Про белую кошку и открытую дверь

      Лёд не раскалывается. Об него можно биться долго, всем телом, с размаху, с хрустом — ему всё равно. Ледовая толща выдержит любые удары. Раскалываться будут только кости.       Сидя в одиночестве во французском кике, Шома чувствует, что раскололся сам.       Он осыпается весь, как хрупкое стекло, покрывается изнутри трещинами, которые постепенно превращаются в глубокие разломы. Плотина, что когда-то сдерживала полноводную реку, теперь сломана, и слёзы неудержимо, безостановочно хлещут по щекам, горькие и мутные, как застоявшаяся вода. Невыносимо думать, что весь долгий путь до этого, все четыре года, проведённые во взрослых сезонах в славных боях, вели его сюда. К оглушительному провалу. К краю бездны, в которую он теперь падает, как иноземная Алиса в кроличью нору, и не знает, как это падение остановить. Нет даже дружеской руки, за которую можно попробовать ухватиться.       Без тренеров. Без поддержки. И — похоже, закономерно — без медали. Совершенно один.       Он закрывает рукавом лицо, пряча от камер слёзы. Проводит ладонями по щекам, пытаясь содрать с кожи соль с горчащим привкусом пепла. Фениксы из пепла восстают. А он — какая птица? И птица ли вообще? Получится ли у него подняться?       К тому моменту, как он оказывается перед микрофонами журналистов, у него хотя бы получается достаточно прийти в себя для того, чтобы дать осмысленное интервью, не бултыхаясь в жалости к себе. Нет, он не удовлетворён результатами этапа и близко. Да, он видит в этом определённую пользу: каждое падение — это повод подняться, оно подводит к новой ступени, на которую можно шагнуть, и неважно, что этот шаг достигается через боль и унижение. Нет, он ни в коем случае не прекратит борьбу: сезон ещё только начался, в нём есть место любым удивительным пируэтам и поворотам карьеры. Если не выпускать штурвал из рук, не мчаться вперёд вслепую без руля и ветрил, то даже в самый страшный шторм можно суметь оседлать гребень волны.       У Шомы впереди ещё один этап Гран-при, на котором нужно постараться провалиться меньше, чем на французском этапе (в идеале — не провалиться вообще). И почти всё время подготовки к этому этапу Шома проводит в Шампери.       Перед прилётом он гуглит, что в Швейцарии хорошая погода. Но ещё не понимает, что это окажется не просто прогноз погоды, а оглушительное предсказание, беспощадное в своей точности. В Шампери действительно постоянно солнце, но к небесному светилу это имеет мало отношения. Группе, тренирующейся в Шампери, везёт с персональным почти солнцем, имя которому, конечно же, Стефан-сан — он как центр этой маленькой фигурнокатательной вселенной, день за днём вдыхает в неё тепло и жизнь.       Шома уже как-то встречался со Стефан-саном, но почти ничего не запомнил. В памяти отпечатались всё больше собственные загоны по поводу того, что ему ставит программу иностранец, а Шома ни в зуб ногой в иностранных языках, ему говорят, а Шома ни бельмеса не понимает, ориентируясь всё только на жесты. Сейчас ситуация иная лишь немного. У Шомы в запасе наскребается с десяток слов на английском, но и только. Он по-прежнему ориентируется на жесты, много смотрит на руки — а теперь ещё и на выражение лица, жадно вглядывается, пытаясь опереться на мимику.       По-хорошему, он только сейчас разглядывает Стефан-сана как следует. И образ, раньше хранившийся в памяти лишь тусклой смазанной тенью, теперь распускается невыносимо ярким цветком.       Стефан-сан, очевидно, в курсе случившейся в Гренобле катастрофы. Он смотрит с мягким сочувствием. Его речь обнимает мягким английским, укутывает газовым шарфом французского, она вся — сплошное сострадание. Шома не разбирает ни слова, но ориентируется интонации, а ещё смотрит в лицо. И по печально заломленным бровям угадывает, что ему здесь расточают сочувствие, которого он совершенно не заслужил. Что ж, значит, надо начинать заслуживать прямо сейчас.       — Я буду стараться изо всех сил, Стефан-сан! — обещает Шома горячо и искренне. Обещает вопреки тому, что они друг другу, по сути, лишь немногим больше, чем никто — даже не тренер и ученик, они разойдутся после этих сборов и дальше по сезону если и встретятся, то не как союзники. У Стефан-сана есть свои подопечные, с которыми он будет работать, а Шома… ну, получается, всё ещё будет один.       Он шпарит на японском, не задумываясь о языковом барьере. И, видимо, что-то такое при этом проступает в его лице — на миг Стефан-сан смотрит удивлённо, а потом улыбается и мягко дотрагивается до плеча. Говорит он что-то ободряюще-утвердительное; Шома всё так же не понимает, но с готовностью кивает, ориентируясь на тёплые интонации.       Его запас иностранных слов пополняется медленно, хотя ему переводят по первой же просьбе, много и подробно. Первыми Шома запоминает отрывистое good и певучее encore. Одно слово, несмотря на рубленость, в устах Стефан-сана всегда звучит как фейерверк, освещает тренировочную комнату яркими вспышками и остаётся плясать на стенах разноцветными отсветами. Оно — солнечное, согревающее, вдохновляющее. Шома старается изо всех сил, чтобы услышать ласковое good. Похвала совсем простая, но от неё всё расцветает внутри, и хочется тянуться ещё выше, преуспевать ещё чаще, чтобы слышать её снова и снова. Пирамида приятной зависимости незамысловатая, но сокрушительно действенная. Второе слово звучит совершенно иначе. Не такое чёткое, оно зыбкое, гортанное, вибрирующее. И всегда тревожное. Оно означает, что где-то была допущена ошибка, что упражнение не вышло, что движение пошло наперекосяк. Шому неизменно передёргивает от этого тревожного encore; он слышит в нём мягкий, печальный упрёк. И точно так же неизменно начинает из кожи вон лезть, чтобы исправиться.       Он уговаривает себя, что он не считает, что он выше того, чтобы так зацикливаться и сходить с ума. Но точно знает, что царапающее encore в начале сборов звучало гораздо чаще; постепенно оно выцветает, и всё чаще в свой адрес Шома слышит ободряющее, тёплое good.       Ах, если бы оно могло помочь на соревнованиях так же, как помогает на тренировках! Если бы могло прокатиться согревающей волной от макушки до пяток, наполнить вдохновением до кончиков пальцев — Шома бережно сохраняет это ощущение в памяти, но время быстро его истирает, вымывает из него краски и тепло. Жизнь волшебства оказывается угнетающе короткой. И к Шоме понемногу снова подкрадывается одиночество, такое же стылое, как и прежде. Между этапами чуда не происходит, и тренер, что естественно, не спешит сам собой соткаться из тонкого воздуха. На следующем этапе Гран-при Шома снова один. Во время тренировок он кусает губы, пока не трескается кожа, и всё время косит одним глазом за бортик — там у всех остальных спортсменов есть тренеры, которые готовы дать подсказку, взбодрить напутствием.       Там есть Стефан-сан.       Последнее для Шомы особенно невыносимо. Просто с одиночеством он бы смирился: в конце концов, ему не в первый раз, хоть приятного и всё так же мало. Но сейчас, когда Стефан-сан приехал вместе с Денисом и Дениса готовит к турниру, Шома не может не дёргаться, когда слышит из-за бортика взволнованное, ставшее за проведённое в Шампери время хорошо знакомым encore. Не может не подпрыгивать, когда до него обрывком долетает яркое, вдохновенное good. Шома знает, что это всё не ему, но не может заставить себя перестать слушать. Он испытывает какое-то глупое, грызущее чувство, смутно похожее на ревность — что за чушь, у него нет ни права, ни повода ощущать что-то подобное. Ему надо думать о своих разваливающихся прыжках, а не о том, как было бы прекрасно подлетать к Стефан-сану за указаниями. Стефан-сан и без него занят.       Шома почти с яростью отсекает от себя мысль о том, что слово «занят» звучит как-то двусмысленно и некрасиво.       Как назло, если старательно думать о прыжках, они разваливаются хуже прежнего. Шома разбивает об лёд колени и стёсывает бедро даже сквозь тренировочную форму, а в раздевалке в слепой ярости грызёт собственную куртку, заставляя себя успокоиться. Тихо. Тихо. Его психи навредят только ему самому. Лучше уж сейчас откусить куртке рукав, но завтра на старты выйти с трезвой, холодной головой.       Впрочем, до отгрызания рукавов Шома всё-таки не доходит. Это больше громкие слова, чем реальный план действий. Шома раздёргивает и выплёвывает несколько ниток, да на том и успокаивается — не успокаивается. У него внутри бешено разгоняющиеся качели, с одной всего зыбкой точкой равновесия, на которой так ужасно сложно удержаться, которую легче лёгкого миновать, не ощутив толком, и снова завалиться в эмоции. Шома и заваливается. На него в раздевалке смотрят странно; Шома предпочитает не разбирать досконально это «странно», не пытаться прижать его к ногтю и определить точнее. Не исключено, что точное определение ему не понравится. Он выступает без тренера и он грызёт куртку — этого более чем достаточно для недоумённых взглядов. Спеша скорее из-под этих взглядов выбраться, Шома вылетает из раздевалки, нелепо путаясь в рукавах куртки, но далеко не уходит. В коридоре ему на плечо ложится ладонь — осторожная, деликатная, мажет невесомым прикосновением и почти сразу исчезает. Шома не уверен, что ему не показалось. Стопроцентно уверен в том, что ему почудилось, когда оборачивается и видит перед собой Стефан-сана.       — Здравствуй, — мягко говорит Стефан-сан. Его речь, вечно текучая и лёгкая, сейчас ощущается медленной и вязкой: он старательно подбирает более простые слова, чтобы как можно вероятнее попадать в словарный запас Шомы. — Тебе тяжело без тренера? Извини за вопрос. Я смотрел, как ты тренируешься… — дальше он, забываясь, говорит взахлёб, неразборчиво. Шомы хватает только на то, чтобы понимать, что временами среди английского проступает французский, яркий и изящный, похожий на цветочные бутоны, распускающиеся среди густой травы. Иноземная речь обволакивает, почти убаюкивает. Успокаивает. Стефан-сан весь сплошная доброжелательность — Шома смотрит в его светлое лицо и чувствует, что это не вежливость, не простое желание выразить сочувствие. Кожей чувствует, что эта долгая речь — лишь прелюдия к чему-то по-настоящему важному, и предчувствие кажется холодным и сладким, мешает в себе надежду и боязнь ошибиться.       — Я мог бы помочь тебе, — говорит наконец Стефан-сан, возвращаясь к простым и ясным конструкциям. — Мог бы не оставлять тебя одного. По меньшей мере, здесь.       От первого предложения Шома бы отказался, уткнувшись в собственную гордость. Второе его ломает, манит обещанием тепла, слишком соблазнительным, чтобы можно было удержаться не поверить. Шома криво улыбается в ответ — угол рта неконтролируемо сползает куда-то вбок, превращая улыбку в нелепую гримасу. Кажется, при инфаркте рот себя так ведёт. Или при истерике — при таких качелях, которые берут внутри неистовый разбег, это почти синонимы.       — Не оставляйте меня, пожалуйста, Стефан-сан, — покорно просит Шома. И склоняет голову, замирает в поклоне, признавая своё бессилие в одиночестве.       Лёд раскалывается. Шома не уверен, что понимает, куда теперь несёт его вскрывшаяся из-подо льда река.