — Водка и четыре лайма? Ну вот это точно не будет сладким.       — Хаджимэ! Не мешай его творческому процессу!       Это и смешно, и трогательно: то, как она упирает руки в боки, чтобы отчитать его. Свет здесь приглушён, а звук далеко не такой всепоглощающий, как в гостиной, и Нагито вновь чувствует это: странную, прелестную домашнюю атмосферу. Это заставляет его думать о званых ужинах в его детстве, о посиделках, которые были с Джунко и её друзьями годами позже, и о том, что, может быть, они должны были быть похожи скорее на это.       Ибуки протягивает ему ещё один лайм, и Хаджимэ придвигается к Нагито, чтобы положить подбородок на его плечо, и это напоминает Комаэде тот давний вечер в его комнате, когда он впервые увидел фотографию Хаджимэ в баре, когда он отчаянно захотел быть частью той сцены и что сегодня, как ему кажется, он достиг этого.       Внутри него всегда будет часть, что чувствует, что он смотрит вглубь. Это константа, существующая столько, сколько он себя помнит; что-то, что, как он говорит себе, кажется безопасным, знакомым и совсем не одиноким. Но сейчас этого нет, и он сидит с этим странным чувством, работая над своим варевом в тесном пространстве кухни Ибуки. Если у него сдавливает горло или трясутся руки, он винит в этом горький запах водки или остроту, пока он режет лаймы.       Хаджимэ делает глоток после тщательного перемешивания. Он подносит стакан к губам с гораздо меньшей робостью, чем думал Нагито, и выпивает практически четверть жидкости.       — Прекрасно, — восклицает он, а затем принимается за оставшуюся часть.       Нагито напоминает себе, что это может быть напоказ. Но когда он делает глоток, на языке остаётся приятный привкус лайма, а под зельцером едва чувствуется привкус алкоголя. Искусность этого напитка на голову выше той, что наблюдается в напитках, делаемые Джунко, которые безбожно обжигают рот.       — Тебе нравится? — шепчет Хаджимэ ему на ухо, и Нагито с запозданием понимает, что Ибуки вышла из комнаты. Он получает поцелуй в челюсть, затем ещё один в изгиб плеча. — Сделаешь и мне? Отлично получилось.       И Нагито вряд ли сможет отказать Хаджимэ в чём-либо при обычных обстоятельствах, что уж говорить о том, в котором он прижимается к нему вот так. Так что он отвечает: «Что угодно для Хаджимэ», и принимается за дело: наливает водку и нарезает ещё один лайм, стараясь — крайне безуспешно — не слишком сильно отвлекаться на пальцы, вычерчивающие круги по его животу.       Когда он заканчивает, повернуться достаточно трудно, но у него получается отдать стаканчик, не пролив ни капли. Хаджимэ благодарит его с поцелуем в висок, после чего делает довольно большой глоток и высовывает язык, чтобы слизнуть капли, оставшиеся на нижней губе.       — Нормально? — спрашивает Нагито, ведь ему нужно как-то отвлечься от желания поцеловать Хаджимэ — прямо здесь, посреди кухни Ибуки, будучи окружённым ароматом лайма и голосами незнакомцев.       — Я бы не попросил ещё, если бы мне не понравилось.       Что, несмотря на все сомнения Нагито, должно быть правдой, потому что Хаджимэ допивает стакан, потом ещё один, потом третий, пока Нагито допивает последние капли из своего первого. Где-то между этими действиями они вернулись на диван, втиснувшись на место, которое покинул Казуичи, пытаясь «случайно» столкнуться с Соней на балконе. То, как пальцы Хаджимэ поигрывают с резинкой его трусов, граничит с неприличностью, но мысли Нагито затуманены приятной беседой и ощущением дыхания на мочке уха, поэтому он не может найти в себе силы волноваться об этом.       — Тебе хорошо? — спрашивает Хаджимэ, наклоняясь ближе, чтобы заглушить голоса вокруг них. Он проводит языком по ушной раковине Нагито, и от этого они оба вздрагивают.       На данный момент они остались одни, но друзья Хаджимэ периодически приходят — все они очень милы и очень рады встрече с ним, и каждый из них разговорчив настолько, что Нагито едва поспевает за ними.       — Приятно со всеми познакомиться, — отвечает он, что на языке Нагито Комаэды означает «я не знал, чего ожидать, но это оказалось приятно» и «ты очень отвлекаешь меня тем, что вот так касаешься меня, поэтому это лучший ответ, какой я могу придумать».       Неудивительно, что Хаджимэ полностью его понимает. Он улыбается, уголки его губ слегка плывут от выпитого алкоголя, а затем он притягивает Нагито практически к себе на колени. Их ноги странно раскинуты по месту и, конечно, не один человек смотрит на них, но Хаджимэ абсолютно не обращает на них внимание.       — Ты — лучшее, что когда-либо случалось со мной, Нагито, — он говорит это так открыто, откровенно и совершенно беззастенчиво, что это разрывает вся связи Нагито между его разумом и его речевым аппаратом.       Затем следует поцелуй со вкусом зельцера, зубной пасты и Хаджимэ. В нём есть нечто неистовое — то, как слишком широко они открывают рты и наклоняют головы слегка чересчур вправо — нечто, извивающееся меж бёдер Нагито. Если он слегка и стонет, то в комнате слишком шумно, чтобы кто-то слышал, и если Хаджимэ сжимает его внутреннюю сторону бедра, и вытягивает большой палец, чтобы обвести им молнию на джинсах Нагито, никто из окружающих не обращает на это никакого внимания.       Это не продолжается долго, ведь попросту не может. Когда они отстраняются друг от друга, губы у Хаджимэ блестят от слюны, а глаза широко распахнуты, изучающе оглядывая тело Нагито вдоль и поперёк. Он на секунду задаётся вопросом, есть ли здесь свободная комната или кладовая, в которые забиваются люди из тех фильмов о взрослении, которые Чиаки заставила его посмотреть.       — Нагито, — вздыхает Хаджимэ, беря его руку, чтобы переплести их пальцы вместе. — Весь мой, да?       Кто-то открывает балконную дверь и оттуда становится слышно ещё уйму голосов. В коридоре два человека улюлюкает, что делает обстановку довольно странной для подобного разговора, но...       — Разве это не очевидно, Хаджимэ?       Но Нагито не может не улыбаться, несмотря на всё это, потому что таких моментов было крайне мало — если они были вообще — за всю его жизнь, и мысль о том, что Хаджимэ прервётся, заставляет его желудок затянуться в узел. Это эгоистично, как и большинство других его поступков, но он хочет услышать ответ — хочет услышать, как Хаджимэ скажет «Я искал тебя всю свою жизнь».       Хаджимэ, который, как и положено, закатывает глаза, слегка клонит голову и отвечает: «Ты всегда так делаешь». Только это было сказано любя, без злобы или раздражения, так что Нагито не чувствует себя плохо после услышанного. На самом деле он смеётся, чем заражает Хаджимэ, и вот, они остаются вдвоём на диване, словно на острове. Неприкасаемые.       Конечно, это всё его удача, раз уж Казуичи именно в этот момент возвращается, спотыкаясь и заметно менее стабильно держась на ногах, при этом выглядя ещё более подавлено.       — Подвинься. — Он бесцеремонно приземляется около Хаджимэ — так близко, что они прижимаются друг к другу. Очевидно, что-то случилось, и, несомненно, в этом фигурировала Соня.       — Чего ты такой расстроенный? — спрашивает Хаджимэ. Его лицо слегка осунулось, и, если Нагито прислушается, можно расслышать лёгкое раздражение в его тоне.       Слова Казуичи звучат невнятно, когда он снова открывает рот, что даёт представление о том, сколько алкоголя он выпил за час или два с момента их прибытия.       — Соня встречается с тем засранцем, Гандамом, — фыркает он. — Я думал, сегодня с этим будет покончено.       Даже Нагито, раздосадованный тем, что его прервали, вынужден признать, что ему немного не по себе. Казуичи выглядит по-настоящему уныло, и если судить по тому, сколько раз он говорил о Соне, она действительно ему очень нравилась.       — Жаль, что ты проиграл, дружище, — говорит Хаджимэ. Он похлопывает его по спине и позволяет молчанию повиснуть между ними. Он даже не вздрагивает, когда Казуичи, откидываясь на спинку, расплёскивает часть содержимого своего стаканчика на диван — настоящий подвиг, думает Нагито.       — У всех любовь, кроме меня.       Трудно не заметить, как Хаджимэ опрокидывает остатки напитка или как он пытается скрыть раздражение на своём лице. У него пустой взгляд человека, который смотрит в будущее: думает о том, как ему придётся тащить Казуичи домой, или следить за ним весь остаток ночи, чтобы он не напился до чёртиков.       И, по мнению Нагито, теперь, когда они с Хаджимэ уже официально пара, он тоже должен постараться утешить Казуичи. Это кажется вежливым, учитывая, как хорошо они все к нему относятся. Только вот по собственному опыту он знает, что его попытки утешения в лучшем случае сомнительны, а в худшем — болезненно нелепы, так что ещё неизвестно, как на них отреагирует Казуичи.       Тем не менее, такая мелочь, как плохая реакция, ещё никогда его не останавливала, так что он пробует воспользоваться первым, что приходит ему на ум:       — Здесь уйма других красивых девушек, — решается он. — Наверняка какая-то будет рада с тобой поговорить?       Казуичи на это истошно вопит, резко откидываясь на спинку дивана. Он катается по ней так, словно даёт выступление всей своей жизни, и через мгновение Хаджимэ качает головой:       — Пока он переживает свой экзистенциальный кризис, я схожу в туалет.       Он передает свой стаканчик Нагито и целует его, прежде чем начать продираться через толпу, и вот они вдвоём: Казуичи, бьющийся в пьяной истерике, и Нагито, пытающийся уберечь напиток своего парня от скверной участи.       Однако через миг происходит нечто странное, и от этого в груди Нагито закручивается болт беспокойства. Казуичи прекращает и смотрит на него по-настоящему пялиться огромными глазами и морщит лоб, словно напряжённо думает. Он приподнимается, чтобы сесть как следует.       — Зна-аешь, — начинает он — звуки при его речи наталкиваются друг на друга. Он закидывает руку Нагито на плечи, и вблизи легко заметить, насколько он сейчас не в себе. — Я удивлён, как у вас всё легко прошло.       Нагито в ту же секунду сожалеет, что Хаджимэ всё ещё не вернулся. Он не знает, что делать с разговором и тем, как Казуичи его изучает.       — Что именно?       — Ну не над-до меня стесняться, дружище, — Казуичи пихает его локтем. — Это ж из-за меня Хаджимэ тогда расстроился, да? Передай мои извинения. Не-е знал, что ворвусь посреди раскачечки.       — «Раскачечки»?       Казуичи усмехается:       — Э-э, ну да? Мы так переживали, что разговор пройдёт не оч-чень.       Лёд на дне стаканчика Хаджимэ настолько холодный, что пальцы начинает покалывать. Или это от тревоги, которая накатывает на него с ужасающей скоростью, пока его мысли вращаются вокруг того, что он без понятия, о чём говорит Казуичи.       И он пытается сказать об этом, но его прерывает крепкое сжатие плеч и лицо, поразительно близкое к его, шепчущее:       — Ты не представляешь, как расстроился Хадж-жимэ из-за всей этой херни с выпускным.       Выпускной — событие, в котором есть много причин для беспокойства, что логично говорит себе Нагито. Казуичи пьян, и это значит, что его слова вряд ли можно принимать за чистую монету. Нет никакой причины для того, чтобы его грудь спёрло, сердце ускорило свой бой, а горло внезапно сдавило, из-за чего ему стало трудно говорить. И всё же...       — Что? — его голос не дрожит, абсолютно точно нет.       — Да, чел. Мы думал-ли... — он замолкает, супится, словно забыв, что говорит, и Нагито никогда не хотел никого задушить, но...       — Мы думали, что это всё, конечная, если чес-стно. Потому что, ну, как можно так долго встречаться и не сказать своему парню, что твои родители не в-в курсе него-о.       Холод перешёл с пальцев к его ноге, и Нагито смутно понимает, что это жидкость из стакана Хаджимэ. Та, что была в нём, если точнее, потому что сейчас она растеклась по его ноге, диванной подушке и, может быть, полу. Не то чтобы его это сильно волновало, потому что Казуичи смотрит на него такими пронзительными глазами, словно неожиданно протрезвел. И в них читается беспокойство, и это значит...       — Воу, что случилось? Наги, ты в порядке?       Мир никогда не был милостив к Нагито Комаэде, но сейчас, когда он наблюдает за спешащим к нему Хаджимэ, он особенно жесток. «Слишком поздно», — злобно думает он, но в то же время его сердце замирает, а рот искажается в ужасной, нервной улыбке. Честно, он не знает, что делать: плакать ли, кричать ли, вырывать ли волосы прядь за прядью, пока не распутает всё, что Хаджимэ сотворил, и...       — Каз, побудь полезным и принеси бумажные полотенца.       И...       — Давай, милый. Найдём место посуше.       И он устал, и в основном не потому, что его голова разрывается от обилия мыслей,, а потому что всё всегда так происходит. Ничто хорошее никогда не длится долго, ничто хорошее не бывает настоящим, но он хотел, чтобы в этот раз это изменилось. Так сильно хотел.       Хаджимэ смотрит на него со странным выражением, которое он понять не может. Сейчас в нём всё онемело: нога ото льда, лицо от того, как оно растянуто в улыбке, и ладонь, в которую он впился ногтями.       — Давай отойдём сюда, — говорит Хаджимэ, и голос его исходит будто из-под воды, или из далёкого космоса, или из какого-то иного места, где кругом нет ничего.       И «пожалуйста, не беспокойся обо мне» вырывается из его рта, пробиваясь сквозь зубы и стекая по подбородку. Он делает неуклюжую попытку отряхнуть бёдра и старается игнорировать, как желудок ухает вниз, как только Нагито ловит на себе обеспокоенный взгляд Хаджимэ. Словно от этого есть толк: от того, что он стучит по бёдрам, и от беспокойства на лице Хаджимэ.       Руки, обхватившие его плечи, такие тёплые и знакомые, и как же жалко то, что он легко в них обмякает. «Потому что ты стал воспринимать их как должное», — ругает он себя, гранича между злобой и безутешностью. Но он всё равно не сопротивляется, когда его усаживают на кресло в нескольких метрах от предыдущего места. Руки Хаджимэ всё ещё на нём, поглаживают вверх-вниз, и он понимает, как глупо, должно быть, сейчас выглядит — словно он в шоке от пролитого напитка.       Когда он поднимает глаза, комната выглядит иначе. Тусклее, что ли, как будто свет в некоторых местах погас. А ещё здесь тише, хотя Нагито кажется, что это из-за того, что электричество в его голове гораздо сильнее, чем в помещении. Казуичи куда-то исчез, но на его месте появилась миниатюрная блондинка. Она кажется ему смутно знакомой, даже если он не знает, откуда он может её знать. Хаджимэ что-то говорит ей через плечо, она кивает, но когда её взгляд переходит на Нагито, он не может не заметить складку между её бровей. Похоже, она тоже его узнала.       — Каэде принесёт что-то, чем можно будет тебя просушить.       Каэде.       Из самых дальних закромов памяти всплывает она: светловолосая девушка-стажёр у Миайи, которая казалась слишком красивой, чтобы быть доброй к кому-то вроде него, и которая продемонстрировала то же выражение любопытства, что и прежде. Теперь понятно, почему её имя показалось знакомым ещё тогда, ведь, раз уж она подруга Хаджимэ, он, скорее всего, вскользь упоминал её, вот только Нагито был слишком нездоров, чтобы удержать это в памяти.       Хаджимэ, который поднимает голову — а, ох, когда он вообще успел так сгорбиться? — звучит на грани полноценного испуга, когда умоляюще спрашивает:       — Нагито, милый, что случилось? Ты совсем ничего не говоришь.       Часть Нагито считает, что он не имеет право так звучать, но есть и часть, которая цепляется за это. Ведь если Хаджимэ не всё равно, значит, это всё — недоразумение, правда? Будет объяснение тому, что сказал Казуичи, а значит, они смогут сесть и поговорить об этом, и, даже если будет больно, в конце концов всё вернётся на круги своя.       — Я даже не знал, что выронил его. Прости, Хаджимэ.       Странно говорить это. Особенно после всех этих хлопот и с учётом того, как монотонно он говорит. В нём едва ли есть хоть капля эмоций, и это значит, что он не очень убедительно изображает, что с ним всё нормально, и всё же...       Голос Хаджимэ непоколебим:       — Это неважно, Наги. Всё в порядке. Ты-то в порядке?       Неожиданно он вспоминает, как заболел. Как Хаджимэ принёс ему чай, набрал ему ванну и позаботился о том, чтобы ему было уютно, просто потому, что он этого хотел. Вспоминает день ярмарки, когда Хаджимэ купил ему суккулент, и тот давний вечер, когда Хаджимэ приготовил ему пасту. За всем этим крылась такая забота — та же, что и сейчас, заметная в руках Хаджимэ и изгибе его спины, когда он наклоняется, чтобы их взгляды встретились.       И Нагито думает, с тем же отчаянием, что и животное, угодившее в капкан, что он не хочет расставаться с этим. Он ужасное, эгоистичное и жалкое подобие человека, но Хаджимэ заставляет его испытывать чувство безопасности и любви, и он готов на всё, чтобы всё так и оставалось. Так что он может притвориться, что ничего не слышал. Он может заглушить это, закупорить где-то в глубине своего сознания, хотя бы для того, чтобы сохранить это на то недолгое время, что у него осталось. И затем, когда он наконец-то покинет этот мир, Хаджимэ сможет зажить той жизнью, для которой он был создан, без бесконечного бремени, коим, Нагито знает, является он.       Однако это его расстраивает. Ему ведь можно чувствовать, правда? Миайя говорит, что это нормально, но она говорит много всяких вещей, которым Нагито не верит, и он снова задумывается, не ошибается ли она и в этом. Возможно, такой, как он, не должен ставить под вопрос такую, как она, но вселенная предельно ясно дала понять, что ему можно, а чего нельзя.       — Я в порядке, Хаджимэ, — говорит он, пытаясь скорректировать улыбку, чтобы она не была такой фальшиво яркой. — Это была просто случайность.       Поцелуй в лоб почти что заставляет его хныкать. Хаджимэ путается в ногах, слегка покачивается, когда выпрямляется, и что-то сжимает его так крепко, что выбивает из него весь воздух. О, какое же это отчаяние: осознание того, что алкоголь ударил Хаджимэ в голову, а он даже сейчас отторгает его, чтобы позаботиться о Нагито.       «Ты же не можешь на самом деле поверить, что он притворяется», — сердится половина его существа. Но голос Джунко тоже просачивается внутрь, заглушая всё остальное до тех пор, пока её невыносимый гогот не становится единственным, что он может слышать.       — Кто угодно станет твоим другом, если ты заплатишь за это, — говорит она.       Вот только это заставляет Нагито моментально отступить. Потому что это несправедливо по отношению к Хаджимэ, который всегда выглядел так, словно ему ужасно неловко из-за всех подарков и присылаемых сумм, который так настойчиво пытался заставить его прекратить это делать. И мысль о том, что он вообще подумал об этом, что он в принципе позволил этим словам прийти к нему в голову, не показывает ничего, кроме того, насколько Нагито отвратителен, ужасно безнадёжен и никчёмен.       — Что, блять, случилось, Каз?       Он слишком глубоко окопался в своих мыслях, чтобы заметить возвращение Казуичи, но вот, он здесь, и выглядит довольно подавленным, пока протягивает пачку бумажных полотенец. Его взгляд метнулся вверх, встречается со взглядом Нагито, и моментально уводится в сторону, как будто Сода отчаянно пытается избежать даже малейшей возможности разговора.       — Я просто не обратил внимание, вот и всё, — говорит Нагито. Он прямо видит, как напряжение покидает тело Казуичи, когда он это произносит.       Хаджимэ устраивается на подлокотнике кресла и тянется к Нагито, пока они не прижимаются друг к другу.       — Не бери вину на себя, — бормочет он, мрачно и приглушённо, уткнувшись лицом в макушку Нагито. За этим следует поцелуй, ещё один, и ещё, пока его волосы не оказываются растрёпаны от всех этих действий.       Казуичи, возможно, впервые за всю свою жизнь, имеет приличие отвести взгляд и не отпускать комментариев. Он неловко мнётся на месте, комкая в руках бумажные полотенца, словно ожидая, что Хаджимэ отдаст ему какую-то команду. Позади него, если сильно приглядеться, Нагито может рассмотреть пятно на диване — широкий смазанный след от жидкости, который до сих пор стекает с диванных подушек на пол.       — Хватит ныть из-за Сони и уберись там, — огрызается Хаджимэ. Он звучит гораздо более озлобленно, чем ожидал Нагито — да и Казуичи, судя по тому, как широко он распахивает глаза.       Повернуться трудно, но если слегка извернуться в руках Хаджимэ и подёрнуть шеей влево, Нагито сможет разглядеть прищуренный взгляд. Не то гневный, не то растерянный, но ясно, что он чувствует себя ужасно не в своей тарелке. И кто же в этом виноват, думает Нагито, учитывая, что он сам слишком погряз в своём собственном смятении, чтобы что-то объяснить.       — Это действительно не его вина, — пытается Нагито, но его мягко отталкивают. Он не хочет, чтобы между Хаджимэ и Казуичи возникли разногласия, ведь он знает, что они лучшие друзья, и даже если... даже если Хаджимэ больше не хочет, чтобы он присутствовал в его жизни, Нагито никогда не пожелает ему остаться в одиночестве.       Но Хаджимэ наклоняется, почти складываясь пополам, пока они не оказываются так близко, что воздух между ними пахнет цитрусами.       — Ты хочешь домой? — спрашивает он.       И это ещё раз подтверждает, насколько всё ужасно складывается для него, потому что холодный воздух врывается в комнату, когда кто-то открывает балконную дверь, и из-за того, как Хаджимэ рефлекторно поворачивается, чтобы закрыть его от этого удара, из горла Нагито вырывается непроизвольный вой. Это безнадёжно, и просить о том, чтобы сквозняк заглушил разговоры вокруг них, — просить о многом, потому что Хаджимэ бросает на него один взгляд и тут же вскакивает на ноги.       — Неважно, — говорит он, и это всё воображение Нагито, или он выглядит испуганным? — Мы идём домой.       — Но твои друзья...       — Они не так важны, милый. Пожалуйста, не беспокойся об этом.       — Но...       — Нагито. — Хаджимэ словно умоляет, произнося его имя, которое практически распадается на звуки, как только его голос становится выше. — Пожалуйста.       Этого достаточно, чтобы остановить поток в голове Нагито: мысли вроде «но мы ещё не встретились с Фуюхико», «это же твой последний шанс перед окончанием учёбы» и «почему ты вообще хочешь проводить время?» исчезают в тот же миг, как только он встречается со взглядом Хаджимэ. Потому что он уже видел этот взгляд прежде: такой отчаянный, торгующийся за последний шанс, который всегда отражался в зеркалах. Странно видеть его на ком-то другом, не говоря уже о самом Хаджимэ, и шока от этого достаточно, чтобы он закрыл рот. Он не может с этим не согласиться, но и не может побороть ужас, что оседает в нём.       — Если Хаджимэ этого хочет, — едва говорит он. И когда не происходит никакого отпора, когда Хаджимэ не делает ничего, кроме как опускает взгляд в пол, Нагито понимает, что это чувство не напрасно.       Он молча наблюдает, как Нагито встаёт и расправляет плечи. Он подаёт руку Нагито, притягивает его к себе, они стоят бок о бок, и выражение его лица — не совсем смирение, но...       Ибуки задаёт вопросы, пока они прощаются. По крайней мере один, прежде чем Хаджимэ обрывает её, чтобы сказать, что им действительно пора, и он ещё увидится с ней, ага? А Нагито, который доблестно пытается уследить за разговором, слишком затерялся в мире своих «что если», чтобы заметить, как она смотрит на него. Таким же взглядом, как и Хаджимэ: не обеспокоенность, не растерянность, а нечто среднее между ними.       Они так и не находят Фуюхико и не возвращаются, чтобы поговорить с Казуичи. Каэде перехватывает их в дверях, но Нагито изо всех сил старается занять себя фотографией на стене — подписанной коллекционной вещицей, о которой он знает ровным счётом ничего и которая ему совершенно не интересна. Он просто не хочет снова встретиться с этим взглядом — взглядом, который задерживается на нём слишком долго, чтобы он начал думать только о поездках на сеансы, больничных койках и обо всём, что заперто в ящиках его кабинета.       Но она очень быстро уходит, и это значит, что теперь между ним, Хаджимэ и тем, что должно случиться, ничего не стоит. Это пугает просто потому, что он ещё не придумал план действий: что он будет отвечать на вопросы Хаджимэ и сможет ли он жить с правдой. Какой бы она ни была, говорит он себе, ведь он всё ещё имеет дело с одними только словами Казуичи. И хоть если его понимание далеко не самое надёжное даже в хорошее время, то, как пальцы Хаджимэ, сцепленные с его собственными, дрожат, всё объясняет.       В коридоре, за дверью Ибуки, неимоверно тише, чем внутри, и хоть это приятно, это и слегка нервирует. Может, потому что это значит, что им придётся разговаривать, если они хотят избавиться от тишины.       — Хочешь, поедем на лифте? — спрашивает Хаджимэ, потому что они на четвёртом этаже, а он подвыпил. А не потому, что знает, что Нагито легко выматывается.       — Было бы неплохо, — просто отвечает он, изо всех сил стараясь не замечать, как напрягается ладонь Хаджимэ.       Лифты здесь достаточно старые, чтобы Нагито занервничал. Он смотрит на мерцающие крошечные кнопки — та, что с номером два, треснула, а у той, что с номером три, перегорела лампочка — и с ужасом думает о том, что будет, если он сломается. На идее о том, что он попадёт в лапы смерти, сосредоточиться проще, чем на том, что ему предстоит разбирать сейчас.       В итоге лифт не ломается. Вниз они стремительно не падают, а возвращаются к Хаджимэ в напряжённой тишине, что, честно говоря, кажется чуть ли не хуже. Когда они переступают порог, кругом темно, и это придаёт месту жутковатый вид. Предчувствие чего-то проникает сюда вместе со светом, просачивающимся через занавески балкона, и унылым воем холодильника где-то в стороне.       — Я хочу лечь с тобой, — говорит Хаджимэ после того, как убирает обувь, и за словами, произнесёнными настолько отстранённо и аккуратно, что у Нагито сжимается сердце, скрывается то, как сильно он переживает. Эти слова означают, что грядёт нечто плохое: разговор, ссора или череда других вещей, к которым ни один из них, похоже, не готов.       На кофеварке горит ярко-красный свет. Возможно, предупреждение, и Нагито ненавидит то, как пронзительно это выглядит в темноте.       — Хорошо.       Хаджимэ целует его в висок и раскачивается на пятках, словно набираясь смелости, чтобы пойти. Но в итоге именно Нагито делает шаг вперёд, подгоняемый энергией в конечностях. Никто не удосуживается включить свет, хоть они и проходят мимо выключателя. Нагито на секунду задумывается об этом, но сейчас во мраке есть нечто успокаивающее — в нём не видно выражений их лиц и это делает всё проще, ну или что-то в этом духе.       — Казуичи рано не вернётся. А Фуюхико остаётся у Пеко.       Плечо Хаджимэ мягко стукается о его. Он старается сделать так, чтобы слова прозвучали легко, но у него едва ли получается. Между ними есть нечто слишком напряжённое, бурлящее прямо на поверхности и выливающееся в их действия: прикосновения, отсутствие света и то, как тихо они себя ведут.       Какая-то часть Нагито видит в этом ироничные параллели. Например, как всего за несколько часов до этого они зашли в эту же комнату, и вокруг них витала эта же странность. Не такая сильная, конечно, и всё же. И он думает, со всей привычной ему язвительной ненавистью к себе, как бы прошёл этот вечер, если бы он не настоял на том, чтобы пойти на вечеринку.       Однажды, когда он был ещё настолько мал, что его укладывали спать и ему читали сказки на ночь, он спросил маму, почему все его игрушки ломаются или почему он всегда зарабатывает царапины и синяки, упав на улице. «Некоторые люди рождаются неудачливыми, — абсолютно без интереса ответила она. — Ты просто оказался одним из таких».       Поначалу ему было трудно в это поверить, как и всем другим детям в таком возрасте, но потом произошло крушение самолёта, смерть пса, кто-то проник в дом через его любимые окна, и стало ясно, что невезение — такая же часть его существа, как белые волосы или отвратительно хрупкое тело. Это уже не такое тяжёлое бремя, если спросить его самого. Ведь у него есть Хаджимэ — или был Хаджимэ, хотя от этой мысли ему кажется, что кожа слишком плотно прилегает к его телу.       Когда они заходят в комнату, Хаджимэ включает лампу на углу своего стола. Она освещает всё приглушённым светом, который напоминает Нагито о том, как они вместе сворачивались калачиком, о том, как мягко касалась чужая кожа его собственной, и о запахе только-только вымытых волос.       Хаджимэ нерешительно машет рукой в сторону шкафа:       — Хочешь переодеться? — спрашивает он, переводя взгляд на влажное пятно на джинсах Нагито.       Если быть честным, он уже забыл об этом, но он принимает приглашение и подходит, чтобы выбрать одежду. Он останавливается на паре спортивных штанах, которые не закрывают лодыжки. Резинка облегает бёдра, а прорехи внизу не дают ногам согреться, поэтому он перебирается на кровать и зарывается в гнездо из одеял, оставшихся после их дневного сна.       Хаджимэ осторожно следует за ним, устраивая их обоих по своему усмотрению. Он лежит у Нагито за спиной, крепко обхватив руками его живот, а подбородком упёршись в стык шеи и плеча Комаэды. Эта поза настолько личная и знакомая, что даже если опасения съедают его заживо, даже если в груди такое чувство, словно кто-то крутит, крутит, и крутит его внутренности до беспамятства, Нагито боится заговорить и разрушить иллюзию.       — Он что-то сказал, да? — наконец спрашивает Хаджимэ, и удивительно то, насколько сильную реакцию могут вызвать такие тихие слова.       — Да. Когда ты... — Нет смысла прикидываться идиотом, даже если Нагито давится словами. — Когда ты ушёл в туалет.       Если он прижмётся спиной, выпрямится и выровняет лопатки так, чтобы они оказались наравне друг с другом, Нагито сможет почувствовать, как вздрогнет сердце Хаджимэ. Возможно, от алкоголя, однако они оба прекрасно знают, что это не так.       — Он сказал, что ты не рассказывал родителям обо мне.       Хаджимэ молчит долго. Какая-то часть Нагито задаётся вопросом, услышал ли он вообще, но постепенно его тело напрягается в одну жёсткую линию, а дыхание в лёгких содрогается. На фоне включается кондиционер, делая всё возможное, чтобы заполнить пустоту, повисшую в воздухе, пусть Нагито и не может заставить себя сосредоточиться на этом.       Он думает о Джунко. О приложениях для знакомств, о кабинете Мацуды, о безлюдности его террасы и...       — В общем, — голос у Хаджимэ слабый. Он приглушён из-за того, что Хината уткнулся ему в спину, словно он не хочет, чтобы его слышали, и всё же, так как Нагито знает, что грядёт, это самое громкое, что он слышал. — Я не... я хотел поговорить с тобой до того, как он ворвался с этой вечеринкой, а потом не было времени, и я не хотел портить тебе хорошее настроение. Ты так радовался, Наги. Я не мог так поступить с тобой.       Какая иронично, думает Нагито, ворочаясь у Хаджимэ в руках, что расстроен он именно сейчас. Словно у него вообще есть на это право, ведь он хранил свои собственные секреты, и, быть может, это просто карма. Или дело рук чего-то большего во вселенной — того, что дало ему рак и деменцию, что оставило его в одиночестве в столь юном возрасте.       — Ты не должен был так беспокоиться о моих чувствах, Хаджимэ, — говорит он, и даже если он пытается успокаивать, это больше похоже на жалкую попытку задабривания. Но его губы уродливо вытягиваются, а руки трясутся, как только он перебрасывает их Хаджимэ через плечи, так что звучит всё это абсолютно неубедительно.       — Почему ты всё время говоришь такие вещи? А?       Это заставляет Нагито в замешательстве нахмуриться:       — Потому что?       Потому что почему, думает он. Совершенно несправедливый вопрос для Хаджимэ, потому что ответы на него тянутся через дни и дни, подобно верёвке, которая настолько изношена, что она уже не может быть полезной. Потому что он не хочет терять Хаджимэ и всё с ним связанное: заботу, смех, чувство значимости; потому что, может, в каком-то смысле, так легче отгородиться от своих чувств и игнорировать неизбежную правду. Помимо этого, он отлично умеет притворяться. Это может потребовать многого, но ведь ему не впервой. И если это значит, что он сможет удержать Хаджимэ рядом с собой, то, что ж...       — Потому что это правда! И это всё равно дало обратный эффект, разве нет? Так что тебе не нужно пытаться быть со мной таким милым.       В какой-то момент — Миайя бы назвала это диссоциацией, но Нагито не уверен, что согласился бы — мир клонится в сторону, и он уже не в постели Хаджимэ, а в холодном, тёмном коридоре квартиры Мацуды. Он говорит с кем-то по телефону, произнося такие слова, как «ухудшение», «согласие» и «нелюбимый». Это больно слышать настолько же, насколько больно видеть, как кого-то сбивает машина: отстранённо, понятно, но несвязно. Есть часть, которая понимает, что Мацуда обсуждает именно его, но она скомкана и брошена в пыльный угол — слишком далёкий, чтобы беспокоиться о том, что в нём. Вместо этого он испытывает раздражение от того, что Мацуда разговаривает по телефону во время их драгоценного совместного времяпровождения, так что Нагито сжимает кулак и стучит в дверь, и когда Мацуда открывает, спрятав телефон за спину, рот Комаэды растягивается в ухмылке. Его зубы, наверное, кажутся такими белыми в темноте. Такими белыми.       — Ты не понимаешь, — говорит Хаджимэ, и лицо его мечется между его собственным и тем, что было у Мацуды. Они так похожи, думает Нагито, и неужто он это ненавидит?       — Нет, — отвечает Нагито — терпеливо и с любовью. Его руки поднимаются к лицу Хаджимэ, большой палец поглаживает острую линию его челюсти. — Я всё прекрасно понимаю. Мне не очень везёт, когда дело доходит до таких вещей, поэтому я понял, что лучше не давить на это.       Хаджимэ выглядит задетым, но это не имеет смысла. Может, он думает, что то, что говорит Нагито — со зла, но трудно понять, с чего он так решил. Это просто правда, и нет особого смысла оскорбляться из-за неё.       Только вот, напоминает себе Нагито, только вот, только вот, только вот, разве он не взволнован признанием Хаджимэ? Это лицемерие.       Он продолжает, переступая через себя, отводя взгляд от Хаджимэ, делая глубокий вдох, и это приводит их обоих в замешательство:       — Я думал, мы уже говорили об этом, — с укором говорит он. Вообще, его слова призваны разрядить обстановку, напряжение, но, судя по всему, они лишь заставили Хаджимэ хмуриться сильнее. — Некоторые люди рождаются с удачей, некоторые — с невезением. Мы ничего не можем с этим поделать, поэтому каждый должен лишь жить с тем, что ему досталось.       На лице Хаджимэ не появляется понимания, на которое он надеялся. Он энергично продолжает:       — В общем, понимаешь, так уж сложилась моя жизнь. Бессмысленно пытаться что-то поменять, так как в итоге всё равно это кончится плохо. Лучше избавить себя от лишних проблем.       — Ты, блять, о чём?       Нагито не помнит, чтобы Хаджимэ хоть когда-то так на него ругался. Он ошеломлён, а ещё хуже стало, когда пространство между его руками внезапно опустело. Хаджимэ приподнимается на локте, а затем и вовсе садится, возвышаясь над Нагито, по-прежнему свернувшемуся калачиком на простыне.       — Хаджимэ...       — Нет. Почему ты всегда говоришь о себе такие вещи? Это нездорово, Нагито. Мы вообще не об этом говорили. Казуичи выдал секрет, который я скрывал от тебя, а ты винишь себя? Что это за хуйня?       — Я...       — Пожалуйста, Нагито. — Хаджимэ уже умоляет. — Иногда это не так плохо, но это... ты заходишь так далеко, когда случается что-то такое.       Одеяла путаются в его ногах, когда он пытается сесть. Оказаться с Хаджимэ на одном уровне — цель, но она кажется недосягаемой, когда они встречаются глазами, и Нагито видит отчаяние, беспомощность, которые прекрасно знает из бессонных ночей и смертельно тихих домов.       Это бессмысленно. Как и то, как он цеплялся за подол брюк матери в будний вечер, или то, как он пытался остановить кровь из её шеи рукавом свитера. «В это мире есть то, что мы не можем контролировать», — сказала Миайя тогда, когда он заговорил об этом, и теперь его список подобного пополнился: смерть, удача и Хаджимэ Хината, разбивающий ему сердце.       В его голове с поразительной ясностью всплывает мысль, что это их первая ссора. Что-то острое разрывается в его горле, и он вдруг смеётся: холодный, скрипучий звук, который Нагито хотел бы загнать обратно в своё тело.       — Я знаю, что это невыносимо, Хаджимэ. Единственная причина, по которой ты заговорил, это то, что тебе были нужны деньги, так что я сам виноват, что так привязался. Я же говорил, что всё моё существование — жалкое.       Трудно всё чётко воспринимать, но Нагито думает, что Хаджимэ выглядит обиженным. Его глаза широко распахнуты, а рот искривлён в нечто, чему не место на таком красивом лице, и, где-то глубоко внутри, Нагито больно от того, что он заставил его выглядеть так.       Хаджимэ закрывает глаза и делает глубокий вдох:       — Я ненавижу слышать, как ты говоришь о себе подобное, — произносит он, и по тому, как тщательно поставлен его голос, понятно, что он всячески старается сохранять спокойствие.       Но Нагито никогда не был лучшим в чтении людей, да и его разум занят тем, что разрывает себя на мелкие кусочки, так что он не может заметить, как напрягается Хаджимэ, когда он хватает его за запястья и наклоняет поближе.       — Иногда мне кажется, что ты один такой, Хаджимэ. Ох, как ужасно я себя чувствую из-за этого. Когда я умру, я оставлю тебе всё, так что, пожалуйста, не беспокойся о том, каким будет твоё будущее. Всё, что есть у меня, может стать твоим, и даже если это мало значит для тебя, я надеюсь, что смогу стать для тебя ступенькой к достижению всего, для чего ты был создан.       После этого наступает жуткая тишина. Кондиционер выключился где-то в середине его речи, так что между ними нет ничего, кроме тяжёлого, рваного дыхания Нагито. Ему кажется, что он тонет, что он падает со скоростью тысячи километров в час, что ему нужно позвонить Мацуде и спросить, таково ли это — умирать. И именно из-за этого, из-за того, что он погружён в свои мысли, как всегда эгоистично, он не замечает страха в глазах Хаджимэ.       — Нагито, о чём ты говоришь?       — Хаджимэ... — и он ненавидит то, как произносит его имя, столь насмешливо и сердито. — Я и не ожидал, что ты поймёшь. Но это нормально, ведь у тебя и так достаточно забот.       Но самое тяжёлое, как он потом понимает, это то, что он не имел в виду ничего плохого. Хаджимэ не должен беспокоиться ни о чём, связанном с ним, ведь у него и так дел по горло, и глупые, поверхностные проблемы Нагито не должны его волновать.       Но суть не передаётся, и когда он чувствует, что постель слегка дёргается, ему требуется ровно пять морганий, чтобы его зрение стало чётче и он смог увидеть Хаджимэ — вставшего с кровати и абсолютно разъярённого.       Он улавливает конец фразы «...почему я не хотел знакомить тебя с ними», прежде чем каждый волосок на его теле встаёт дыбом, а в мозге звучит лишь ровная линия помех.       — Ты всегда говоришь дурацкую запутанную херню вроде этой. Никто её не понимает! А когда я пытаюсь, ты меня отталкиваешь!       «Хаджимэ кричит», — думает он. Хаджимэ кричит, и его соседи будут думать, что случилось, и сможет ли он после этого оставить себе ветровку?       — Ты даже сейчас меня, блять, не слушаешь, да, Нагито? Ты живёшь на своём островке в своём разуме, до которого никто не может добраться, и думаешь, что это делает тебя особенным. Ну, если тебе так надо, чтобы я вбил это в твою грёбаную башку, я пытался! Я так пытался, потому что я... потому что я хотел быть рядом с тобой, а теперь ты говоришь мне вот эту херню?       Голос Хаджимэ к концу становится резким — настолько громко он говорил. И всё равно Нагито не знает, что делать, кроме как свернуться калачиком, играя с краем одеяла, и позволить улыбке криво исказить его лицо.       — Хаджимэ, у тебя такое светлое будущее. Ты слишком хорош для такого, как я.       Из уст Хаджимэ вырывается звук, подобного которому Нагито ещё никогда ничего не слышал. Он полностью заполняет комнату неверием, и в другой ситуации они бы могли рассмеяться. Однако сейчас в воздухе витает лишь напряжение.       — Я не понимаю тебя, Нагито Комаэда.       Часть его надламывается.       — И именно из-за такой херни, как эта, я боялся оставлять тебя наедине с моими родителями.       Затем она разлетается на осколке, рассыпается.       — Именно поэтому я не был уверен, хочу ли я вообще приглашать тебя на выпускной.       В жизни Нагито было много моментов пустоты. Утро после смерти собаки, когда он спускался по лестнице и не слышал щелчков когтей позади себя; первый день дома, только что вернувшись с похорон родителей, с визиткой, всё ещё смятой в руках; день, когда Мацуда ушёл; первое тестирование, когда он пялился на белый халат и на бесстрастное лицо, взгляды жалости, когда он в одиночку ковылял в лечебные центры, и...       И...       Его пальто лежит в углу — оно перекинуто через спинку стула Хаджимэ. Ему нужно забрать его и промокшие брюки. Одолженную одежду он может сдать в химчистку и вернуть, так что не проблема, если он останется в ней. Если только Хаджимэ не захочет забрать её сейчас, и в таком случае он попросит шофёра привезти что-то из дому.       Его обувь стоит у двери. Он пробыл здесь не так уж и долго, чтобы оставить что-то ценное, но вещей Хаджимэ у него дома много, так что ему нужно будет собрать их и вернуть. Это не должно быть проблемой. У него осталась куча коробок от новой мебели.       Нужно ли менять код от ворот? Нет, он не думает, что Хаджимэ попытается сделать нечто настолько настырное. А если и попытается...       — Нагито?       Кажется, Хаджимэ что-то говорит. Похоже на то, но он не может быть до конца уверен. Всё кажется таким далёким, когда он, спотыкаясь, поднимается на ноги и носится по комнате, забирает пальто, брюки, засовывая выпавший листочек в один из учебников Хаджимэ. Он вылетел на пол, но он кажется важным. Он не хочет, чтобы Хаджимэ потерял его.       Хаджимэ, который всё это время стоит посреди комнаты. Его глаза широки и стеклянны, и он смотрит далеко-далеко, на что-то, чего Нагито видеть не может. В какой-то миг его губы оживают, но Нагито отворачивается прежде, чем может увидеть, во что это выливается. Скорее всего, ни во что, потому что совершенно очевидно, что он уже всё сказал.       Они оба выходят в гостиную, затем за дверь, пока Нагито на автомате засовывает ноги в ботинки. Он в последний раз оглядывает комнату долгим взглядом и изо всех сил старается дышать, не обращая внимания на дрожь в груди, на ноющие, жгучие раны, когда он думает о том, что это никогда не будет его. И никогда этим не было.       — Хаджимэ, — говорит он, держась одной рукой за дверную ручку, с которой совсем недавно так боролся. — Думаю, я люблю тебя.       Затем Нагито поворачивает ручку, выходит в коридор и говорит себе, что нет смысла оглядываться.