Нежнее смерти

      «Неужели это чудовище могло разлучить нас?»       У Пиррет Ру тяжёлые веки и родинка на запястье. У Этьена Ру мозолистые ладони и жилистые руки.       Друг для друга они — святые. Покой после изнурительной работы и тепло объятий ночью.       Сын, которого они топят в ведре — гнойная рана. Причина невыносимой пропасти между ними.       Они терпели его десять лет и больше не выдержат ни дня.       Умирая, он трясёт ведро так сильно, что выплескивается вода. Он исполосовал предплечье Пиррет ногтями, а Этьен разбил костяшки о его скулу.       У мальчика нет имени, кровати или игрушек — только живучесть насекомого, которая сейчас скользит в его сознании спасительной мыслью.       Он слабеет и заваливается набок.       Напряжённые руки Пиррет и Этьена обмякают. Этьен выдыхает сквозь зубы, тянется проверить, дышит ли мальчик, но один всхлип Пиррет — и он забывает обо всём. Берёт её руки в лицо, притягивает ближе, пытается поймать её взгляд.       — Нам конец, — шепчет она, задыхаясь, — придут и… Арестуют, и…       — Никто нас не арестует. Никто даже не знал, что у нас есть сын, — шепчет Этьен, вытирая ей слёзы краем её чепца, — Симона бы нас не предала, она сказала, что он родился мёртвым, и никто его не видел. Подумай. Ну же, Пиррет, тише, дыши со мной, ну же. Я люблю тебя, ты ни в чём не виновата…       — Ты тоже… Прости, прости, прости…       Они не замечают, как содрогается их сын, сдерживая кашель.       Ему была уготована глубокая могила за домом, подле выгребной ямы. Доски забора вместо скорбящих, одеяло из притоптанной земли и грязные лохмотья вместо савана. Вместо прощальных отцовских объятий — мозолистые руки Этьена, несущие его, как мешок.       За шаг до могилы ненавистный сын восстаёт из мёртвых. Он царапает, бьёт отца, и, собрав последние силы, вырывается. Неуклюже перескочив через дощатый забор, исчезает вверх по улице.       — Не беги за ним, — отчаянно шепчет Пиррет, хватая Этьена за локоть, — подумай, ночь, все спят, никто ничего не видел, а ты будешь кричать, бежать, весь Руан перебудишь. Он и говорить-то не умеет. Ему никто не станет помогать. Только увидят его лицо — забьют камнями. Вон, он к набережной побежал, ещё и утопят.       Этьен таращится в пустоту. Его губы дрожат от гнева. Пиррет гладит его плечо.       Наконец, он шумно выдыхает через нос:       — Да. Ты права. Как всегда. Пошли спать. Всё кончилось. Завтра я принесу тебе леденец, хорошо?       — Уже сегодня. Заполночь.       Этьен не может сдержать усталый смешок. «Она развеселит меня даже в гробу».       При свече вода, пропитавшая половицы в их кухне, подобна крови.       «Кровь людская — не водица», — содрогается Пиррет.       «Мы её не пролили», — безмолвно отвечает Этьен, протягивая ей тряпку.       Они вместе вытирают пол.

***

      В переулке близ улицы Лека с детских губ падает, подобно капле крови, выболенный вопрос:       — Ты меня любишь?       — Отсутствие ненависти — не любовь?       Драголюб Благоевич отступает, скрещивая руки на груди и уязвлённо поджимая плечи. Юнга, которого протягивает ему отец, падает наземь.       Петар Благоевич бросает осторожный взгляд за угол подворотни и осматривает улицу, уходящую прямой линией в набережную Буле. Ни души. Они всё ещё в безопасности.       — Драголюб, я всё бросил ради тебя, — напоминает он.       — Ты бросил жену.       — Именно. Ну же, поешь.       Драголюб опускается на корточки и осматривает неподвижного юнгу, склонив голову набок. Без малейшего усилия поднимает парня за подбородок и рассматривает его лицо.       — Он пьян.       — Тебе это не навредит.       — Он молод.       — Тем лучше кровь. Драголюб, я тоже голоден, и я не могу оставить тебя одного. Быстрее, пожалуйста.       Драголюб всматривается в остекленевший взгляд юнги:       — Что ты внушил ему?       — Неподвижность.       — А что он сейчас думает?       Вздохнув, Петар закрывает глаза и хмурится:       — «Ребёнок, безжалостный, помогите, не выбраться, он меня слышит, чужой голос, не моим голосом думаю, отпустите, не хочу, мальчик, пожалуйста, не хочу умереть здесь» и так далее. Также он, не осознавая этого, думает обо всём — от жёсткости брусчатки до твоих нестриженных ногтей под его подбородком. Если ты хочешь читать мысли — учись гипнозу. Я тебе ничего не запрещаю. Сейчас пей его и пойдём дальше.       — Врёшь. Ты запрещаешь, — Драголюб перехватывает юнгу за волосы и щупает его горло, ища яремную вену.       — Что?       — Вот это.       Драголюб опускает голову юнги на землю, хватает его руку и впивается в неё зубами. Исподлобья смотрит на Петара.       Тот лишь склоняет голову набок:       — Драголюб, милосердие убивает. Он видел нас и должен умереть. Не говоря уже о том, что ты прокусил ему руку до кости.       Драголюб кривится. Капля крови сочится из уголка его губ. Отцовская правота стоит комом в горле.       — После такой раны он не сможет работать. Это страшная смерть.       Не выдержав, Драголюб отрывается от руки юнги:       — Давай проверим? Посмотрим, как, якобы, убивает милосердие? Отпусти его.       Обернувшись, Петар закрывает глаза и смотрит разумом. Чувствует вспышки человеческих сознаний — тусклые, сонные, пьяные. Улица пуста.       — Я не отдам ему голос. Только конечности.       — Давай так.       Один мерный вдох — и кровь отступает от глаз Петара, возвращая ему сходство с человеком. Вместе с ней отступает его власть над волей юнги, который, едва обретя способность двигаться, несётся прочь.       Убеждение, испытываемое им до сих пор — что истории о вспоротых брюхах и перерезанных горлах происходят со знакомыми, с врагами, но только не с ним, разорвано на клочки. Он согласен быть немым до конца жизни, одноруким, лишь бы снова свернуться в своей жёсткой койке и посмотреть в безразличные, любимые глаза отца.       Выбежав за угол, он слышит далёкий плеск Сены. Только бы добежать до набережной Буле, а там…       Петар хмурится, готовясь вновь приструнить юнгу — слишком уж пылка его надежда.       Это не понадобится.       Юнгу сбивает с ног и вталкивает обратно в переулок вытянутая, тонкая тень.       Петар оборачивается, оценивая опасность незнакомца, становясь между ним и Драголюбом. Драголюб подрывается на ноги и склоняется набок, чтобы выглянуть из-за спины отца.       У юнги же плывёт перед глазами, рвота сжимает горло.       Путь к спасительному порту ему преграждает дьявол.       Мокрое существо чуть ниже его. Оно хрипло сопит, моргает своими опухшими веками, шевелит ссохшимися губами. Как жутко вытянуто, худощаво его тело, как колышутся лохмотья от его дыхания, как желта его кожа… И рубцы, струпья, оспины, облепившие его лицо.       С трудом подняв целую руку, юнга крестится.       А мальчик напротив него, задыхающийся от бега, промокший до костей, взращённый гневными взглядами и отчаянным отвращением, осознаёт, словно грохот грома: его снова ненавидят.       Ненависть везде. Ненасытная. Неумолимая.       Если бы тогда, в ведре, он сдался, захлебнулся, потерпел ещё мгновение — сейчас в груди не колотилась бы боль.       Нет покоя, кроме смерти.       Это осознание рвётся из его горла всхлипом и, не помня себя, он бросается на юнгу. Хватает за грудки, швыряет наземь и колотит. Неуклюже повторяя за отцом, хватает за волосы, ударяет, снова и снова ударяет парня головой о мостовую.       Пьянеет, чувствуя, как наконец-то властен над судьбой. Пусть не своей, пусть на мгновение, но властен.       — Боже правый.       — Папа, бога нет.       Услышав голоса, мальчик замирает, а затем сжимается всем телом. Прежде всего он закрывает лицо.       Ожидание удара мучительнее его самого — не выдержав, он поднимает голову, ища укрытие. Спотыкается к стене, жмётся к ней, как к материнским рукам.       — Драголюб, посмотри, — Петар щурится, не решившись между отвращением и любопытством, — это определённо человек, но…       Драголюб не отвечает. Его взгляд прикован к разбитому лицу юнги.       Подойдя к парню, он касается его ран. Заметив, как тот вздрагивает, раскрывает рот и вонзает клыки в яремную вену.       Отцовская правота — комковатая кровь, забивающая горло.       «В маминой каше тоже были комки. А мне всё было мало. Либо есть три больших тарелки, либо ловить трёх крыс…»       Глоток, глоток, глоток. Драголюб теребит шнурок, повязанный вокруг его шеи — на нём болтается обручальное кольцо.       «Ловить крыс весело. Ловить крыс полезно. Крысы мешают. Крысы вкуснее. Но мама боится, когда я весь в крови…»       Почувствовав, как затихает юнга, Драголюб отрывается от его горла и смотрит вперёд: прямо на человека, заставившего Петара вспомнить о боге.       Сейчас этот человек неподвижен, лишь таращится на него. Драголюб принюхивается.       «…ребёнок. Это ребёнок. Мальчик. Никогда раньше не видел таких лиц. Он очень больной, от него пахнет, как от больницы. У него… — Драголюб присматривается. — У него жёлтые глаза».       Он перешагивает через юнгу, чтобы подойти ближе. Его ноздри раздуваются.       Петар подаётся вперёд:       — Постой.       — Чего ты боишься? — Драголюб не отрывает от мальчика глаз.       — Он может быть болен.       — Не смеши меня.       — Ничего смешного, ты ещё смертен. Драголюб, милосердие…       Не выдержав, Драголюб наступает на отца, вытягивая шею:       — Убивает! Только я не «смертен» — я человек. Не забывай об этом. Я человек.       Протянутые пальцы Петара сжимаются в кулак.       — Наполовину. Драголюб, — отчаявшись, он переходит на сербский, — Сердце моё. Ты и мой сын тоже. Ты забыл?       Драголюб отворачивается и подходит к мальчику. Мальчик смотрит, не отрываясь, выискивая в приближающемся незнакомце опасность.       Широко посаженные, распахнутые от любопытства глаза. Круглое лицо, полные руки. Большой нос. Верхняя губа, приподнятая, обнажающая кривые передние зубы.       «Как игрушка. У той девочки… В окне, — мысли неповоротливо, неохотно складываются в слова, — круглая кукла. Из тряпок… Тряпки мягкие. Он мягкий?..»       Мягких людей не бывает. Мальчик ищет знаки отвращения ещё отчаяннее.       Не находит ни одного.       Драголюб двигается медленно, осторожно — как с дворовыми кошками и собаками, которые манят его своей мягкой шерстью, умными глазами и убегают, лишь раз вдохнув его запах.       Он садится на корточки и тянет к мальчику руку. Самыми кончиками пальцев касается его лба.       Мальчик вздрагивает всем телом, уверенный, что теперь-то, убедившись в его уродстве, тряпичный незнакомец сморщится от ненависти.       Не морщится.       Отсутствие ненависти — любовь. Чистейшая, блаженнейшая любовь на свете.       Истерзанный, измотанный — мальчик бросается в пропасть и обхватывает Драголюба руками, прижимаясь всем телом.       Его сердце колотится, и мальчик не смеет открыть глаза. Он хочет просочиться в половицы своего дома вслед с выплеснувшейся из ведра водой: ведь, если его ударят сейчас, жизнь закончится.       Драголюб задыхается. Его ладонь опускается мальчику на спину. Он щупает острые, бугристые позвонки под его лохмотьями, видит опухшие синяки на лопатках.       Костлявые руки мальчика так сильно сжимают его пояс.       «Меня в последний раз держала вот так мама. Нет, не так. Она поднимала из колыбели, чтобы накормить, клала обратно и тут же отходила. Говорила: «Петар, побудь с ней в детской. Я не могу тут спать. Она ко мне принюхивается». Столько раз».       Обручальное кольцо холодит грудь.       «Папа его не носит — я ношу, а он меня даже не касается. Не ведёт за руку, не гладит по голове. Никогда. Только смотрю на других детей в окно и жду, пока он додумается».       — Драголюб?       Голос Петара — как скрежет по стеклу. Драголюб морщится и смотрит на мальчика. Сосредотачивается на хватке костлявых рук.       Хочется. Хочется, чтобы этот мальчик не отпускал. Драголюб трогает его жидкие, сальные волосы. Мальчик рвано вдыхает.       «Ему тоже хочется. Ему тоже это нужно».       Драголюб наклоняется и сгребает мальчика в охапку. Мальчик долговяз, высок, ему приходится опираться на плечо Драголюб, чтобы не упасть — и всё же Драголюб невозмутимо держит его на руках.       — Драголюб? — Петар поднимает брови.       — Теперь он будет жить с нами, — твёрдо говорит Драголюб на шведском.       Петару на мгновение кажется, что он смотрит в глаза Анны, слышит её голос. Та же решимость, отказать которой нельзя, не накликав гнев. Сердце обжигают воспоминания о последнем миге, когда он слышал её голос.       «Либо ты убиваешь Драголюбу сейчас, пока она спит, либо забираешь её и и уезжаешь подальше. Мне больше не надо этой чертовщины. Я должна была убить тебя. Не поддаваться, не играть в мужа и жену, чтобы потом смотреть, как наша дочь ползает в погребе и ест крыс. Прости».       — Он будет жить с нами. Хорошо, пап?       Петар кивает. Опускает глаза. Сжалившись, Драголюб возвращается к французскому:       — Я отнесу его домой.       — Не…       — Не попадаться никому на глаза. Я всё это помню.       Мальчик, оцепенев от неизвестности и боясь своего доверия, не смеет даже вздрогнуть, пока Драголюб несёт его между домами: вверх по улице Лека, к перекрёстку, где заворачивает на улицу де ле Ностр.       — Мы жили в Грасе раньше, там ввели комендантский час после пятнадцати исчезновений, — шепчет Драголюб мальчику, — Тут люди осмотрительнее, но ночные дозоры ещё не усилили. Когда усилят — будет интереснее, увидишь…       Мальчик понимает лишь каждое второе слово, но заговорщический, радостный тон Драголюба разбивает его на куски. Он не позволяет себе разрыдаться — только жмётся к Драголюбу крепче.       От юнги остаётся груда обглоданных костей и чёрные локоны; их Петар складывает вокруг камня, обматывает окровавленной одеждой, проносит к набережной и, убедившись, что узел крепок, опускает в Сену.       «Что меня гложет? Для Драголюба это будет игрой, не более. Минутой по сравнению с вечностью. Он умнее меня. Он не заведёт детей с этим… Существом. Он нашёл себе питомца, вот и всё».       Драголюб запирает за собой дверь и, пройдя к спальне, укладывает мальчика на свою кровать.       Над домом тридцать четыре на улице де ле Ностр нависает дождевая туча.