— Откажись от похода, придурок…
— Сошлись на какую-нибудь глупость: простуда, срочные дела, да на что угодно!
— Прикрой свою гордыню хоть на время!
Мысленно шепчет Дотторе, поправляя охладевшую маску на лице, попутно скрывая уставшие, безжизненные глаза: темные круги под которыми, уже могли составить конкуренцию вулканическим кратерам Натлана. Однако, язвительные мысли, оставляющие неприятный осадок на душе, на ситуацию не особо влияли.
Создавалось впечатление, будто Доктор слушает себя, но не слышит — не принимает проблему как должное. Все нравоучения, которыми он одаривает себя — пролетают мимо, как внутривенное лекарство, случайно попавшее под кожу: где-то на подкорке, сказанное отдаётся гулким эхом, но в то же время, на решение это никак не влияет. Этакий «механизм отрицания» — отказ признавать возможность ошибки или просчёта, продолжая двигаться вперёд с надеждой на лучшее. Весьма простая схема, чем-то схожая с экспериментом «Шредингера» — последствия неизвестны, соответственно шансы на хороший или плохой исход равны. Рулетка пятьдесят на пятьдесят,
с нелицеприятной негативной стороной.
— Моя обязанность — явиться в Заполярный Дворец по просьбе Её Величества! Независимо от того, в каком я состоянии!
— Но, что если всё будет совсем плохо?
— Пострадает ли моя репутация в случае какого-нибудь инцидента?
Противоречия разъедают разум, словно щёлочь слизистую. На одну здравую мысль, приходится ещё две-три оспоримых. И бороться с ними — бессмысленно. Ведь зарожденное внутри сомнение, будет прорастать словно сорняк в пышном саду: как злополучный росточек мяты, или цветок-сахарок, нежданно-негаданно распустившийся среди кровоцветов.
И вырвать поселившееся чувство колебания, не предоставляется возможным; оно пустило свои корни куда-то вглубь, оплетая каждый сантиметр господствующей ранее уверенности, и скрывая её от чужих глаз в импровизированном коконе. Заставляя ещё сильнее нервничать касательно предстоящего мероприятия.
Рука Предвестника неуверенно тянется к лицу, поддаваясь желанию снять маску, тем самым, выразив «протест» просьбе Крио Архонта — отказ от подчинения приказу, в силу личных обстоятельств. Но, что-то всё ещё способно дать отпор внутри ослабленного переутомлением тела и измученного до невозможности разума. Собственная гордыня — греховная страсть, покоящаяся в корнях тех самых кровоцветов, из которых состоит внутренний сад Дотторе.
— Инцидент… Хах, лишь временная слабость, которую я открою на мгновение. Такое состояние — прекрасный повод доказать Её Величеству и надменной группе Предвестников, что несмотря на все возникающие проблемы, моя верность — не извечное пустословие, которое я некогда произнёс, стоя в главном зале Заполярного Дворца.
Придала ли подобная мысль уверенности? Определенно. Разочаруется ли Доктор в ней, в последующем? Точного ответа нет. Но не лучшее ли решение проблемы — перекроить её под то, что ты хочешь видеть или чувствовать.
Даже если результат может оказаться полной противоположностью ожиданиям.
Мысленное изречение сейчас становилось чуть ли не самым главным мотиватором. Потопляемое, разве что, надуманными самостоятельно противоречиями: «а что если., «а вдруг…» и т.п.
— Это сводит с ума, — констатирует факт Дотторе, вкладывая в эти слова все свои морально-нравственные страдания, причиненные из-за личной глупости, безрассудства и самоуверенности, в которой уже сложно искать плюсы и минусы. Как жаль, что Предвестник не осознаёт,
что физическая слабость — принесёт больше проблем, включая моральные в двойном объеме.
— Тебе потребовались сутки, чтобы это понять? — умиротворенный голос постороннего, разносится гулким эхом по лаборатории: успокаивает и нервирует в ту же секунду. Ладонь в чёрных кожаных перчатках, заботливо ложится на плечо Доктора, внушая, что «беспокоиться не о чём, в помещении только свои». Изобразительный жест, который эти двое используют, как отдельный язык. Словно малые дети, практикующие тайные записки со своим «уникальным» алфавитом.
Дотторе молчит — ему нечего сказать, ведь всё и так заметно: по состоянию кожи — бледной, сродни мертвецу; по покрасневшим глазам, сокрытым за маской; медленным и опасливым движениям; и конечно же, по общему настроению, сходному с таким выражением, как: «семь пятниц на неделе».
— Я не хочу читать тебе нотации, — заявляет Панталоне, чувствуя неподдельную тяжесть от одного вида измученного любовника. Притягивает глупца к себе за плечи, желая встретиться с ним взглядом, а не дышать в затылок. — Но, ты и сам прекрасно понимаешь, что всё это — последствия твоих бездумных действий.
— Замолчи. Просто замолчи… — еле слышно шепчет Доктор, таки снимая с лица маску и крепко удерживая в руках. Он сейчас словно провинившийся студент, стоящий перед разочарованным преподавателем.
Неужто, эта та самая временная слабость, которую Дотторе демонстрирует перед другими?
В моральном плане — почти. В физическом — далеко не она.
— Могу ли я молчать, когда ты себя изводишь? — вопрос с укором, но спокойный, сопровождаемый нежным поглаживанием по щеке. Панталоне не хочет создавать лишний повод для ссоры. Боится ещё сильнее вымотать коллегу: знает ведь, что от нервов — все проблемы. — Останься и выспись как следует. Я всё объясню Её Величеству, можешь не беспокоиться.
— Всё нормально, правда, — звучит этакая «ложь во благо». Да только для кого оно, это самое «благо»? Вполне возможно, для той самой ненастной гордыни, текущей по венам вместо кровяных телец. — Мне необходимо быть там. Её Величество никогда не организовывает собрания, чтобы занять наше личное время. Сам знаешь, оно для каждого на вес золота. Смерть Розалины — вероятно, как повод, да и горячая ссылка на восток, тоже носит срочный характер.
— И всё же, это не стоит твоего здоровья, Дотторе, — настаивает на своём банкир, словно отказываясь слушать разумные доводы обессиленного учёного. — Мы уже оказали дань уважения Розалине, явившись на её похороны в Собор. Остальное — формальности. А что касается Сумеру… Обговоришь всё с Её Величеством лично. Без посторонних. Не сошлют ведь тебя в эту же ночь.
Минутное молчание господствовало в лаборатории, сразу же после аргументов Панталоне. Казалось, словно банкир пытается стучаться в ту дверь, где ему со стопроцентной долей вероятности — не откроют. Беспокойство, забота… Не бред ли всё это? Ценится ли такое? Обычные горожане скажут «да», но далеко не Девятый Предвестник. Он не чувствует отдачи от Доктора, которого даже не волнует его собственное самочувствие. Всё что он делает — разговаривает со стеной. Иначе и не назовёшь.
— Это всё? — более уверенный тон прорезается через вечернюю тишину, заставляя Панталоне приподнять бровь в недоумении. — Это твоя аргументация, вся? — вновь тишина, сопровождаемая лишь тяжелым вздохом Дотторе. — Послушай… Давай ты просто не будешь вмешиваться! Всё происходящее — тебя не касается! Да, я понимаю, ты хочешь мне помочь! Но, просил ли я об этом? Нет! Тогда к чему весь этот театр?
— Я просто хочу открыть тебе глаза, что всё на самом деле не «в порядке»! — сдерживая назревающий негатив, напряженно выдаёт Богач. Вот она — та самая благодарность! Такая долгожданная, но почему не оправдывающая всего того, что в неё было вложено. — Если тебе так хочется свалится в обморок, где-нибудь в Главном Зале, то пожалуйста! Но только я этого не хочу!
— Мне безразличны твои желания…
— Мне уже всё безразлично…
— Я просто хочу, чтобы это поскорее закончилось!
Мысли болезненно терзают, как внутреннее понятие их с Панталоне отношений, так и самого себя — изрывают душу на отдельные куски живой плоти, не позволяя ей оправиться от предыдущих травм. Это те самые кровоцветы, желающие избавиться от растущей шелковицы в своём саду; несмотря на то, что ранее, они сами позволили незваному цветку распуститься там.
Избежать нарастающей ссоры не получилось, но и продолжать её — желания нет. Они поговорят в следующий раз, когда исчезнут провоцирующие факторы. Сейчас у них обоих есть совершенно другие обязанности — не терпящие отлагательств. По крайней мере, так казалось Дотторе. Несмотря на тянущую в мышцах боль и хроническую усталость, он таки заявится в Заполярный Дворец. Назло Панталоне. Назло всем, кто смеет в нём сомневаться.
Сильнее сжав в руке железную маску, параллельно чувствуя режущие края сквозь плотную кожу перчаток, Доктор отстраняется от того, кого за эти сутки — успел возненавидеть до глубины души. Может речи Девятого и не лишены смысла, но в данном случае, они звучат не как проявление заботы, а как откровенная недоверчивость. Он не верит, что всё в норме? Зачем опекает его, словно маленького ребёнка?
Да, переработал. Да, сверх нормы. Но, разве он такое раньше не видел? Видел и ещё как. Вот только, одной нотации хватало, чтобы понять — Дотторе на неё всё равно. Нужно будет отдохнуть — ляжет и выспится. Без посторонних указаний!
Без лишних слов, но с целым набором противоречивых мыслей, Доктор покидает лабораторию, слыша в нескольких метрах от себя шаги финансиста. Что же, у них одна дорога, поэтому Второй позволит идти позади него. Самое главное — чтобы не цеплялся со своими «благими» указаниями или очередным разговором. Уже и так понятно — ничем хорошим они не заканчиваются.
***
Свежий воздух и трескучий мороз — то, с чем уже давно не сталкивался Дотторе, просиживая жизнь в лаборатории, подсвеченной парой несчастных ламп и какими-то светящимися химическими веществами. Даже состояние кажись немного приходило в себя, снабжая мозг кислородом. Но общей усталости это не убавляло — она всё ещё сидела где-то глубоко. Глубже чем базовые симптомы: исчезающие и спустя некоторое время, вновь дающие о себе знать.
Единственное, что было постоянным — жуткая головная боль и ломка во всём теле. Причём с первой бороться уже бесполезно: лекарства не помогают, боль не притупляют, а по всей видимости, лишь сильнее усугубляют ситуацию. Что касаемо ломки — это терпимо. Неприятно, но терпимо. Хотя, раздражительности подобное прибавляет в раза два больше, чем общее состояние здоровья.
Но, останавливаться — смысла нет. Он выбрал эту тропу в неизвестность, значит пойдёт ей, несмотря ни на что. Ничто не убедит отступиться от плана, который по мнению Доктора, был надежнее самого прочного металла во всём Тейвате. Он перебрал множество вариантов развития событий и на каждый из них — есть свой результат. Практически везде выигрышный.
Путь до Заполярного Дворца проходит весьма неплохо. Это не столько удивляло — сколько пугало. Стоило Дотторе вспомнить о том, как долго и печально он пытался выйти из сонного состояния, после несвоевременного оповещения Коломбины — становилось как-то не по себе.
Такое самостоятельно не проходит: голова и тело — тому подтверждение.
***
Шаги по тёмному коридору, с каждым разом становились медленнее и тяжелее. Нервы играли на струнах души, предвкушая всё самое плохое, уже отметая былую уверенность. Предвестник ощущал какие-то перемены в своём теле: знакомые ощущения слабости сейчас скапливались где-то внизу живота, вызывая жуткие спазмы, а сердце постепенно учащало ритм, всё больше и больше сводясь в тахикардию.
Вероятно, чувство страха вызывало лишнюю нервотрёпку, а следом и такие резкие симптомы.
Убедившись, что позади никто не идёт и он находится в помещении абсолютно один, Доктор опирается одной рукой о холодную стену, второй удерживаясь за живот. Не то чтобы это облегчало боль. Но такой «своеобразный» перерыв взять всё же следует. До собрания ещё как минимум полчаса, поэтому ничего страшного, если он остановиться на пару минут, чтобы перевести дух.
Спазмы возвращались также быстро, как и сходили на нет. Что вынуждало думать о причине их возникновения. С какой-то стороны: учёный долгое время не баловал себя банальными перекусами, вкупе со сном. Но с другой: сейчас он испытывал огромный спектр нежелательных эмоций и ощущений, что взывало к панике даже такого стойкого человека, как Дотторе.
Очередная боль, целиком и полностью выбила мысли из головы, принуждая свою жертву зажмуриться и перейти на учащенное дыхание.
Надеть на себя «маску безразличия» вынудили чьи-то шаги. Неудивительно, если это окажется Панталоне, который по какой-то приятной случайности, отстал от своего «объекта извечной заботы». Показывать коллеге то, что он оказался прав — ни в коем случае нельзя. Поэтому, по мере приближения шагов, Дотторе постарался сделать вид, что его ничего не беспокоит. А причина остановки — просто что-то мешает среди одежды, ничего особо критического. Впрочем, почему он вообще должен оправдываться?
И правда, зачем? Собрание в Главном Зале всё всем покажет.
