Цветение вишни

Это был обычный литературный вечер, когда я снова читал свои стихи на показ всем. Моё сердце горело, я говорил сам за всех. Замечаю тёмную но высокую фигуру маяковского в стороне. Опять складывает руки за спиной, смотря прямо на меня. Кажется, прямо в самую душу. Я немного пьян, ибо Толя сманил меня выпить пару стопок за успех. Да и черт с этим, я же остаюсь самим собой, только лишь больше раскрываясь, так ведь? Кричу опять яркие слова, размахивая руками. Показываю себя чтобы внимание обращали. Они ж ведь смотрят восторженно. Хлопают, а я демонстративно кланяюсь. Тут футуристы снова начинают замечания делать. Конечно, сам Владимир Владимирович идёт на сцену, говорит мне что-то, а я не слышу. - Сергей Александрович, не о том вы пишите. Ядовито ухмыляется. Глыба холодная на меня надвигается, щас кажись и буря будет. Я не хочу его слушать. Пьяный взгляд поднимаю, и сам не зная почему замахиваюсь на него. Я, по сравнению с ним такой маленький, все равно же на рожон лезу. Тут удар сильный чувствую. Прямо в самую челюсть. А он не даст себя в обиду. С такого сильного кулака я назад падаю, на спину валюсь. Что ж вы, Маяковский делаете? Не стыдно ни капельки? Тело моё падает, я мычу тихо и недовольно. Щеки касаюсь - она горячая вся. Володька, ты с ума сошёл! Головой тоже сильно ударился. Слышу, Толя что-то из толпы орёт. Вот дурак, щас сам тоже полезет и получит ещё больше. Глаза приоткрываю, ты уже передо мной сидишь по щекам хлопаешь. - Сергей Александрович, ну как же вы так не аккуратно. Глаза б тебе выцарапать, скотина. Пилишь меня, ломаешь одним своим видом. - Владимир Владимирович, шли бы вы куда подальше. Тут же встаёшь, отходишь начиная свою пламенную речь. На меня вовсе не смотришь. Как-то Мариенгоф на сцену наконец поднялся, меня под локти берет, поднимает. Смотрит обеспокоено, волнуется сильно. А я улыбку давить начинаю, будто хорошо все. Так это только для виду, мне ж тоже больно. Отводит меня в сторону, усаживает на кресло обшитое бархатной красной тканью, по голове уж начинает гладить. - Серёжка, щас подожди найду что нибудь холодное. К щеке приложишь. Маяковский вовсе озверел. Толя к толпе обращается - а вы что стоите?! Не видите что-ли, что лучший поэт страны с синяком сидит? Тут все суетиться начинают. Мне протягивают холодную бутылку воды, к месту удара прикладываю, легче вроде становится. Толя уже куда-то свалил, не вижу его, зато сцену теперь хорошо рассмотреть можно. Голос твой как будто громом раздаётся по залу, заставляя всех на тебя только смотреть. Тихо становится. Все слушают внимательно. Да ну что тебя слушать, правда. Поэмы про Америку - это и есть воплощение твоей бездарности! Вы глупы, маяковский. Тут с обоих сторон ко мне девушки липнуть начинают, а я как ребёнок непонимающий ничего по сторонам оглядываюсь. Они весело лепечут что-то, пархают вокруг кресла моего. Поцеловать меня уже норовят. Надоели они мне. Не возбуждают уже. А вот и Толя объявился, вытягивает меня из этого омута сирен и пальто на плечи накидывает. - все Серёж, пошли ко мне лучше. Оставим их, через неделю новая сходка будет, опять всех затмишь. Давай- давай, пошли. Он сам уже мне шарф на шее завязывает, а я до сих пор слушаю твои возгласы. Не хочу признавать, но прийдется, ты умеешь заинтересовывать людей. Интересно послушать тебя. Что ты там ещё скажешь о нас. Мариенгоф тянет за руку, чувствую взгляд твой тяжёлый, пронзительный на спине у себя. Знаю в след глядишь. Зачем только? Дело тебе до меня есть? На улицу друг меня выводит - сам шляпу свою надевает. Глаза прикрываю- устал я. В Питере уже смеркаться начинает - звезды первые на небе появляются. Толя меня дальше по улице тянет, глазами вожу, смотрю вокруг. Ветер сильный - так и норовит поиграть с подолом пальто, запутывая его вокруг ног. Листва с деревьев отпадает, оставляя их совсем голыми.