Heading for Avalon

Ноги его были босыми, усыпанными множеством витых багровых рубцов. Он с осторожностью ступал по растрескавшейся от старости керамической плитке цвета небесной лазури. Все тело его мелко подрагивало от холода, невидимыми иглами пронизывавшего насквозь израненные ступни, устремлявшегося ввысь вместе с бурой кровью. Он скидывает выстиранное вручную, покрытое мыльной коркой полотенце с раздавшихся после очередных родов бедер; бросает мимолетный взгляд в зеркало напротив — стыдится наготы, недовольный своим телом. Боится, что не сумеет более удовлетворить всепожирающий голод Англии, жадное желание его плоти, его страсть. Шли годы, и Англия все чаще стал присматриваться к своему окружению, заглядываться на тех, кто был гораздо моложе Шотландии, кто оказывался лучше в постели. Шотландия знал, но сделать ничего не умел — от обиды опускались руки, а из глаз скатывались по щекам капли жидкого хрусталя. Он беспокойным, померкшим взглядом скользит по изгибам и впадинкам ключиц, по выпирающим плечам, останавливаясь наконец чуть выше солнечного сплетения. Дрожащими руками касается болезненных, набухших мраморно-белых грудей, испещренных красноватыми следами зубов, оставить которые мог лишь один человек; пропускает меж хрупких пальцев покрасневшие соски с выступившими на них бусинками молока, не в силах осознать до конца, что снова стал отцом. Его сынишка — совсем еще малое дитя, всего несколько дней от роду — мирно посапывал теперь в небольшой уютной спаленке, уткнувшись острым носиком в чистые простынки. Шотландия, поддавшись неведомому первородному влечению, прислушивается к звукам в доме — тишина, хоть и недолговечная. Облегченно выдыхает, смежив веки. Ребенок всегда бывал голоден и, едва приоткрыв сонные, темные, словно сердцевина агата, бессмысленные глаза, тотчас же тянулся к груди Шотландии с жалобным детским писком, переходящим в душераздирающие рыдания тогда, когда у Уильяма не хватало молока. Шотландия затворяет за собой стеклянную дверцу, расписанную грязно-золотыми узорами (вычурно и пошло, думается Уильяму), и до предела выкручивает вентиль, помеченный красным. К потолку, словно эфемерные призраки пролитых слез, память о которых вот уже три с лишним века хранят облицованные лазурью стены, взвиваются клубы пара, растворяясь и погибая. На смену им приходят новые, и густой пар лениво, нарочито неспешно перетекает под потолком. Бледная кожа Шотландии, украшенная россыпью синюшных и лиловых пятен, больше не чувствует боли. Он бессильно откидывает голову, подставляя обжигающим струям веснушчатое лицо, и срывается. Плачет, глотая слезы и крики — лишь бы не потревожить Англию, давно уже отошедшего ко сну в своей роскошно обставленной в духе былых веков опочивальне. Плеск разбивающейся о кафель воды заглушает всхлипы, медленно уносит за собою все печали и горести — и на душе становится неумолимо пусто. На смену слезам приходят тяжелые, пагубные мысли, нестройную вереницу которых Уильям не в силах прервать или упорядочить. Шотландия — далеко не в первый раз — задается вопросом, почему из многочисленных тогдашних любовников Англия выбрал именно его. Чем он, с невзрачными глазами-болотцами и волосами цвета медной монеты, неизменно считавшимся в те стародавние времена дьявольским, приглянулся человеку столь же знатному, сколь и холодному и черствому, неспособному на любовь и сострадание? Бессердечие Англии не вызывало у окружавших его людей ни малейших сомнений, его неспособность любить — тем более. Эдвард с изощренной жестокостью обходился с наскучившими ему фаворитами. Он трепетал от восторга при одном лишь виде его былых воздыхателей, придавленных к земле грудой камней; упивался каждым их вскриком и стоном, каждым словом их жалобной и отчаянной, но от того не менее пустой и напрасной мольбы, произнесенной под пытками в лихорадочном бреду. Еще туже приходилось тем несчастным, которые к своему горю беременели от Англии. Шотландия с пугающей ясностью помнил, как в студеную зиму на стыке веков Уэльс понес от Эдварда дитя. В туманный предрассветный час Англия тихо, крадучись, отвел Талиесина в самую дальнюю комнату восточного крыла. Что творилось за дубовыми дверями, покрытыми искусной резьбой, Шотландия не ведал, однако к вечеру Уэльс на трясущихся ногах вышел оттуда обезумевший, наспех одетый, с побелевшими от ужаса губами и покрытыми коркой крови бедрами. Он не сказал никому ни слова и с тех пор не мог более зачать ребёнка. Шотландия, который раз загнанный в тупик собственных размышлений, прикусывает нижнюю губу, на которой тотчас проступают багряные капли. Вода смывает с распухших уст соль и горечь сегодняшней обиды — завтра ее сменит другая, необычайно похожая на нее. Уильям привычным движением перекрывает воду, опоясывает полотенцем по-женскому широкие бедра и острые плечи на древнегреческий манер. Взгляд Шотландии скользит по незамысловатым узорам на плитке, отчего-то задерживается над умывальником. Из зеркала угрюмым взглядом смотрит на него незнакомый, больной, несчастный человек. У человека в глазах, тронутых мутной опушкой горя, — обреченная пустота, и все тело исполосовано кривыми уродливыми напоминаниями о горячо любимом супруге и ранящей, проливающейся винной кровью остроте английского оружия. Шотландия спешно отворачивается, почувствовав притупленную глухую боль под ребрами — именно там, где когда-то привольно хозяйничало копье алебардиста, одного из подчиненных Эдварда… На обнаженное тело Шотландия накидывает небывалой красоты ночую рубашку (подарок его милого; видать, Англии хотелось, чтобы по ночам Шотландия, облаченный в одежды, подобающие супругу короля, ублажал его исключительно в подобном виде). Шотландия выскальзывает из ванной незаметно, тихо ступает по иссохшим половицам. Одно резкое движение, один только предательский треск паркета — и не сносить ему его рыжей ведьминской головы. Англия его не помилует, Англия из него душу вытрясет, улыбаясь при этом невинно и любяще. Уильям чувствует, как от одной лишь мысли о разбуженном посреди ночи супруге ладони его похолодели, вмиг став влажными от пота. Он, затаив дыхание, боясь лишний раз вздохнуть чересчур громко, отворяет скрипучую дверь в опочивальню — ночное пристанище его супруга. Здесь, под ниспадающей волнами вуалью балдахина, Англия дремлет до самого утра, с медовой улыбкой на устах лелея во снах свои запретные, гнусные мечты. Сколько повидала за свой долгий век их кровать! На ней они зачали — всех до одного — своих детей, на ней же дети появлялись один за другим на свет божий. Кровать помнила, как Шотландия, расхристанный и пьяный, безвольно падал ниц и раздвигал перед Англией трясущиеся ноги; как Уильям стоял подле нее на коленях, покрывшихся синяками, а Эдвард сидел на скомканном, безнадежно измятом покрывале, обнаженный ниже пояса. Здесь, на этой кровати, Шотландия проливал одинокими ночами горькие слезы, уткнувшись красивым, но уже тронутым изломами морщин лицом в подушки. Кремового цвета простыни нередко бывали выпачканы кровью и семенем, однако в последнее время все чаще оказывались насквозь пропитаны рвотой — и Шотландия, обычно спокойный и терпеливый, отчего-то срывался на плач, едва почувствовав подступающую к горлу тошноту… Уильям, приметив на прикроватном столике с изогнутыми ножками непочатый бокал (оставил ли его здесь Англия или кто другой, Шотландия не знал и знать не хотел), одним махом опрокидывает в глотку обжигающий янтарь, ни на долю секунды не задумываясь о последствиях. Чутье Шотландии повелело ему напрячь слух, но дом, погрузившийся в беспокойную дрему, молчал. Дитя наверняка сопело под боком у Талиесина — большего Уильям и не просил. Опустившись с некоторой тяжестью на кровать и откинув осторожно ее пестрый полог, Шотландия умостился под толстым зимним одеялом, вслушиваясь в тяжелое дыхание Англии, задумываясь невольно о том, что надобно бы запретить супругу даже притрагиваться к сигаретам — только как же Англии запретишь? Покуда он проваливался в черноту своих ночных кошмаров, одна лишь мысль занимала его, пробивалась сквозь сумрачную поволоку сна: Альба. Англия называл его Альбой.